От создателей программы «Время»

Тех, кому нужно было показать фильм до телевизионной премьеры, Первый канал собирал в кинотеатре «Пионер» в начале октября, но показывали только третью серию, про Бродского, — объясняли, что она самая интересная и драматичная, по ней можно составить представление о целом фильме. Вообще-то можно было бы поступить еще проще — показать только последние две или три минуты третьей серии, постскриптум. Соломон Волков просит Евтушенко прочитать что-нибудь из Бродского, и Евтушенко начинает: «Я входил вместо дикого зверя в клетку», потом на фоне морского пейзажа включают фонограмму автора, и два голоса звучат как будто хором: «Выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке», а потом голос Бродского забивает голос Евтушенко, и мы уже слышим только Бродского, одного на фоне того же пейзажа, нет уже никакого Евтушенко. И даже когда море исчезает и Евтушенко снова в кадре читает последнюю строчку выбранного им восьмистишия, звучит это совсем не как цитата, а как его, Евтушенко, собственный комментарий ко всему, что было сказано в трех сериях: «Из забывших меня можно составить город». Можно же, в самом-то деле. По опубликованным рецензиям на третью серию очень хорошо видно — слишком много, до неприличия много людей, для которых Евтушенко — просто современник Бродского, то есть никто.

Режиссера фильма зовут Анна Нельсон, рассказчик и исповедник — Соломон Волков, но это, конечно, именно первоканальный проект, и в титрах спрятана главная сенсация: произведен фильм дирекцией информационных программ, а ее начальник Кирилл Клейменов — продюсер фильма, то есть буквально — от создателей программы «Время». Все давно знают, что эфирная политика Первого канала уникальна тем, что, съедая свою норму по линии пропагандного ведомства, канал старается съеденное компенсировать хотя бы с точки зрения вечности и преуспевает в этом (когда мы говорим об НТВ, в голову в первую очередь приходят «Анатомия протеста» и криминальный трэш, «Россия-1» — понятно, Дмитрий Киселев и Аркадий Мамонтов с Борисом Корчевниковым. Первый — все-таки прежде всего шоу «Голос» и фильм «Спасибо, что живой»), но даже на фоне привычных первоканальных особенностей диалоги Волкова и Евтушенко, показанные, между прочим, вместо «Вечернего Урганта», выглядят чем-то невероятным. Такого даже канал «Культура» себе не позволяет — чтобы три вечера подряд старый и давно уже растерявший свою популярность поэт подводил итоги своей жизни.

Евтушенко — тот, кому под старость День лицея пришлось торжествовать одному.

Евтушенко сейчас даже внешне стал похож, если издалека, на старого Сергея Михалкова, а исповедальные интервью таких людей (кроме Михалкова в голову приходит Борис Ефимов — да даже Горбачев или американские какие-нибудь экс-президенты) очень похожи друг на друга: у каждого из них есть отточенный за годы использования набор давно известных баек, а самое интересное в таких интервью — как он изменился внешне с тех пор, когда его каждый день показывали по телевизору. Историю про бокалы, которые они с Робертом Кеннеди хотели разбить на счастье, а те оказались пластмассовыми и не разбились, Евтушенко впервые рассказал в поэме «Под кожей статуи Свободы» еще лет сорок назад, потом повторял в «Фехтовании с навозной кучей», потом в «Волчьем паспорте» и в книге «Шестидесантник» (я не читал ее, а Соломон Волков в фильме читает, лежа на американской лужайке; пожалуй, Волкова в фильме все-таки слишком много) наверняка тоже. То же самое и с телеграммой в ЦК, осуждающей ввод войск в Чехословакию (отдыхали с Аксеновым в Коктебеле, стояли в очереди, и Аксенов орал на очередь, которой было плевать на Прагу), и с литовской моделью, подосланной к нему гэбухой в качестве любовницы (по непроверяемой версии Евтушенко, власти боялись, что он после танков в Праге покончит с собой, и решили его отвлечь девушкой), и с Беллой Ахмадулиной, которая «любила пиво и пирожные», и с другой женой, англичанкой Джан, которую Евтушенко беременную ударил в живот и она родила больного мальчика, — сейчас, когда Евгению Евтушенко уже за восемьдесят, все звучит с одинаковой интонацией, точно такой же, с которой Борис Ефимов рассказывал всем, даже мне, как Сталин правил его карикатуру, ворча по поводу того, что у Эйзенхауэра на ней «акцентирован зад».

Все, что тридцать, даже двадцать лет назад могло звучать сенсационно, все, о чем можно было спорить, звучит теперь до неинтересного просто. В начале фильма Евтушенко называет себя «поэтом, которого при жизни называют великим в разных странах» — в восемьдесят каком-нибудь году зритель засмеялся бы, мол, ох уж этот Евтушенко. Сейчас даже не улыбнешься. Фамилией Гангнус авторы «Нашего современника» и «Молодой гвардии» дразнят Евтушенко, кажется, до сих пор, а в фильме он скучно рассказывает — ну да, родился с такой фамилией, но «быть русским поэтом с фамилией Гангнус было бы значительно труднее». Даже то, что и сегодня могло по всем признакам прозвучать сенсационно, не заставляет вздрогнуть — тот же Роберт Кеннеди, оказывается, рассказал Евтушенко, что псевдонимы Синявского и Даниэля советской стороне раскрыли американцы, которым было выгодно медийно перебить свои вьетнамские неудачи долгоиграющей темой расправы над писателями в СССР. Тема вполне первополосная и десятилетия спустя, но вот рассказал Евтушенко об этом Волкову — и кого это может заинтересовать? «Как именно вы хотели? — деловито спрашивает Волков о самоубийстве. — Повеситься, вены вскрыть, таблетки взять?» В обычной ситуации посмеяться можно хотя бы над этим, но эффект интервью старого человека срабатывает и здесь, в самом деле — почему бы не спросить его о венах и таблетках?

© Пресс-служба Первого канала

У них у всех так — если жизнь остановилась за двадцать, за тридцать лет до интервью, то интервью всегда будет таким, и самые интригующие, самые увлекательные вещи будут звучать вот так — никак. Даже ссора с Бродским, которой посвящена вся третья серия и о которой уже все что-то пишут (сразу после эфира в Фейсбуке фанаты Бродского стали, конечно, писать, что никакого письма в Квинс-колледж не было и Евтушенко все придумал), — даже она ведь не имеет уже значения, было и было, все равно все останутся при своем, и даже Соломон Волков, рассуждающий за кадром, что «Евтушенко — поэт для народа, а Бродский — для элиты», не раздражает; о «народе» и «элите» сейчас и без него говорится столько глупых и грубых слов, что на их фоне и Бродский, и Евтушенко, как их голоса при монтаже, сливаются в один незнакомый голос поэта, который был когда-то, а теперь его нет.

На похоронах Андрея Вознесенского разные люди выступали с речами, что-то говорили, а потом вышел Евтушенко и прочитал написанное по случаю стихотворение — я очень хорошо помню то чувство, когда сразу же стало понятно, что он читает эти стихи не тем, кто пришел проститься, и даже не самому Вознесенскому, а куда-то туда — слово «вечность» слишком пошлое, но пожалуй что и в вечность, тем более что Евтушенко не тот человек, которого можно было бы назвать несовместимым с пошлостью. Евтушенко — тот, кому под старость День лицея пришлось торжествовать одному, он прекрасно понимает, что «евтушенковскую речь» произнести некому, и произносит ее сам в трех сериях на Первом канале. Это вообще в его стиле, и он ему, слава богу, верен.

Понравился материал? Помоги сайту!