Структура провокации, структура соблазна

Для начала скажем несколько слов о материальной обусловленности нашего текста; рефлексия, приведшая к его появлению, имела место не в некоем идеальном (абстрактном) пространстве, но во вполне конкретных, земных условиях, среди которых октябрь, две чашки кофе, невский холодный ветер, штормовое предупреждение, Санкт-Петербург. Великий город, паблисити которого в последние пятнадцать лет становилось все мрачнее: к убогой провинциальности времен губернатора Владимира Яковлева добавились воинствующий антиинтеллектуализм эпохи Валентины Матвиенко и статус гомофобной столицы, обретенный при раннем Георгии Полтавченко. Но как раз на фоне подобного дрейфа в правую сторону возникало жгучее желание компенсации; в частности, читать хотелось космополитов, интеллектуалов, гомосексуалов. Всем этим требованиям удовлетворяли «Дневники» Александра Маркина. Берущие старт в начале нулевых, почти одновременно с обозначенным локальным трендом, они стали для пишущего эти строки настоящим опиумом, позволяющим легче переживать очередное подмораживание страны. Вероятно, именно такая функция «Дневников» вообще оказалась наиболее востребована читающей публикой; совсем не случаен тот факт, что первый круг ценителей Маркина формировался около «Митиного журнала» — этой инкорпорации патентованной петербуржской тоски по мировой культуре, дополнительно (и весьма изящно) осложненной ипохондрией, туберкулезом и эскапизмом. Проблема, однако, в том, что место утонченного проекта Маркина в пространстве культуры и общества до сих пор не было определено. Попытка имманентного рассмотрения в сугубо литературном поле проваливается почти сразу — из-за потрясающей широты контекста, в котором существуют маркинские записи (Станислав Львовский: «проза, при чтении которой на ум приходит добрый десяток имен в диапазоне от Александра Ильянена до Кэти Акер»), — и потому должна быть оставлена. Возможно, более плодотворным окажется анализ не идеального, но сугубо материального расположения «Дневников» — не в толще модернистской традиции, а на серверах популярной блог-платформы livejournal.com.

Иными словами, нам необходимо в первую очередь учесть интернет-бытование этих текстов, изначально публиковавшихся в формате «Живого журнала». В чем тут тонкость? Умберто Эко в одном из интервью заявил, что часто и весьма продуктивно использует в своей работе Википедию. Разумеется, смешно было бы полагать, будто человек академической выучки, привыкший иметь дело с образцовыми справочными материалами, посещает Википедию ради поиска достоверной информации. Вероятнее, что все обстоит ровно наоборот и знаменитый сервис нужен Эко для получения информации недостоверной, информации сомнительной, информации ложной. Ведь Википедия — в том числе и уникальное хранилище ходячих воззрений, клишированных представлений, устоявшихся заблуждений, мыслительных штампов, обычных предрассудков, чудаковатых фантазий, смешных шаблонов; грандиозная коллекция архетипов обывательского сознания, верящего одновременно нарративам научного прогресса, бытовой магии и популярной культуры (устойчивый интерес Умберто Эко к подобным вещам хорошо известен). Но, конечно, искаженная и тривиальная репрезентация реальности имеет место и на уровне отдельно взятого субъекта — в виде аккаунта в Фейсбуке, странички в «Живом журнале» и т.п.; сама архитектура любого профайла с четко определенными местами для размещения фотографии, подписи, контента и проч. подразумевает его стандартизующую функцию, его работу в режиме машины по сбору и комбинированию разнообразных клише (цитат, линков, гиперссылок). При этом существование такой машины подавляющим большинством пользователей интерпретируется в терминах почти берклианских — как восприятие ее кем-либо: esse est percipi. Хорошо известен специфический вид тревоги, периодически охватывающей того или иного владельца аккаунта: он не воспринят, он не замечен, он обойден вниманием — он попросту не существует! Старательно выстроенный образ подвешивается и мерцает, ежеминутно грозит растаять, и единственным гарантом его ненадежного бытия может стать только работа апперцепции, проделываемая подписчиками, поклонниками и «френдами».

Александр Маркин демонстрирует нам шаблонные воззрения государственной элиты на любых деятелей умственного труда: если все поэты — жиды, то все интеллектуалы — педерасты.

