Ничего личного

Сборник «Уроки русской любви», составленный Марией Голованивской, состоит из 100 любовных текстов русской литературы и двух десятков эссе о мастерах любовной прозы — от Пушкина до Лимонова. Среди авторов эссе — Сергей Гандлевский, Татьяна Толстая и Александр Тимофеевский, Алена Долецкая, Аркадий Ипполитов и другие. COLTA.RU публикует главу, написанную Евгенией Пищиковой.

С Пелагеей Апариной из деревни Кручи Екатериновского района Саратовской области это произошло так: «Встретились Иван Егорович и Пелагея Ивановна на деревенской вечеринке весной 1946 года. А через месяц глянула в окно Пелагея — идет он прямо к их калитке. Сердце екнуло, как услышала стук. Вышла к нему, вытирая мокрые, в мыльной пене руки. А он помялся минутку и говорит: “Пожалуйста, если не против, выходи за меня замуж!” Так Пелагея стала Апариной» (Российский государственный архив новейшей истории, Д. 78, 79).

У Пелагеи объяснение в любви получилось совсем как в сказке.

В старой русской сказке, вот хоть из собрания Александра Николаевича Афанасьева, в трех томах, где тексты без возраста, без дна, если долго в них смотришь — затягивает; там бабка голубая шапка, война грибов, глиняный парень, который съел родителей, что его слепили, — бабку с прялкой и дедку с клюшкой: прожорливая русская Галатея; ну и романтические, конечно, герои — дураки и девы со своим интересом. И Незнайка там живет не в Солнечном городе, а стоит в бычьем пузыре и в освежеванной бычьей шкуре посреди чужого сада — пугалом. Сюжеты совсем без радуг и розовых единорогов — жизненные. Всеприимчивые. В афанасьевском «Морозко» привозит старик домой двух замерзших мачехиных дочек, та «рогожку отвернула и деток мертвыми нашла». Но что ж делать? «Посердилась, побранилась, но после с падчерицею помирилась. И стали они жить да быть, да добра наживать, а лиха не поминать. Присватался сусед, свадебку сыграли, Марфуша счастливо живет. Старик внучат Морозком стращал и упрямиться не давал».

Всякая сказка описывает повседневность. Смерть — повседневна. Любовь, чудо и смерть — части повседневности.

Злодеяние, порок и блуд — точно так же привычные и необходимые составляющие обыденного, а никак не удивление и не обрыв; вот и нынче в последних интернет-новостях читаешь, как в Санкт-Петербурге бордель нашли по запаху борща (там к услугам любосластия прилагалась домашняя кухня).

Жизнь рода непрерывна. Никакой личной рефлексии — никому еще не рассказали, что человек рожден для счастья. Сказочная, долитературная реальность не дает ни набора чувств-эталонов, ни словесного канона для выражения этих чувств — пожалуй, во всех фольклорных собраниях не найдешь ни одного лирического объяснения в любви. Есть несколько чувственных возгласов; в основном же речь идет не о любовном разговоре, но об уговоре, условии: «Благоверный же князь Петр послал одного из слуг своих, чтобы тот спросил: “Скажи мне, девица, кто хочет меня вылечить? Пусть вылечит и получит богатую награду”. Она же без обиняков ответила: “Я хочу его вылечить, но награды никакой от него не требую. Вот к нему слово мое: если я не стану супругой ему, то не подобает мне и лечить его”» (Ермолай-Еразм, «Повесть о Петре и Февронии Муромских») — или договоре (иной раз самого фантастического толка): «Анастасия Прекрасная проснулась и, разбудивши Тугарина, кажа: “А что, ти будем биться, ти мириться?” Ен кажа: “Кали наши кони стануть биться, тагда и мы будим”. Во яны спустили своих каней. Кони панюхались и стали лизать адин другого, а воупасли начались пастись. Дак Анастасия Прекрасная и кажи Федару Тугарину: “Будь ты мне муж, а я тябе жана”. И, поседавши на каней, поехали домов. Живуть сабе до поживають, як галубки».

И эта традиция любовного объяснения «как договора» вечная — по крайней мере, она сохранялась еще в послевоенной советской деревне.

Совпадение сценариев народных (деревенских) и сказочных любовных признаний бывает абсолютное, до усмешки.

