Национальный палимпсест

Довольно много есть прекрасных книг, которые написаны потому, что авторы были вынуждены их написать. «Игрок» существует постольку, поскольку Достоевскому нужно было срочно сдать рукопись несуществующего романа — или потерять права на свои предшествующие тексты, «Воскресение» написано ради помощи молоканам, перебарывая себя, в качестве первой части большого романа — продолжение которого Толстой так, по существу, и не начал писать. Что уж говорить о большей части литературной продукции Диккенса, выдававшейся к сроку, как колонка в современный журнал: собственно, почти весь «большой роман» XIX века и вышел из этих рамок — журнальных или газетных, с разной «дыхалкой», но одинаково принадлежащих к «промысловой литературе». У каждого профессионального писателя легко подобрать коллекцию размышлений, разнящихся лишь тоном, о том, как бы он написал то или это иначе, совсем не так и не в этой форме — но сроки, привычки читателей, требования редактора, просроченные счета и планы на лето…

В научной гуманитарной литературе, вообще-то говоря, все примерно так же — и почти совсем так, если автор рассчитывает на то, чтобы его книгу прочитали не только специалисты: коллега прочтет независимо от стиля и мастерства изложения, а широкую публику (исчисляемую сейчас несколькими сотнями, при грандиозном успехе — тысячами читателей) надлежит увлечь. А для этого надобно соответствовать ее ожиданиям и обманывать их: соответствовать — дабы текст был опознан в качестве «могущего представлять интерес»; обманывать — дабы отличаться от других; собственно, «ожидания» и есть ожидания подобного «отличия», something special. Чем будет это самое special — вопрос к автору: тема, материал, способ подачи, парадоксальность суждений, не переходящая в привычку (что требует время от времени соглашаться с расхожим там, где ждут несогласия).

«История русов» — политический текст, проговаривающий политическое через историю: в этом смысле он привлекал первых читателей и, что особенно важно, сохранил и даже расширил аудиторию после того, как фальсификация была установлена.

Автор этой книги, один из наиболее известных и уважаемых современных украинских историков, профессор кафедры истории им. Михаила Грушевского и директор Украинского научного института Гарвардского университета Сергей Плохий на презентации в Высшей школе экономики говорил, что вообще-то его интересовало текстологическое исследование «Истории русов», к работе над которым он возвращался на протяжении большей части своей научной карьеры. Но какое хорошее издательство согласится издавать работу по текстологии — и даже если согласится, то кто будет ее читать? В результате вокруг текстологических исследований вырос прекрасный текст, вводящий и в перипетии украинской интеллектуальной истории XIX — начала XXI в., и в процессы нациестроительства, и в то, как центр управлял имперской окраиной, как она переставала быть окраиной, превращаясь в одну из «обычных» частей империи, как на это реагировали местные привилегированные группы и т.д. Собственно, получившаяся в итоге книга может служить лучшим введением в историю украинского национального движения — не самой историей, разумеется, но идеальным «первым шагом», аккуратно, увлекательно и точно вводящим в самую толщу переплетения интересов, интеллектуальных влияний, местных споров, российского и европейского контекста. Она идеальна в качестве введения еще и потому, что с первого же шага отучает от любых простых ответов, с помощью не только масштабных авторских познаний, но и филигранной литературной техники создавая многоуровневое описание — когда макросхема не вытесняет из поля зрения локальную ситуацию, а последняя не подменяет индивидуальных позиций конкретных людей. Что до последних, то именно здесь проявляется в особенности дарование автора — мало какой текст настолько «населен»: дело не в числе персоналий (именной указатель многих работ куда больше), а в индивидуализации персонажей. Участники рассказываемой Плохием истории (точнее, историй, которые сложным и идеально продуманным образом оказываются переплетены в тексте, в итоге создавая целостную, объемную картину) находятся каждый в своем месте и времени: это не «оживление» материала, а идеальный способ работы с ним — когда отсутствие той или иной информации о действующем лице является не менее важным обстоятельством, чем ее наличие, поскольку также говорит о времени, месте, условиях действия — о том, что сохранялось и каким образом, а что исчезало или изначально не фиксировалось. Пробелы, лакуны, остающиеся в материале, — это не меньшая реальность прошлого, чем любое «воспоминание» о нем, поскольку они свидетельствуют о непринадлежности нам этого прошлого, его инаковости по отношению к нам — обозначая границу: границу памяти, границу свидетельства, границу знания.