А теперь предположим, что внезапно исчезли все друзья, пропали постоянные читатели и случайные зеваки, привлеченные в ЖЖ Александра Маркина изяществом фраз («И она сказала: правильно: если ты сбросишь меня под поезд, то поезд меня задавит и я умру, как комарик, как крабик, как кошечка, которую задавила машина, и мой папа тебя убьет»), остроумием наблюдений («Как-то мне рассказали, что Jägermeister очень популярен у немецких пенсионеров: они любят растворять в нем снотворное, когда хотят покончить с собой»), нетривиальностью риторических вопросов («Ничто так не способствует любопытству, как личное несчастье. Интересно, что делают слепые, когда у них внезапно умирает собака-проводник?») или радикальной откровенностью заявлений («Я бы ему отсосал, потому что он был из таких, кому я отсосал бы с радостью; здоровый и молодой»). В логике субъективного идеализма страница ЖЖ все равно продолжит существовать — но не потому, что такова объективная реальность нашего мира, а потому, что содержание страницы всегда воспринимается кем-то еще помимо рядовых читателей. Кем же? Здесь следует вспомнить имя Эдварда Сноудена — человека, действия которого дают нам возможность принципиально иной интерпретации «Дневников» Маркина. Как известно, два миллиона секретных файлов, похищенных Сноуденом в 2013 году, триумфально подтвердили обоснованность того, что раньше считалось смешными страхами и заурядной паранойей иных пользователей интернета; вызывающе водрузив аббревиатуру NSA на место берклианского Бога, беглый агент продемонстрировал всему миру, что аккаунты социальных сетей всегда существуют в восприятии Власти. Именно Власть (с ее известной тягой к паноптизму) гарантирует, что даже самый скучный информационный всплеск, порожденный нашей активностью, не пропадет даром, не исчезнет бесследно, но будет существовать, будет вечно длиться — под бледной луной, под низкими небесами, под внимательным, цепким взглядом. Так субъективный идеализм Джорджа Беркли оборачивается чередой материальных операций (по сбору и анализу массивов данных из интернета), производимых компетентными службами. А значит, и архетипический (имеющий мало отношения к «реальности») образ нервного интеллектуала, который создает в своих текстах Маркин, является образом в восприятии Власти (разумеется, с поправкой на российскую специфику последней, с заменой NSA на ФСБ).

Итак, Александр Маркин рисует нам образ современного российского интеллектуала в глазах Власти. И нужно отметить, что главными чертами подобного образа оказываются вовсе не напряженная рефлексия, не цитирование французских философов и не работа над переводами из классиков немецкого модернизма. Все гораздо интереснее: на фоне пейзажных зарисовок, филологических наблюдений и психоаналитических этюдов Маркиным отчетливо педалируются темы смерти («Когда лежал утром с 39,7, началась гроза, а я думал о том, как прекрасно было бы умереть от лихорадки в ненастную погоду»), цинизма («Я сегодня опять спросил бабушку о том, когда же она наконец умрет»), криминала («у нас в Строгино многодетный отец зарубил топором жену, тещу и всех своих детей, даже младенца, и пошел смотреть кино с любовницей на вечерний сеанс»), перверсии («Ночью гулял по городу и у витрины магазина женского белья подумал: если я сейчас встану перед витринами и буду дрочить, как быстро меня арестуют?») и гомоэротики («У нас в спортзале, в раздевалке, впрочем, встречаются ... и получше»). Классическое структурное различие между автором и героем становится в этих текстах различием между реальным владельцем аккаунта и образом этого владельца, моделируемым Властью из набора штампов и клише. Именно с точки зрения Власти (перманентно воспринимающей информацию из социальных сетей) интеллектуал — это инфантильное, болезненное, плохо приспособленное к практической жизни существо, которое штудирует малопонятную литературу, мучается отвлеченными вопросами, питает склонность к меланхолии, депрессии, суициду и половым извращениям, которое всего боится и все время хочет умереть — вероятно, осознавая собственную пустоту и ненужность: «Хочу сходить на ближайшую ферму за молоком, но боюсь, что по дороге меня в темноте съедят лисы», «Все время боюсь умереть, потому что если я умру, то будет не очень хорошо, у меня в квартире ужасный бардак, и иногда, когда я стою за плитой и готовлю себе обед, у меня от страха смерти подкашиваются колени», «Смог. Специалисты МЧС советуют спать на спине, положив на лицо мокрую ткань; но лучше, конечно, сразу сунуть голову в полиэтиленовый мешок», «Из окна автобуса видел, как швейцарский пенсионер подстригает кусты у своего дома огромными садовыми ножницами, захотелось выйти из автобуса и попросить его отрезать мне левую руку», «Так как писать на иностранных языках очень важно для карьеры, а я, скорее всего, никогда этому не выучусь, то после того, как закончится мой контракт, я, наверное, пойду в горы и сброшусь в самое глубокое ущелье». Настойчиво и разнообразно обыгрывая ряд стандартных мотивов (депрессивность, инфантильность, гомосексуальность и проч.), Александр Маркин демонстрирует нам шаблонные воззрения государственной элиты на любых деятелей умственного труда: если все поэты — жиды, то все интеллектуалы — педерасты. Собственно, карикатурный образ интеллектуала-западника, интеллектуала-мизантропа, интеллектуала-извращенца, используемый сегодня российской властью в ее риторике «возврата к консервативным ценностям» и «борьбы с пятой колонной», был с пугающей точностью сконструирован и предугадан именно Маркиным. Вероятно, в 2002 году, когда «Дневники» только начинались, подобный вывод показался бы немного странным; однако сегодня, в эпоху гегемонии телевизионных киллеров и засилья ольгинских троллей, мы можем полностью убедиться в удивительной прогностической силе маркинских текстов. В России образца 2015-го коллекция (некогда забавных) стереотипов, собранная Александром Маркиным, постоянно грозит быть проинтерпретированной в качестве протокола виктимных признаков — с последующим «оперативным вмешательством», о котором автор так же издевательски пишет: «Мы живем во времена переизбытка; переизбыток всего: газет, техники, мусора, но в особенности гуманитариев и писателей, их стало так много, что пора снова открывать газовые камеры».

