Вспоминая Бориса Дубина

Ирина Каспэ

Точки опоры

Влияние Бориса Владимировича Дубина на нас, его учеников, было огромным (тот исключительный случай, когда множественное число личного местоимения можно использовать без малейших колебаний). Первый разговор с ним (обсуждался мой студенческий диплом) имел для меня почти сейсмические последствия — мир пошатнулся в своих основаниях, но устоял; изменились, как я сейчас понимаю, точки опоры. Особенностью этого радикального влияния было то, что оно никогда не воспринималось как манипуляция (пусть и с благими намерениями), подчинение, навязывание чужеродной воли. Ровно наоборот — ты переживал этот опыт как опыт свободы и (кем бы ты ни был) получал в дар чувство собственной ценности. Удивительно, сколько сил и времени (как будто обладая неисчерпаемым запасом и того, и другого) Дубин тратил на детальное обсуждение наших проектов, публикаций (он советовал все «наработки» как можно скорее публиковать и «двигаться дальше», уже налегке), следующих планов — и каждое событие такого общения хотелось назвать «подзарядкой», дававшей прежде всего невероятной мощности импульс для самостоятельности и «само-стояния» (его слово). Впрочем, подобный (хотя и менее мощный) эффект производили и его тексты; можно было (невозможно было не) заимствовать его научную оптику, методы, слова, даже интонации (размеренная, внимательная к синонимам, как бы постоянно уточняющая себя речь) и при этом чувствовать желание и готовность «двигаться дальше» исключительно собственным путем.

Я, конечно, думаю сейчас о природе этого влияния и этого импульса, о том, какие ресурсы делали возможной такую степень самоотдачи. Он был очень последователен в своих размышлениях, в их центр всегда помещалась фигура «модерного субъекта» — автономного и одновременно всем своим существом обращенного к другим, уникального (способного размышлять о себе в терминах неисчерпаемости и бесконечности) и универсального (умеющего общаться и договариваться, учтиво вписывающего себя в структуру социального взаимодействия, делающего себя понятным и подлежащим внешней оценке). Иными словами — человека, за волосы вытаскивающего себя из гамлетовой ореховой скорлупы. Что должно было позволить совершиться этому усилию, что превращало автонаправленное действие (само-стояние, само-конструирование, self-making) в способ бегства на свободу — из комфортного кокона собственного «я», из недоверчивой и опасливой изоляции?

Его оптика всегда оказывалась шире, чем тебе удавалось предположить, — он видел связи там, где другие видели куски и фрагменты.

Не исключено, что ответ на этот вопрос как-то связан с другой отправной для Дубина точкой — определим ее словом «смысл». Здесь Дубин, вероятнее всего, опирался на феноменологическую социологию Альфреда Шюца и его последователей, предполагавших, что смысл возникает через установление отношений — между различными наблюдаемыми объектами, между знаком и референтом, между прошлым и настоящим опытом, между опытом своим и чужим. Смысл и есть человеческая способность прочерчивать связи. В нескольких своих работах (например, в статье «Расплывающиеся острова: к социологии культуры в современной России») Дубин прямо описывает культуру как плотную сетку связей, отношений, взаимодействий. Кажется, он обладал даром почти буквально видеть эти линии, пронизывающие пространство, в котором мы все обитаем. Отчетливо сознавать их условность, относительность, произвольность и тем не менее видеть их, воспринимать как вполне настоящий каркас, держащий на себе целый мир, или как прочный канат, за который можно ухватиться и выбраться на устойчивую почву реальности, социальной, совместной, в терминологии Шюца — «интерсубъективной». Как иначе объяснить уникальное умение Дубина собирать, связывать чужие обрывочные суждения и недодуманные мысли; при всей своей нелюбви к подведению итогов научных семинаров и конференций он регулярно вынужден был это делать, потому что никто другой не смог бы обнаружить на месте только что всем очевидного хаоса конструкцию невероятной стройности и ясности, простую и сложную одновременно. Его оптика всегда оказывалась шире, чем тебе удавалось предположить, — он видел связи там, где другие видели куски и фрагменты.