«История русов», чьим автором указан архиепископ Георгий (Конисский), становится известна с 1820-х гг. и быстро получает широкую популярность — ее эпизоды вдохновили Рылеева и Пушкина, они отразились в «Тарасе Бульбе», к ней восходит наиболее известный вариант истории гетмана Полуботка и т.д. Достаточно скоро, уже к середине 1840-х гг., данный текст вызвал сначала сомнения историков в его точности и достоверности, а затем было установлено, что он является фальсификацией. В последнем нет ничего особенного: эпоха романтизма с формирующимися национальными движениями, стремлением «удревнить» свою историю, найти «великие памятники прошлого» наталкивается на отсутствие или бедность подобных преданий — а когда они есть, то эти источники и предания далеко не всегда говорят то, что готовы услышать их читатели. Отсутствие или недостаточность подобных источников порождает готовность принять фальсификацию: самым известным таким случаем является, разумеется, история поэм Оссиана, но перечень подобного рода произведений весьма велик — можно вспомнить творчество Ганки, работы Срезневского и т.д. Характерно, кстати, как отмечает Плохий, что фальсификация чаще разоблачается не той группой, которая ближе к фальсифицируемому материалу и лучше его знает, — поскольку успешная фальсификация соответствует ее ожиданиям и она склонна закрывать глаза, не замечать имеющихся в фальшивке погрешностей: так, аргументированные сомнения в открытии Оссиановых поэм Макферсоном были высказаны не знатоками шотландской старины в Эдинбурге и Глазго, а англичанами. Аналогичным образом и погрешности в «Истории русов» обратили на себя внимание публично при попадании данного текста в руки русских историков — и уже затем факт подделки был признан и украинскими любителями старины.

© Laurus

Однако если бы речь шла еще об одной, пусть и весьма интересной, фальсификации романтической эпохи, то данный случай не имел бы особенного значения для широкой аудитории — тем более что «История русов» предполагает удревнение текста по сравнению с реальным временем его написания немногим более чем на полвека: фальсификация здесь выступает как способ скрыть реальное авторство и/или придать тексту больший авторитет, приписав его весьма почитаемому в империи архиепископу Могилевскому Георгию (Конисскому). Исторические неточности, прямые ошибки и вольные фантазии по поводу обстоятельств прошлого привлекли внимание очень скоро — и если бы речь шла об историческом источнике, то последующие изыскания о происхождении данного текста и его смысле имели бы преимущественно академический интерес. В данном случае, однако, это скорее «исторический памфлет», политический текст, проговаривающий политическое через историю: в этом смысле он привлекал первых читателей и, что особенно важно, сохранил и даже расширил аудиторию после того, как фальсификация была установлена.

Большое значение, придававшееся этому тексту в истории украинского национального движения (что справедливо во многом и применительно к современности), позволяет Плохию не только рассмотреть интерпретации «Истории русов» на протяжении почти двухсот лет, но и через интерпретацию представить очерк истории самого украинского национального движения — начиная с «захваченностью» «козацким мифом» деятелей Кирилло-Мефодиевского товарищества и вплоть до событий последних лет. Эта история естественным образом переплетается с историей поисков предполагаемого автора текста.

«История русов» — текст не просто известный, но для кого-то являющийся едва ли не библией, а на взгляд Н. Устрялова, «кораном» украинских националистов (оценка схожа, разница лишь в знаке), — как демонстрирует Плохий, довольно мало соответствует подобным интерпретациям, говорящим больше о времени и позиции их авторов, чем о том тексте, к которому они относятся. Тщательно реконструируя происхождение данного текста, устанавливая среду, в которой он возник, Плохий излагает версии авторства «Истории русов», выдвигавшиеся на протяжении более полутора веков поколениями историков и нациетворцев (ведь в позднем модерне историк является одним из основных нациетворцев — тем, кто деконструирует противостоящие схемы и воздвигает свои собственные).

