Литература в Освенциме и после Освенцима

Свидетельства из ада

Книга, о которой я должна рассказать, не похожа ни на что из читанного нами ранее. Не думаю, что удастся отыскать какой-нибудь ряд, в который ее можно было бы поместить.

Впервые по-русски (и относительно недавно на европейских языках) в максимально полном на сегодня объеме изданы записки и свидетельства членов зондеркоманды лагеря Аушвиц-Биркенау. Что такое зондеркоманда (зондеркоммандо) в лагере смерти, кто эти люди? Это евреи, молодые, сильные мужчины, отобранные нацистами среди сотен тысяч других евреев, чтобы прислуживать при убийстве соплеменников, а еще цыган, поляков, советских военнопленных — всех, кто попадал в Освенцим. Месяцами, иногда годами эти люди были рабами нацистов — помогали совершать убийства и ликвидировать следы преступлений: вытаскивали тела жертв из газовых камер, сжигали их в крематориях или просто в земляных ямах, вырывали золотые зубы, занимались сортировкой одежды. Разумеется, у этих людей не было никаких иллюзий относительно собственного будущего. В этих условиях они писали свои записки и берегли, перепрятывали записки других — в сумках, в бутылках зарывали драгоценные листы в человеческий пепел между печами и крематорием.

Павел Полян, составитель книги, называет их тексты центральными документами Катастрофы. Думаю, в каком-то смысле это центральные документы человечества. Они показывают нам, что такое человек. Свои заметки психолога в концентрационном лагере Виктор Франкл заканчивает вопросом: «Так что же такое человек?» «Это существо, — отвечает он, — которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах».

Именно это мы узнаем благодаря «Свиткам из пепла». Узнаем о людях, которые помогали загонять своих братьев в газовые камеры и сжигали их тела. Узнаем и о том, как эти люди восстали без всякой надежды на спасение, только для того, чтобы кто-то сумел убежать и свидетельствовать. Они умерли, чтобы подать нам весть. Это значит, что их вера в человечество опровергала их опыт абсолютного одиночества и была безгранична. Уверена, ее хватило на всех нас.

Книга состоит из двух частей, точнее даже — из двух книг. Первая — монография Павла Поляна с детальным описанием демографии Аушвица, истории его функционирования и освобождения. Здесь же подробно рассказано о том, как были найдены, как переводились и издавались рукописи членов зондеркоманды. Вторая часть представляет собой публикацию самих записок.

Что же это за документы? Сочинения литератора Залмана Градовского, героически погибшего в восстании зондеркоманд (его «Дорога в ад», «В сердцевине ада» и «Письмо из ада» уже выходили по-русски в 2010 году). Разрозненные записи раввина, позднее главы юденрата Лейба Лангфуса и его же подробное описание того, как депортировали жителей Маковского гетто. Заметки и комментарии студента Залмана Левенталя к рассказу погибшего поэта Эммануэля Хиршберга о Лодзинском гетто (обратим внимание: этот человек чудовищно рисковал, но сохранил чужие рукописи — Хиршберга и Лангфуса). Удивительное в своей простоте послание-завещание Хаима Германа — письмо из лагеря смерти, дошедшее до адресата. Письмо с призывом к мести Марселя Наджари — еврей из Салоник и пламенный патриот Эллады, Наджари единственный среди всех, кого мы читаем в этой книге, выжил и дождался конца войны. К этим девяти рукописям добавлен текст человека, не входившего в зондеркоманду, но тоже написавшего его в Биркенау: юный Авром Левите, узник Освенцима, взялся за неслыханное предприятие — в лагере смерти собрал литературную антологию. Все ее авторы, кроме самого Левите, погибли, а из антологии до нас дошло только предисловие, венчающее собрание «Свитков из пепла».

Палачи, герои, святые

В Израиле, в Европе, в Америке эти тексты годами, иногда десятилетиями ждали публикации. Палачи, пособники палачей — иначе к членам зондеркоманд не принято было относиться. Весь мир их предал, предал при жизни и после смерти, мир не хотел знать, что они были. Но они обращались к миру. Хотели, чтобы мир был.

Мы открываем книгу и видим на фотографиях, как происходит смерть детей в газовой камере, как сжигают их тела. Смельчаки из зондеркоманды делали фотографии, рискнув не просто жизнью — она недорого стоила, — но тем, что их подвергнут чудовищным, невообразимым пыткам. Украсть фотоаппарат, спрятаться, чтобы сделать снимок, и снова спрятаться, чтобы вынести аппарат наружу. Это и есть их завещание: живите, вы увидите это и — увидев и узнав — будете жить. Мы хотим — говорят нам они, — чтобы вы были.

