Фантомные боли

У Фолкнера есть рассказ, где ампутированная нога начинает жить самостоятельной жизнью и превращается во что-то вроде чудовищного двойника с жестоким и наглым выражением лица. Через эту утрату в тело (письмо) просачивается ад, и для Ломакина этим трансформировавшимся монстром, мерцающим зиянием, где копятся ужас и чернота, становятся античность и огромный корпус текстов, «выглядывающих», как срамные места, на поверхности языка.

В детстве словосочетание «фантомные боли» вызывало удивление, нечто сродни сексуальному любопытству и зависти к удовольствию, получаемому с помощью каких-то фантастических органов, существующих только в области воображаемого. Фразу «Я отрежу себе и руки и ноги / Чтобы у меня были фантомные боли» произносит сентиментальный романтик-садомазохист, ищущий нечеловеческих экстатических наслаждений, возможных только во время дионисийских буйств с вакханками и разрываемым на части телом Пенфея. Говорящий готовится обратиться в вопиющий обрубок человека, из всех возможных действий способный только на производство речи, словно грезящий гниющий пророк. Так Ломакин разрывает тело письма, устойчивые и гармонические нарративы, торчащие теперь как культи или бревна-в-глазах. Вышеназванной фантомной болью может быть и память (в том числе культурная память), и тогда мысль об ампутированном корпусе текстов становится более ясна. Но проблема в том, что это утраченное, возможно, и вовсе никогда не существовало: «Если у тебя болели рога / ты знаешь как может болеть сердце». Несуществующее болит острее, как болит в теле душа, как известно, не найденная Фаустом среди выпотрошенных органов. «Рога», будучи вестью о недоступных ныне грехе и наслаждении, снова отсылают к Минотаврам, сатирам, белым быкам и Пасифае, коронованной рогами одержимости и желания (именно так она выглядит на линогравюре Матисса, иллюстрации к монтерлановской «Пасифае»).

Веществом античности становятся «триста грамм сухого орфея», что-то вроде эссенции или концентрата для изготовления божественного нéктара.

Что же именно отрезается и какие метаморфозы претерпевает? Уже в первом тексте книги появляются «вшивые перлы града», как-то подозрительно похожие на «белые стены града» Георга Тракля: Immer klingen die weißen Mauern der Stadt (звон которых умножен потом Михаилом Гронасом). В другом стихотворении, где «кровь морская мылится под венерой / губами нашими в печальной москве / лишь про будто слезы разговор», возникает неожиданная перекличка с Анной Глазовой («закрываешь и рот / когда разговор / течет не так как вода / а как кровь или слезы»). Или маячат тени Введенского, Константина Вагинова, Батюшкова, Пушкина. В строках «рты ран берут безкровные / начатки зерна и семени» слышится шекспировское «Вот раны Цезаря — уста немые». Текст превращается в своего рода пастиччо, статую, в ходе реставрации собранную из разных скульптур. И неизменно античный миф переносится в настоящее время (преломляясь при этом через призму рокайльного восемнадцатого века — «менадка» с конфетками за щекой и «Ваальчик миленький» — и модернизма). Возьмем, например, миф о Дафне: как он подан?

Пить из костей
Стоя кустами?
Дешевле рваться
Теми же крестами
Сияя, пальцы рвут
Тонкие цепки в рот
Злые, вшиты
Сиськи в дерево
Кости же путешествуют
Рваными скамейками
Фильтрами и пеплами

«Злые», потому что жадные и предпочли соединиться с деревом, а не со златокудрым Аполлоном. Тем не менее в обработке Ломакина эта история скорее походит на некрореалистический фильм «Серебряные головы» с опытами по превращению человека в дерево и оргазмическими звуками в будке, где совершаются трансформации.

Путешествующие кости (как здесь не вспомнить «Моцарта кости в земле кочуют» Е. Шварц и «кости мертвых царей») из земли торчат, прикидываясь парковыми скамейками, чье устройство действительно напоминает скелет, а сигаретный пепел оказывается пеплом мертвых. В итоге все вещи — мертвецы или так или иначе сделаны из людей: «Ласточка, веточка / Галичанами порезан на велосипед / Донюшка, деточка» — или «Сделанные из мертвой женской человечины / Для насмешки над русским горем».

Чтобы узнать о секретах вещей, их настоящей природе, их нужно «открыть».

Ударь иглой в черный воздух —
Вещь назовется громким именем
Ты в кумирне не спишь
Под стол идет Кант
Стоят стулья, сапоги
Висит мертвец

«Откупоренные», застигнутые врасплох вещи ведут тайную жизнь по каким-то алхимическим законам. Ломакин описывает тот час в ночи, когда встают подлинные души вещей. Кант еще мал, потому что «под стол пешком ходит», и выходит он соответственно из вышеназванного фразеологизма, он же — пугающий карлик или колдун. Имя вещи, согласно древнеегипетской магии, позволяет ей управлять, но, чтобы получить эту власть, нужно что-то отдать взамен. Тайная суть вещей открывается только через смерть (вот почему появляется «мертвец»), так, спина открывается мечом: «Что кровь идет своим путем / Из открытой мечом спины».

Ночь обнажает и эротическую составляющую вещи:

Шла ночь
Палата бредила христами и крестами
Луна как сперма на полу
Под половыми тряпками сияла

Здесь и «половые тряпки» глядят как «половые органы», а декадентский clair de lune преобразован в дерзкий физиологизм. Подобная пикантная метафорика по степени экспрессивности может быть поставлена в один ряд, например, с Глебом Горбовским («голой жопой терся месяц / о немытое окно»), но образность Ломакина, безусловно, элитарнее.

Почти-мифологический персонаж Ломакина, прошедший череду смертей и рождений, грезит о подземных кораблях:

Рожденный внутрь матери
Трижды вырезанный из земли
Где на земле открытая рана ада
Пойду проситься на подземные корабли

Эти корабли, бороздящие просторы черной земли, не связаны ли с заповедными рукавами Михаила Гронаса («Проводить родное время в рукавах подземных и никогда на свет не выходить»)? Подобный эстетский эскапизм Ломакина вмещает в себя и куртуазную разнузданность распутника, и подвижничество монаха-отшельника, для которого боль есть «идеальный дар». За мешаниной трагифарса и «виноградами внутренностей» стоит та «работа горя», которая и придает подлинную серьезность и непонятное величие этим стихам.

Рождество

Нежная утроба пылкое естество
Образует любовью

Три дома света светят свет
Три звезды получаются луча

От великой радости пляшет черный царь
Желтого шаманы путешествуют
Белого незримые ликуют

Василий Ломакин. Стихи 2003—2013 гг. — М.: Новое литературное обозрение, 2014. 224 с. 

Понравился материал? Помоги сайту!