Возможно, поэтому Дубин был так чувствителен к разрывам смысловой сетки, к анемии связей, к провисанию социального каркаса здесь и сейчас: он заметил эту опасность существенно раньше многих и постоянно, твердо, можно даже сказать, однообразно говорил о ней, как бы замещая эти неработающие связи собственной воспроизводимой речью, не боясь повторений, не боясь вызвать чье-то раздражение (и вызывал, конечно), совершенно осознанно «размениваясь на публицистику» (в чем его регулярно упрекали) — тратя силы и время (как будто обладая неисчерпаемым запасом того и другого) на, казалось бы, безнадежное и неблагодарное дело. Сергей Козлов прекрасно сказал о стоической готовности Дубина «жить невозможным», но мне слышится здесь еще и какая-то другая, не столь безысходная, интенция. Словно привычные ценностные иерархии тут не вполне работают и Дубин прочерчивал смысловые линии собственной жизни как-то принципиально иначе, чем по преимуществу принято.

Кто-то в эти дни дал ссылку на небольшой видеофрагмент — Дубин читает стихи Хосе Лесамы Лимы на закрытии литературного сезона-2013/2014 в «Китайском летчике» — и обратил внимание на контрастирующий с этим чтением звуковой фон: звяканье ложек и застольные разговоры. Включив эту запись, я некоторое время не могла понять, откуда возникает ощущение особости, необычности того, что я вижу. Наконец поняла: в голосе Бориса Владимировича, в его жестах и позе были спокойная, доброжелательная настойчивость, желание быть услышанным даже в этой, застольной, ситуации (как правило, его слушали безупречно), но абсолютно не было того, что привычно ожидаешь в подобном контексте, — ни грана злости. Ничего, что указывало бы на его зависимость от аудитории, на его ожидание каких-то личных, персональных дивидендов от этой встречи. Ничего, что могло бы умалить искренность его намерений. Не было ни в этой записи, ни — насколько получается вспомнить — когда-либо еще. Он мог быть ядовито-ироничным, мог выказывать тихий, однако совершенно непреклонный, жесткий, пронзительный гнев (если разрушались — не в камерном, а в большом, общекультурном масштабе — те самые живые смысловые связи, подменяясь инерционной, мертвой паклей). Но злобы и зла, вот этого всем знакомого, замешенного на тщеславии, обиде, зависти, страхе — повседневного, банального зла, производящего самые большие разрушения, в нем не было в принципе. Как ему это удавалось — мы, видимо, уже никогда не узнаем. Зато понятнее, как удавалось остальное.

Ксения Старосельская

О Боре

Невозможно поверить, что его нет. Потому что он всегда был — ближе ли, дальше, но был, потому что не мог позволить себе не быть, потому что знал, что кому-то зачем-то нужен. Не мог не отозваться. Не откликнуться. Даже раньше, чем позовут.

Мы познакомились в середине 90-х, когда я начала работать в «Иностранной литературе». Поначалу по делу не соприкасались, Дубин сотрудничал в основном с отделом публицистики, вел им же предложенную (и им придуманную) интереснейшую рубрику «Портрет в зеркалах». Расставленные Б.В. зеркала, каждое по-своему, отражали фигуру одного и того же персонажа — выдающегося писателя, а непременный текст создателя рубрики связывал отражения, и портрет оживал. Первым (1995) был Борхес, последним (2004) — поляк Витольд Гомбрович. В 90-е и начале нулевых рубрика выходила довольно регулярно, потом стала появляться на страницах журнала все реже, ее создание требовало немалых усилий и много времени, запас которого у Б.В. казался неисчерпаемым, не говоря уж о невероятном количестве идей, требующих осуществления, но и ему трудно было объять необъятное.

Невозможно поверить, что его нет. Потому что он всегда был — ближе ли, дальше, но был, потому что не мог позволить себе не быть, потому что знал, что кому-то зачем-то нужен.