«Пошел Ванюшка домой. Приходит, рассказывает Марье: “Ну, матушка, видел я царскую дочку. Такое, матушка, несчастье — целый день она наряжается да в зеркала глядится, работать ничего не умеет, говорит — хлеб-то на елках растет. Да чай-то пьет не по-нашему — целую сахарную голову сосет”. А Марья смеется и говорит: “Ладно, Ванюшка. Ладно, ягодиночка. Я сама тебе невесту найду”. Поискала мать в деревне и нашла сыну невесту Настеньку. Хорошую такую девушку, хозяйку исправную, рукодельницу работящую». Это из сказки «Ванюшка и царевна». А вот запись воспоминаний Ольги Семеновны Калиновой («Голоса крестьян: Сельская Россия ХХ века в крестьянских мемуарах», 1996; руководитель проекта — профессор Теодор Шанин): «У Павла была городская невеста, я ничего не ждала, с нашей бедностью. Прихожу домой, там мой будущий свекр. Говорит свекр: “Я, мол, пришел тебя сватать”. Обычно присылают людей, сватов, а это он сам пришел, отец Павла-то. Говорит: “Мы давно про тебя, Ольга, мечтаем!” Я самая работящая на селе была».

Или, скажем, сравните брачное предложение из сказки «Солдат и царевна»: «В золотых сундуках будет одежа лежать, как жар гореть!» — и историю Натальи Егоровны Шилкиной, которую в 1970 году звали замуж не менее симпатичным образом (записи из проекта профессора Шанина): «Он тогда еще, когда уговаривал, говорил, что всю в золото ее нарядит. И действительно, накупил ей много, 16 золотых зубов у нее. И говорил в шутку, что она у него золотушная!»

Очевидно, что договор или даже сватовство — как форма коллективного признания в любви (признания роя) — ценится значительно больше любовной исповеди. И Вера Федоровна Шанеева, станционная буфетчица (станция Сибирь, город Мыски Кемеровской области), объясняет почему: «Он со мной не звенел, а уважительно попросил. Сказал: “Сестра старшая еще холостячка. Поэтому мамаша будет против нашей свадьбы. Но ты все же иди за меня!”». Социолог-интервьюер (запись устного мемуара Веры Федоровны находится в РГАНИ) пытается уточнить: «В каком смысле “не звенел”?» — «Не врал, не преподносил ничего, — отвечает Вера Федоровна Шанеева. — Я же в общепите всю жизнь, и по общежитиям, наслушалась про любовь. А он — уважительные слова говорил, красивые».

Для Веры Федоровны любовное признание — это некрасивые слова. Древнее отношение к понятию красоты и некрасивости слова. «Некрасивые слова» — смущающие, лукавые, личные, разоблачающие, слишком красивые. Это постыдный речевой акт, соблазн, словесный грех, вербальный блуд.

Когда читаешь народные мемуары, интересно наблюдать за возвращением слову, затертому двумя с лишним веками неумолчного разночинного, гостиного, литературного разговора, первоначального смысла. «Красивое», правильное слово — то, за которым стоит не символ, а реальность, действие. Так, Анна Матвеевна Ганцевич (записи группы Теодора Шанина) сказала абсолютно точную, невозможную фразу: «Муж, случалось, изменял мне. Но я и не мыслила, что он уйдет от меня, так как он очень верный мне был». За этой фразой — костяная, мозжечковая реальность. Сказочная, в которой, как в бесконечных вариантах кощеева сюжета, старшие братья режут, расчленяют и обманывают Ивана-Царевича с тем, чтобы присвоить его подвиги, «угрозами и улещениями» заставляют молчать его невесту и привозят девицу к отцовскому двору как собственную добычу. «Где же младший ваш брат?» — спрашивает отец. «Не знаем, батюшка, мы с ним разминулись». Что невеста, царевно — золотые кудри? Молчит. Не погибать же впустую, за одни слова. Вани-то нету. По любому литературному закону — нет читательского прощенья такой героине. А по жизненному, сказочному канону (по «правде») все идет как полагается. И только появляется у отцова крыльца облитый утренним светом и живой водой Ванюша, как царевно тут же кидается на шею настоящему герою: «Вот мой муж, а братья лыжу говорили!» Верная девушка.

Ничего не значат некрасивые слова. От них только «оголение».