А самих себя они не щадят: не видят для себя никакого оправдания или думают, как Залман Градовский, что оправданием станет смерть в восстании. К себе они подходили с иной мерой — мы можем судить об этом хотя бы по тому, что почти все выжившие члены зондеркоманд считают своим долгом свидетельствовать об аушвицком святом.

Сейчас уже не установить, кто был очевидцем этого события, — легенда обошла весь лагерь, все его подразделения. Доподлинно известно только, что это произошло в мае 1944 года. Привезли группу евреев из Салоник. Среди прошедших селекцию, то есть не попавших сразу в газовую камеру, был молодой человек по имени Менахем Личи, архитектор. Спортсмен, здоровый, сильный мужчина, он был отобран в зондеркоманду. Увидев все происходящее и поняв, какая работа предстоит, Менахем Личи подошел к печи крематория и прыгнул в нее. Из печи он успел прокричать: «Я вам всем желаю выжить!»

Да, если оставаться в кругу привычных представлений о героизме, имени героя среди всех причастных к зондеркомандам заслуживает, может быть, только этот человек. И еще Роза Робота, узница, готовившая восстание в лагере и никаким сотрудничеством с фашистами себя не запятнавшая. Все брезговали бараками зондеркоманд, никто не считал их обитателей людьми, а она пошла на то, чтобы с ними связаться, и организовала им помощь. И две недели неописуемых пыток не вырвали у нее имена тех, кому она передавала оружие, и все они остались живы до октября 1944 года, до крупнейшего восстания в Освенциме. Вот это святые, это герои. Но откуда бы мы узнали о Менахеме Личи или Розе Роботе, если бы никто не писал, не говорил о них? Рядом с Менахемом Личи все авторы «Свитков» считают себя грязью. Но позволю себе сказать, что именно их вера в людей спасла мир. И потому они все святые. Святые мученики.

Мы открываем книгу и видим на фотографиях, как происходит смерть детей в газовой камере, как сжигают их тела. Смельчаки из зондеркоманды делали фотографии, рискнув не просто жизнью — она недорого стоила, — но тем, что их подвергнут чудовищным, невообразимым пыткам.

Каково было положение человека в Биркенау, как мы можем себе его представить? Думаю, лучше всего это позволяет понять скульптура, вырезанная отцом Жаном Далиго, католическим священником, разумеется, тоже погибшим в лагере смерти. Небольшая композиция (она называется «Наказание») изображает двух голых узников, связанных намертво. Они закованы спиной друг к другу — общие ножные кандалы и общие ручные. И все. Признаюсь, я не сразу поняла, что казнь состояла только в этом. Если двое узников закованы так, значит, через какое-то время они умрут, и один из них — причина смерти другого. Ты протянул бы дольше, если бы его не было рядом с тобой. Ты не видишь его лица, ты, может быть, не знаешь его языка. А может быть, просто ничего не слышно, когда ты говоришь в другую сторону. Мы ничего этого не знаем, мы не можем это вообразить. Но именно таково было положение тех, кого мы вспоминаем благодаря изданию «Свитков из пепла». В этой ситуации им удалось не только не потерять веру в людей, но и сделать что-то для них — для нас — настоящее. Оставить эту память о погибших.

Как они становились «пособниками палачей»? Вот как эта судьба описана у Лейба Лангфуса, человека, безусловно, очень совестливого и благородного, о чем рассказывают и другие выжившие члены зондеркоманды — Мюллер, Нижли, Венеция, Габай, Коэн. Сначала его отбирают во время селекции: он был здоровым мужчиной. Потом он не понимает, куда он попал. Почему у них есть горячий душ в бараке? Почему их досыта кормят? Поначалу им даже кажется, что жизнь здесь лучше, чем в гетто. И внезапно человек понимает, куда он пришел и чем должен заниматься. Более того, некоторые из них были вынуждены, и это подробно описано, буквально принимать участие в убийствах. Больных, ослабленных узников не заталкивали со всеми, толпой, в газовую камеру, а убивали в индивидуальном порядке. И нужно найти силы, чтобы это описать: как ты берешь жертву за уши и пригибаешь таким образом, чтобы кровь не брызнула на начищенные сапоги нациста. Тот только стреляет, все остальное делает еврей, брат.

«Не понимая, живите»

Когда читаешь эти страницы, понимаешь с очевидностью: их история должна быть написана гением, чтобы стать делом каждого. Но она не написана, их слова не прочитаны, а к изданию и изучению их текстов историки подступают только сейчас. Христианская религиозная мысль не говорит об этих людях ничего. В иудейской религиозной рефлексии для них нет места. В еврейской национальной традиции они прокляты, во всяком случае, были прокляты и замолчаны до недавнего времени.

