Феномен АИ

28 января были оглашены итоги премии «НОС». В шорт-лист 2015 года входил и новый роман Александра Ильянена «Пенсия», однако премии не получил. Отдел литературы COLTA.RU, считая вместе с коллегами из «Нового литературного обозрения» эту книгу событием года, предлагает вашему вниманию посвященный ей текст Александры Цибули.

То, что обычно относят к прозе Ильянена, — фрагментарность, орнаментальность, дневниковый характер письма, чувственность, маргинальность (в смысле маргиналий — записей на полях, заметок, толкований фрагментов текста, комментариев — что особенно свойственно толмачам, одним из которых является автор, — буквиц, виньеток, причудливых узоров) — в общем-то характерно и для его ранних вещей, но в новом романе эти черты обостряются, актуализируются, даже эмблематизируются (становясь самопародией), а приемы обнажаются. Нельзя этого сказать разве что о чувственности — если в романе «И финн», например, мы имеем дело почти с наваждением и любовной обсессией (пусть и пестуемой и чествуемой ее носителем), то в «Пенсии» герой еще более занят собой: соблазн не навязчив, приятен. Желание рассеяно повсеместно, тотально — все попадает в его фокус. Светлый, праздничный соблазн заставляет предметы сиять. Не потому ли так подробно описаны одеяния-облачения героев, в которых они являются, как древние герои и небожители?

накануне Воздвиженья встретил на Невском Никиту в синем свитере, цветных носочках
в золотую осень встретил в синем свитере Никиту, в цветных носочках
(с. 16)

Письмо Александра Ильянена, безусловно, связано с наслаждением (наслаждением и наваждением). Интересно, что авторскую в корне восторженную одержимость вещами мира Иван Соколов в своей статье «Святой А.И.: комедиант и мученик» сравнивает с обсессивной зависимостью. Тем не менее мы знаем, что обсессия неминуемо вызывает дистресс и мучительна для субъекта. В случае Александра Ильянена можно говорить лишь о «сладком мучении» и, возможно, о понятии фетиша (например, навязчиво повторяющийся образ платья).

По мысли Ильи Кукулина, «любая цельность — это фантазм. Если цельность сознания вам нужна, то она может быть только создана заново, выработана как искусственная позиция». В этом свете фрагментарность «Пенсии» кажется максимально естественной, правдивой, человечной. Заметки-записки хотят казаться небрежными: все состоит из случайностей, пустяков, чудачеств, дурачеств. Случайности, пустяки и становятся веществом жизни.

Рассуждая о книге Ильянена, интересно поговорить о том, как вообще пишется книга сегодня, будь то книга поэтическая, прозаическая или, так сказать, переходное, промежуточное письмо с мерцающей (текучей) субъективностью.

В современной поэтической практике существует все больше авторов, которые пишут именно книгами, предварительно разрабатывая и концептуализируя проект. Евгения Суслова рассказывала, что видит будущий текст как ландшафт — стеклянный город (некий абстрактный рисунок всегда возникает заранее) — и наоборот: любое стихотворение при желании можно перевести в этот объем. Сначала появляется название (отдельного текста или книги), потом главное слово, обязательно что-то телесное, затем пишется непосредственно сам текст.

Поэт Наталия Азарова пишет «Календарь» как книгу гаданий, рассчитывая дни и числа, но оставляя некоторые страницы чистыми — их «можно по своему усмотрению заполнить новыми угаданными текстами или оставить пустыми» (Н. Азарова. Календарь: книга гаданий. — М., 2014. С. 5). Нельзя не вспомнить здесь о Менделееве, оставившем места в таблице для новых, еще не открытых, но должных существовать элементов.

Известно, что сам Ильянен тоже пишет книгами, как и Соснора (именно последнего он когда-то называл своим учителем). В «Пенсии» автор именует собственное производство текста ковроткачеством — «одна из моих излюбленных метафор (касательно письма): ковроткачество, когда по сантиметрам идет продвижение» (с. 156).