Сблизила нас с Борисом Польша, не главный, но любимый предмет его интересов; часто по разным поводам доводилось от него слышать: «Поляки, как всегда, молодцы!» А когда выяснилось, что мы еще и перевели, не подозревая о том, одно и то же эссе Чеслава Милоша из его мемуарной «Родной Европы», то, когда дошло до издания книги в России, вместе взялись ее переводить. Для журнала я заказывала Боре переводы стихов современных польских поэтов, обсуждала с ним готовящиеся публикации, не только журнальные. А без малого два года назад его постоянное «виртуальное» присутствие в журнале обрело плоть: Дубин стал членом редколлегии «ИЛ», и теперь мы регулярно встречались на еженедельных заседаниях, где выстраивалась журнальная стратегия и тактика, составлялись номера, решались сиюминутные проблемы. И всякий раз у меня находился повод для восхищенного удивления: сколько же этот человек знает! Не было, кажется, темы, в связи с которой ему нечего было сказать, будь то современная португальская поэзия, датская классика XIX века или положение дел с литературой в Южной Корее. А если он чего-то не знал, ответ был один: «Я посмотрю» — и смотрел, и находил. После редколлегии, если сразу не убегал (а Боря почти всегда спешил, потому что у него были тысячи дел и сотни обязательств, потому что он всегда был кому-то нужен), мы задерживались, чтобы поговорить еще о чем-то важном, интересном — да о чем угодно, поскольку говорить с ним можно было обо всем. И как будет складываться наша общая жизнь в журнале (да, наверно, и каждого в отдельности) теперь, без него, — невозможно себе представить. Прощай, Боря.

Мариэтта Чудакова

«…Утраты путеводительный огонь»

…За его жизнь наработано столько, что хватило бы не меньше чем на пятерых. Не пишу (только цитирую) о его стихах (знала кое-какие и любила еще с начала 80-х, сидя с Борей в одной рабочей комнате в Ленинке), также и о переводах — о них много написано и сколько еще напишут. В блестящих переводах всегда поражало меня его владение родным языком: из каких глубинных запасов извлекал он полузабытое или вовсе забытое и единственно здесь пригодное слово?..

Напомню в девятый день только о его поразительно точных и широкозахватных мыслях о сегодняшней России. Потому что мы — большие умельцы забывать достигнутое так, как и не было.

А мысли его никак нельзя забыть. Наоборот — в решительный час жизни страны (так я, в отличие от многих, оцениваю наше сегодня) нужно взять их на вооружение, пустить в дело. Там несколько интеллектуальных открытий — кажется, не только для меня. Хотя бы про качество того сверхбольшинства (понятие, введенное Дубиным), насчет которого меньшинству осточертело недоумевать. Как просто и точно сказано про эти немыслимые проценты поддержки — в интервью, совсем недавно опубликованном на COLTA.RU: «Не надо забывать, что это умственные и словесные игры безответственных людей. Эти 60%, 70%, сколько бы сейчас ни набралось этого сверхбольшинства, — это люди, которые никогда ничего не решали в жизни за пределами своего частного существования, да, кажется, и там мало что у них получалось. Поэтому эти заявления о поддержке, о доверии, одобрении и так далее — это все крики озлобленья (напомню на всякий случай забывшим: из Некрасова. — М.Ч.) и эйфория особого момента».

Борис хотел, чтоб перестали интеллектуалы цепенеть перед пугалом непомерного рейтинга, поскольку это игры безответственных. То есть сегодня сказали про людей и события так, а завтра — уже совсем иначе… Не отвечают за собственные оценки и мнения.

Внесу в это точное суждение и свой вклад: какой был рейтинг у Лужкова? Он знал: москвичи — горой за него. И что? Видел ли кто после его скоропостижной отставки — не говорю митинги протеста, но хотя бы одиночные пикеты?

…Глубоко поэтическая, внутренне непрерывно вибрирующая натура, по второй (если не первой!) своей профессии Борис Дубин все время — так или иначе — имел дело с неумолимыми цифрами. И — с встававшей за ними жесткой, негнущейся и никак не радующей глаз картинкой: портретом соотечественников в нулевые (эх, и припечатает народ словцом!) годы.