И может показаться, что молчание действительно остается безупречным с точки зрения вкуса решением. Ведь рукописи из Освенцима говорят о том, у чего на самом деле нет языка. Любое слово о газовой печи звучит как ложь. Смотрите, даже в музее Яд Вашем все построено на молчании — на абсолютном безмолвии спуска в бездну, чтении имен и выходе к свету.

Думаю, однако, что это правильное решение в нашем случае будет предательством. Мы не имеем права молчать, хотя издевательством звучит слово «рецензия» там, где нужно ответить на чудом доносящийся до нас последний крик человека, превращающегося в золу.

Но и авторы этих записок на самом деле немые свидетели. Они говорят фактами, переживаниями, но языка, чтобы все увиденное описать, нет и у них. Более того, они сами все время возвращаются к своей немоте. Вот Залман Левенталь, человек, несомненно, образованный и тонкий, постоянно повторяет: «вы потом уже не поверите в подлинный факт», «вы потом, вероятно, будете искать различные отговорки», «никто не способен это себе представить», «это невероятно — так точно знать наши переживания». Вот Залман Градовский, видевший себя писателем и веривший, что он сможет это описать. Что сказать о его писательском опыте в Биркенау? Если подходить с литературной точки зрения и быть безжалостным, его попытка не удалась. На языке известной ему литературы, в духе Шолом-Алейхема он пытается описать то, что, может быть, получилось бы у Эсхила или у Шекспира. И потому, повторю, эти люди — немые свидетели. Они донесли до нас, что все это было, но не слово об этом.

Да, положение любого человека, занятого этой темой, бесконечно проблематично. Ты можешь написать безвкусно, можешь написать изысканно — все равно это будет ложью. Можно молчать достойно, можно молчать от безысходности — все равно это предательство. Между молчанием и словом лежит то, что нам нужно найти и посвятить памяти этих людей. А это значит, нам нужна молитва.

Можно понять и пережить как молитву великие стихи Пауля Целана о Катастрофе. Но здесь я хочу сказать о другом человеке, ничуть не сравнивая сделанное им с текстами Целана. Авигдор Шинан, крупный израильский ученый, сам вывезенный в детстве из Германии в Палестину, написал богослужение ко дню памяти Катастрофы. Этот замечательный по своей правдивости и естественности текст (он назван «Свитком Катастрофы» — подобно «Свитку Руфи» или «Свитку Есфири») имеет прямое отношение к нашей теме. Частично он основан на рассказе узника зондеркоманды.

Это подлинная, прозвучавшая на одном из процессов над нацистскими преступниками, почти рядовая ситуация. Чтобы выжить, только что прибывший в Биркенау еврей называет себя зубным техником. Он человек без всякого образования, вовсе не дантист, но когда-то он работал при зубоврачебном кабинете и видел, чем занимаются зубные техники. Его ставят выламывать золотые зубы у трупов. В какой-то момент к нему на общей платформе с телами удушенных газом прибывает тело его отца. Эта ситуация и легла в основу притчи, о которой говорит богослужебный текст. Обратите внимание: он именно богослужебный, предназначенный для общей молитвы, то есть не отделяет людей, ведущих героическую борьбу в восставшем гетто, от того, кто вырвал зубы своему брату (в притче это брат) и перешел к следующему.

Христианская религиозная мысль не говорит об этих людях ничего. В иудейской религиозной рефлексии для них нет места. В еврейской национальной традиции они прокляты, во всяком случае, были прокляты и замолчаны до недавнего времени.

Вот что мы читаем в «Свитке Катастрофы» у Авигдора Шинана (цитирую в переводе Михаила Ковсана): «Когда вырывал я зубы Лейзера, брата моего, которого я не видел несколько лет, умерло сердце во мне — тело жить продолжало, ноги ступали, а я — умер я. Господь дал мне жизнь и Господь взял ее, да будет имя Господа благословенно: Сколь потрудился Господь, чтобы мы утратили веру в Него, но гневу Его и ярости вопреки, мы не сделали этого». И дальше звучит завещание, уже прямо обращенное к нам:

Не скорбите безмерно, но не уходите в беспамятство
безучастия; мраку не дайте вернуться,
плачьте, слезу утирая, не прощайте,
не пытайтесь понять;
научитесь жить без ответа:
В нашей крови — живите!

Это завещание, думаю, тождественно тому, что хотят сказать авторы «Свитков из пепла». Они завещают нам неразрешимое противоречие. Понять нельзя, не понимая, нельзя жить. Тем не менее: «не понимая, живите».