И один из самых очаровательных советских утопистов, литератор Семен Бабаевский, который в своем «Кавалере Золотой Звезды» с жульверновой поспешной хозяйственностью строил город солнца (электростанцию) в кубанском колхозе, тоже — верно, доказывая подлинную свою народность — подхватывает крестьянское недоверчивое и стыдливое отношение к любовному слову и, как бы превращая свой роман в окончательную сказку, отказывает сам себе в праве заниматься собственно литературной работой:

«Знаю, есть еще у нас такие читатели, которые уже перелистывают книгу и забегают вперед: им-то нет дела до того, как блестела Кубань в разливе и какой цвет приняла трава после дождя. Им хочется скорее узнать, что произошло там, на кургане. Тут всякая мелочь не должна быть упущена. Если Сергей станет объясняться в любви Ирине — a это вполне возможно, — то необходимо этот момент записать во всех его подробностях: сказал ли Сергей Ирине все, что думал, прямо, без обиняков, как и подобает фронтовику, или изъяснялся одними лишь намеками да улыбками; краснел ли при этом; что именно ответила ему Ирина; если же на ту беду у Сергея не хватило смелости, тогда надобно показать, откуда взялась у него эта робость: какой же это, в самом деле, Герой, когда у него в нужный момент не было храбрости… Но мы не станем потакать нетерпеливому читателю и оставим наших героев на кургане. Пусть они всласть налюбуются и влажной, теплой после дождя степью, и луной, бегущей между обрывками туч, a если найдут нужным объясниться, то пускай это сделают без посторонних свидетелей».

Как в Кубань глядел литератор Бабаевский.

Многое в слободской, общинной (в недавнем былом — крестьянской, а теперь и городской, и общественной) жизни произошло «без посторонних свидетелей».

Теперь, когда суждения и идеалы народного Большинства стали опять зримы и важны, стало заметно, что идеалы эти условно традиционны, но не проговариваемы (правильному человеку все понятно без слов) и до-индивидуальны. Центр независимого социологического анализа делал первым летним месяцем поэтический опрос: «Для чего живет человек?» Ответы в большинстве были даны по очевидному сценарию, цитатой из любимого фильма (который тоже, в общем, сказка о советских пятидесятых годах): «Жить, Хоботов, нужно не для радости, а для совести». При расширении вопроса (что значит «для совести») ответы были такие: «Не только для себя, а для других, для всех».

«Как нужно жить для всех?» — «Жить как все».

Страна еще только позавчера была крестьянской (в 1921 году восемьдесят три процента населения — крестьяне); мы, как огурцы, на восемьдесят процентов состоим из общинного теплого и кислого, растворяющего личное. Жизнь вокруг — заумная, чужая, неладная, но если смотреть на нее древними общинными глазами, то все укладывается в несимпатичную, но понятную картину: наваливаются ползучие офшоры, вялотекущие ипотекушки, банкирки дань требуют, злые турки со своими стальными лебедушками за каждый русский квадратный метр золотом дерут, какие-то блютузы поганые, бука их берри, в карман лезут, на солнце греются государевы собры очковые.

И жизненные сюжеты — вечные.

Мажорка Несмеяна-царевна (вокруг нее роскошье, все есть, чего душа хочет, а она никогда не улыбается, потому что «ей нечего больше хотеть») избавляется от чар и весело заливается у окна оттого, что будущий ее супруг, честный работник, засмотревшись на ее же красу, грянулся ж…й в грязь — это ж так же смешно, как Петросяна увидеть. Или шоу «Уральских пельменей» посмотреть. Но, кстати, и честный работник получает в награду понятный жизненный сценарий: поработал Петросяном, постоял на карачках в луже — и стал богатым и успешным. А то за три копейки поле пахал.

А вот еще Иван Быкович со свитою из братушек Объедайло, Опивайло, Ерша, Парилы и Звездочета (и всегда-то в окружение крепкого быковатого человечка затешется какой-нибудь интеллигент), который женился на царевне, а той сделалось томно и тяжко, и захотела она стать звездочкой на небе. Тоже знакомая ситуация, мы таких звездочек видали.