Из большого числа возможных модусов дневникового письма (кропотливая диалектика души, вслушивание в полифонию внутренних голосов, скольжение по непроницаемой поверхности окружающего мира, документальная фиксация событий из новостных лент и проч.) Маркин избирает стратегию одновременного прочерчивания сквозь текст сразу нескольких линий: хроника происшествий, научная работа, бытовые проблемы, глобальные тренды, интимные похождения и т.д.; эти параллельно идущие линии сходятся в конце концов в одной точке; такой точкой оказывается читатель «Дневников». Перед нами своего рода аналог линейной перспективы — оптического инструмента, услужливо раскрывающего образ для созерцания любителем, ценителем, властелином. А значит, структура маркинских произведений всегда является структурой провокации, структурой соблазна — предлагающей читателю судить, взвешивать и оценивать из некоей привилегированной точки пространства. Нам не просто демонстрируют, как выглядит типичный интеллектуал в глазах Власти, — нас фактически вынуждают совпасть с самим этим властным взглядом, занять место в центре всевоспринимающего паноптикона, посмотреть на героя «Дневников» с позиции NSA или ФСБ. Опыт пребывания в подобной ситуации ошеломляет; вспомним категоричные заявления Дмитрия Кузьмина («в психологическом и антропологическом измерении [“Дневник”] представляет собой трансляцию неинтересных штампов», «в бытность мою членом жюри настоял на том, чтобы не включать в шорт-лист [Премии Андрея Белого] предыдущий том этого сочинения») — не являются ли они следствием именно этого структурного соблазна? Вероятно, если читать «Дневники» Маркина как традиционную книгу, как произведение, существующее в модернистской парадигме производства новых смыслов, приемов, стилистик и проч., то Кузьмин окажется прав: перед нами «практика сугубо имитативная». Но именно поэтому куда более продуктивной представляется трактовка «Дневников» в качестве язвительной реконструкции образа, невольно творимого определенной социальной группой (условной «либеральной интеллигенцией») на просторах «новых медиа»; образа, недостаточно отрефлектированного самой этой группой — но эмпирически получаемого в результате анализа Big Data специальными подразделениями силовых ведомств. И важно помнить: Александр Маркин исследует не конкретного интеллектуала — но законы властной оптики, всегда на него направленной, сводящей его к комбинации стереотипов, мыслительных штампов и визуальных клише, к тривиальной зрительной аберрации. Так утонченные интроспекции филолога-германиста становятся анализом тотальной поднадзорности общества, ироничная каталогизация фобий и страстей оборачивается критикой позднего путинизма, и в каждом приватном жесте начинает отчетливо сквозить Политическое…

Понравился материал? Помоги сайту!