И все-таки даже не эта «длинная история» интерпретаций и поисков автора имеет наибольший интерес, а реконструкция круга людей и идей, породивших данный текст. Поскольку, несмотря на последующую судьбу «Истории русов», ставшей одним из главных тестов украинского национализма, сама «История» порождена взглядами качественно отличными. Ее автором/авторами были представители мнений и убеждений стародубской казацкой старшины — той группы, которая тяжело переживала утрату прежних привилегий, отмену гетманата и постепенную ликвидацию казацких полков. Они были лояльны империи — и стремились к сохранению (а на тот момент уже скорее к восстановлению) своего прежнего, особого положения: привилегии и одновременное включение в имперскую элиту. Отсюда специфическая двойственность текста: представление Богдана Хмельницкого идеальным героем и создание «гдячского» мифа, когда договор, подписанный в1658 г. преемником Хмельницкого с Польшей (фактически аннулировавший соглашение, достигнутое после Переяславской рады), оценивается как достижение «идеального» состояния (в том числе за счет прямого искажения условий соглашения, достигнутого в Гдяче); или другой пример — осуждаемый авторскими ремарками в тексте Мазепа через вкладываемую в его уста речь обрисовывается явно положительно: именно в случае с Мазепой текст как бы «двоится», достигая вновь единства в образе гетмана Полуботка. Последний сюжет, детально проанализированный Плохием, лучше всего выражает позицию создателя/создателей «Истории»: Полуботок, защитник прав гетманата, везущий петицию с протестом против ликвидации поста гетмана и заведенной Малороссийской коллегии, куда были посажены одни «москали», героически защищает права своей «нации» против деспотизма, оказываясь правым перед судом истории в своем столкновении с Петром, которого текст вынуждает незадолго до смерти Полуботка признать его моральное торжество; здесь автор говорит уже языком романтического национализма, только «нация», о которой идет речь, — это двоящийся феномен: «нация» в смысле политического представительства («козацкая нация», куда не входят те же крестьяне) и «нация», расширившаяся до всего «народа». Текст, отстаивающий старшинские привилегии и права гетманата, апеллирующий именно к правам в качестве «русских» и входящих в общее имперское целое, обладающих привилегиями именно в качестве таковых (и защищающих их от того, что оценивают как нарушение, используя язык нарушения прав, порушенной справедливости), одновременно использует систему новых понятий и символов, уже связанных с модерным национализмом. Эта особенность и обеспечит тексту уникально долгую идеологическую жизнь — позволяя прочитывать его как пафосное изложение истории «украинского народа/нации», отождествляя «украинскую нацию» с «козаками», от лица которых как политико-правовой общности повествует «История».

В этом, как представляется, основная ценность «Козацкого мифа» за пределами узкого круга специалистов — в последовательном и многогранном прослеживании исторического мифа: то, что становится национальным мифом, отнюдь не создается вместе с самим процессом нациестроительства — напротив, в последнем используются мифы, образы, символы, уже существующие. Их переинтерпретируют и переописывают, но не «изобретают». За счет этого новое (национальное) содержание оказывается одновременно и старым, знакомым: новая общность готовится из имеющегося, в свою очередь, на каждом из этапов являясь «не окончательной», для которой разветвляющаяся генеалогия ее мифов «держит» множественность вариантов будущего.

Сергiй Плохiй. Козацкий мiф. Iсторiя та нацiетворення в епоху iмперiй / Авториз. пер. з англ. М. Климчука. — К.: Laurus, 2013. 440 с. (Серiя «Золотi ворота», вип. 5). Тираж 1000 экз.

Презентация англоязычного издания состоялась в декабре 2012 г.: Serhii Plokhy. The Cossack Myth. History and Nationhood in the Age of Empires. — Cambridge University Press (CUP), 2012. На август 2014 г. издательством анонсирован выход этой работы в «мягком» формате.

Понравился материал? Помоги сайту!