В самых мелочах современное народное умственное хозяйство наследует и копирует архаичное: так, у Натальи Пушкаревой в работе «Мед и млеко под языком твоим...» есть замечательная запись о «татарском поцелуе»: «Любовное лобзание отличалось от ритуально-этикетного поцелуя тем, что совершавшие его позволяли себе “губами плюскати” — чмокать, шлепать губами, целуясь открытым ртом, а главное — “влагать язык”. В XIV веке в некоторых покаянных сборниках (речь идет о епитимийной литературе, использующейся священниками во время исповеди для определения наказания за те или иные прегрешения) такой поцелуй именовался “татарским” (“Вдевала ли язык свой… вкладывал ли по-татарски, или тебе кто тако ж?”)». Потом, по истечении столетий, в русском любовном быту «поцелуй с языком» стал называться французским.

Полезное, терапевтическое и очень нынче популярное умение видеть басурманский след во всяком собственном грехе и оправдываться им.

И если до такой степени — сами того не до конца принимая, живем мы архаикой; безличной реальностью, то традиции современного народного любовного признания должны быть сказочными. Оно так?

Так и есть.

Мы приводили примеры из крестьянских мемуаров, описывающих послевоенную (где-то до 1980 года) поселковую жизнь, которая клубится между завалинкой, колодцем и рыночной площадью.

А сегодняшние завалинка, колодец и рыночная площадь — это интернет; и примеры современного народного признания в любви следует искать в интернетлоре (термин корявый, но уже существующий, принят фольклористами нескольких школ).

На запрос «признание в любви» (девушке, парню, МЧ, мужу, жене) — три миллиона ответов; все первые страницы — это анонимные, расхожие сценарии объяснения. Сегодняшние «письменники» — что-то вроде огромного коллективного альбома дембеля и выпускницы одновременно. Там, конечно, полно «городского романса», такого квазилитературного фольклора:

Пишу я тебе, мой любимый мальчишка, 
Что больше я жить без тебя не могу. 
Зачем ты мне каждою ночкою снишься, 
Зачем я страдаю и слезы все лью?

Но большинство объяснений — другие. На твой стол, тебе в лицо вываливаются тысячи «рекомендуемых» признаний (например, SMS-признаний) — одинаковых, как пустые консервные банки: «Зайка, привет. Напоминаю тебе, что я люблю тебя! И я уже безумно скучаю по твоей улыбке, сексуальному голосу и прикосновениям. Помни, что ты мой самый дорогой человечек!» За «человечек» сразу надо убивать; «человечек», «зая» и «киса» — страшные слова, «вуду-имена», которые в секунду расчеловечивают того, кого так обозвали, — сразу уваливают живого, отдельного человека в какую-то черную братскую яму, в коллективный ров, где нет ничего своего, ни единой личной подробности — ни горки, ни снега, ни дохлой жабы у калитки, ни детства, ни первого взрослого белья, ни даже первого мобильного телефона и первого селфи в примерочной.

В целом же процитированное признание — это классический пример «нуль-высказывания», «пустой речи», когда слова в предложении есть, но они не значат ничего. Слова в этом любовном предложении есть, но они не значат ничего личного. Ничего настоящего. Это все из прошлого. Это общинный гул, древние сказочные слова, обозначающие договор или уговор между двумя человечками, кисой и заей. Мы все еще вместе, как муж и жена, я напоминаю тебе о том, что у нас все как у всех. Голос у тебя, как и надо, сексуальный, ч/ю (улыбка) имеется, все у нас в порядке. Воркуем как гули, живем как в сказке.

И только изредка из всей этой объяснительной коллективной гладкости вылезает на белый свет какой-нибудь бледный похабный росток, и ты понимаешь, как росло личное в сказке. Из жеребятины и росло. И я наткнулась на великое, личное, «вечноличное» в самом конфетном, лощеном, народнейшем чате «Как сделать предложение девушке»: «Ничего не могу поделать — когда начинаю волноваться, хватаю себя за член. Это мешает мне объясниться с девушкой. Я привык, когда в детстве смотрел страшные фильмы, держал себя за член. Это как за руку друга подержаться».

Вот так и спасемся — может быть. Вернемся в современную жизнь не через шансонную драму, не через богатырские клики, а через жеребятину. Сначала признаться самому себе, что ты маленький и слабый, потом признаться всему миру, что ты одинокий. А потом признаться в любви девице, схвативши себя за штаны, — в той тревожной любви, которая ищет собственные слова.

Уроки русской любви. — М., Corpus, 2014. 592 с.

Понравился материал? Помоги сайту!