Но и тут его исключительно творческий, не депрессивный интеллект умел извлекать нечто положительное — приходил к важным выводам, для которых нет материала в обычных условиях.

В последний год как будто поставили непозволительный эксперимент — на людях. Эксперимент получился потрясающе широкоохватный — чуть ли не всю страну (куда телесигнал доходит) залучили для наблюдения.

И что же? В том же самом, очень важном, интервью: «Мы догадывались, что в нацистской Германии и в сталинском Советском Союзе не все происходило исключительно под влиянием прямого насилия. Кое-что делалось вполне снизу. <…> Из самых разных слоев, включая самые донные…» Из тех, что неожиданно получили возможность «не только открытого, но даже победоносного выхода в публичную сферу».

Удивительно близко к началу 20-х годов, когда на трибуны полезли те, кто двух слов связать не мог (перечитывайте Зощенко). А те, кто мог и совсем недавно не сходил с трибун, сидели молча в углу оставленной им после уплотнения комнаты в ожидании Чека.

А сегодня? Борис Дубин делал свои беспощадные выводы. «…Никакой другой политики, кроме кремлевской, нет, а у культурной общественности — полная растерянность. Самое главное — происходит процесс разложения социума».

С кремлевских взятки гладки. А вот откуда в наших-то рядах точно диагностированная Дубиным растерянность?

Силою вещей в последние 12—15 лет условия любых попыток воздействия на течение исторической жизни России (человеку, который видел своими глазами, как 120 тысяч граждан многомиллионной страны однажды ночью не дали прокрутить назад колесо ее истории, вы не докажете, что мерная, а то и судорожная поступь истории нашей страны не зависит от воли ее граждан) стали очень жесткими.

Политик, который претендует лишь на то, чтобы пытаться что-то сделать, не должен, в сущности, и соваться в российскую политику. А сколько совалось!.. Действовали вполсилы. Получится выиграть выборы — получится, не получится — ну что делать: такая страна. Имитировали, в сущности, волю к победе. Некоторые (уж простите за правду, потеря всего либерального крыла в российской политике больно болезненна!) — не забывая при этом охорашиваться.

Сегодня политикой в России заниматься имеет право лишь тот, кто готов работать только на результат. Не догоню, так согреюсь — больше не годится. И так загубили запрос на либеральную партию, который точно был, и немалый (я за последние десять-двенадцать лет треть России на машине объездила, знаю, что говорю).

Борис политикой не занимался — но он, представьте себе, дает нам пример работы на результат. В социологии он шел к научному результату — и не страшился его, вот в чем дело. И когда он говорил нам о единении большинства безответственных — это всем нам крайне важно для оценки сегодняшней российской перспективы. Ведь если интеллектуальное меньшинство станет ответственным — то нам ли не оттеснить безответственных, сколько бы их ни было?..

…В конце своего интервью Борис, подтверждая, что будет продолжать делать то, что делал, говорит — раздумчиво, не напирая: «Но я впервые в жизни задумался о том, что, может быть, молодым людям надо уезжать». Слова эти сказаны были весной. Последние недели внесли немало нового в паршивую ситуацию. Не надо уезжать. Это нам, старшим, надо потратить значительную часть сил на то, чтобы, во-первых, пролить для них свет на российский ХХ век (что вложено сегодня на эту тему в головы российских подростков и юношества — это уму непостижимо!), во-вторых, помочь им понять, что они в России у себя дома — не на краешке лавки в хате у депутата Яровой. Что именно они ответственны за эту огромную, безразмерную как в сторону зла, так и в сторону добра (да!) страну. Помочь им стать ответственными. И для этого хочу просить младшего сына Бориса — Антона Дубина — сделать из фрагментов статей и интервью отца книгу для юношества. Доступную и заразительную.

Тогда и перекинется мостик от потрясающего Бориного интеллектуального наследия в сегодняшний и завтрашний день России — оно не останется достоянием только научного мира.

А мы, знавшие его, будем продолжать его любить.

Это не штука была — любить Борю.

Сдалась тебе наша улыбка
И слезы, все щеки в слезах.

Понравился материал? Помоги сайту!