Метатекст, метанаррация непрерывно осуществляются повествователем. Собственно, сам роман становится романом о романе, мечтой об утопическом тексте, который мерещится, поблескивает, грезится и сбывается в разговоре о себе, в проекте, незавершенности. Роман — в бесконечности возможных путей и ответвлений, рассуждении о собственном названии и его вариациях (так, существует несколько «романов в романе» внутри «Пенсии»: «Highest degree», «La vadrouillе», «Roman roman», «sustainable design», «сёрфинг», «кастинг», «überамур», «опера Тристан Тцара и самозванцы»).

Ильянен буквально одержим названиями — их должно иметь все: вечера, речи, времена года, цветы, духи, короткие путешествия. Закавыченное имя превращает сырой объект, материал в литературу, главу романа. Можно сказать, что имя становится маркером литературности. Каждое высказывание может быть повернуто по своей оси, чтобы обрасти новыми подробностями и смыслами:

когда с госпожой Б. выходили с концерта, встретились Никита с доктором.
когда с госпожой Б. выходили из концерта, встретились Никита с доктором (и ряженкой).
когда с госпожой Б. выходили из концерта, встретились Никита и Доктор с Ряженкой
(с. 7).

Этот фрагмент напоминает бесконечный текст персонажа из «Чумы» Камю, пишущего роман про прекрасную всадницу и безнадежно застревающего на первом предложении, навсегда отчаиваясь довести его до совершенства. Находка Ильянена состоит в том, что совершенство складывается из тавтологического маразма слегка варьирующего рефрена. Персонаж «Чумы» и говорящий «Пенсии» — оба с упорством маньяка осуществляют утопический проект, но если первый непрерывно терпит крушение, то второй, производя, по сути, то же патологическое действие переписывания, продуктивен, победоносен, находчив, лукав: каждая новая порция смысла связана с любованием, умилением, новое высказывание не отменяет предыдущее, не зачеркивает, а нанизывается на него.

«Умиление» и «любование» — безусловно, категории христианские (Умиление, Елеуса — иконописный тип изображения Богоматери). Герой Ильянена роскошествует в нищенстве, участвует в «Галантных празднествах» в духе Антуана Ватто, гладит белье, слушая французское радио: совершая глажение как послушание (здесь нельзя не вспомнить Цветаеву, пишущую Рильке в письме о том, как она стирает белье в тазу). Содержит в домашнем пансионе голубчиков, живет по церковному календарю, путешествует по святым местам и посещает таинственный БДСМ-салон госпожи Б. (вообще мотив странничества, паломничества — один из ключевых в романе, он связан отчасти и с принципом непривязанности, и с литературным скольжением по поверхности жизни; отсюда возможные жанры текста: хождения? мемуары? житие?). Этот занимательный сплав может напомнить фильм Педро Альмодовара про певицу Иоланду и монахинь-героинщиц, вкушающих торт как божество Бога («Нескромное обаяние порока», 1983), где есть такой диалог:

— А для меня отведать этот торт — словно причаститься. Мне явился Иисус, пока я вкушала сироп. Он открыл мне свои раны и попросил отпить из них, будто я была ласточкой.
— Это галлюцинации.
— Благословенны такие галлюцинации, я съем немного.

Чем больше я читаю тексты Александра Ильянена, тем больше мне кажется, что феномен АИ — блестящий случай шизофазии, прилива, полноты, бесконечного письма и неистощимого монолога. Вроде разросшегося и мутировавшего пушкинского лирического отступления. Повествование Ильянена представляется мне легкой прогулкой — завораживающей, головокружительной, ироничной, пикантной — сладким скольжением по ландшафту, интеллектуальным фланерством. Он описывает жизнь богемы, состоящую из эпифаний и иллюминаций, — искусство быть праздным, легким, праздничным. Рильке во «Флорентийском дневнике» пишет: «Ты сделала меня праздничным». Книги Александра Ильянена — это литература, которая способна сделать нас легкими, праздничными, влюбленными.

Александр Ильянен. Пенсия. — Kolonna Publications, Митин журнал, 2015

Понравился материал? Помоги сайту!