Позволю себе сказать, что это и есть наша ситуация. Conditio humana, положение всего человечества состоит в том, что мы живем за их счет. Эти люди умерли для того, чтобы мы жили. Доказательством этого их желания является то, что они писали и зарывали в человеческий пепел и перемолотые кости свои свидетельства. Чем мы можем ответить им — только пресловутыми словами Адорно?

Музей живых

И еще об одной молитве я не могу не сказать, думая о книге, собранной Павлом Поляном. Эту молитву мы находим в тексте Аврома Левите, в том самом предисловии к литературной антологии, родившейся в Освенциме. «Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить, и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца», — обращается Левите к соратникам. И продолжает: «Да будет воля Твоя, не слышащий голос плача, сделай для нас хоть это — сложи слезы наши в кожаный мех Твой. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия, и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление».

Что означает эта молитва? В известном еврейском заупокойном гимне Бог назван «слышащим голос плача», слышащим и отзывающимся на скорбь. Мы видим, как Левите переворачивает божественный титул. Однако его молитва парадоксальным образом к «не слышащему» Богу обращена.

Он просит Бога об исправлении. В еврейской мистике исправление (тиккун) означает преображение мира. Каждый благочестивый еврей исполнением заповедей и молитвой приближает его. Он старается, трудится и служит всему миру — всем людям, всем предметам, всем существам. Это значит, что когда Левите говорит о тиккуне, он просит и за эсэсовцев и не может этого не понимать. Более того, это означает, что такова их, узников, рабов, уничтожавших собственных братьев, общая молитва.

О спасении мира, о нас с вами они молятся, находясь — как на скульптуре Далиго — в положении, в котором не может находиться никто. Это новое состояние мира, то, в котором мы живем. Думаю, все, что нам остается в этой ситуации, — жить благодарностью, жить в ответ, стараясь выполнить их завещание. Жить с мыслью о языке, которым мы можем их прославить.

Словесное искусство сделало пока для этого слишком мало. Да, есть книги Примо Леви, есть стихи Целана. Но и тот, и другой сами пережили Катастрофу. Где же наш, следующих поколений, ответ?

Сейчас, как мне кажется, такой ответ дает архитектура. Поэтому разговор о «Свитках из пепла» я хотела бы завершить рассказом о новом здании музея Яд Вашем. Его построил архитектор Моше Сафди, человек послевоенного поколения.

Одно из первых впечатлений посетителя Яд Вашем — стоящий в парке монумент депортированным. На абсолютно отвесном обрыве на натуральных рельсах летит настоящий, оттуда, телячий вагон. Гениально — даже в техническом смысле — изогнут постамент, и вагон несется в ослепительное небо над Иерусалимом. Думаю, нельзя лучше сказать обо всех изгнанных. Здесь есть и утешение, но не пошлого свойства, не то, которое граничит с бестактностью. Вагон летит в небо, и ты улетаешь вместе с ним.

А дальше вы попадаете в главное здание музея, где за много часов не встретите ни одного ребенка — детям до четырнадцати лет вход в него закрыт. Вы спускаетесь все ниже (музей прорыт в горе) и в самом низу, где не может быть никакого света и на человека давит вся толща земли, попадаете в зал детей, в котором вечно звучат имена. Потом незаметно начинается подъем. Посетитель забывает, как сюда попал, ему кажется, что он всегда будет брести в полумраке от одной могилы к другой. И вдруг из тьмы вы попадаете на простор, на площадку, парящую над Иерусалимом. Огни, сияние, шум огромного, живого города евреев...

А совсем близко, под нами, находится тот самый зал и сад, где ждут своих родителей дети, которых не пустили в Яд Вашем. Ты видишь этот сад, слышишь смех маленьких детей... Не нужны слова, и так понятно, что смерть побеждена. Никто не говорит: те дети умерли, а вот эти живы. Просто ты видишь: нацистам не удалось. Сам же этот путь выстраивается — может быть, Моше Сафди об этом вовсе не думал — как дорога смерти и воскресения. И ты понимаешь, что живы не только эти, но и те дети.

Когда мы читаем «Свитки из пепла», постараемся не забыть, что ответ Моше Сафди уже существует. Хорошо, если нам удастся пойти вслед за ним — ответить свидетелям Катастрофы благодарностью. Просто прочесть их записи и сказать спасибо.

Павел Полян. Свитки из пепла. Еврейская «зондеркоммандо» в Аушвице-Биркенау и ее летописцы: Переводы М. Карпа, А. Полонской, А. Полян, П. Поляна, Д. Терлецкой. — М. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2013

Записала Елена Рыбакова

Понравился материал? Помоги сайту!