«Тебе, братишка, не приснится…»

1.

Все началось с Аксенова. Работая в 2010 году над моей первой книгой о нем, я часто встречал в документах и интервью знакомую фамилию — Гладилин. Ее прекрасно помнили и помнят сейчас читатели 60—90-х годов прошлого века. Я же знал Анатолия Тихоновича в основном по выступлениям на «Радио Свобода», нескольким повестям и большому эссе «Евангелие от Робеспьера», изданному в 1970 году в серии «Пламенные революционеры», где странным манером один за другим выходили тексты едва ли не крамольные. А аксеновскую «Любовь к электричеству» и «Нетерпение» Юрия Трифонова при желании легко было счесть наставлениями в подпольной борьбе.

Многие мои собеседники, знавшие Василия Павловича, советовали: потолкуйте с Гладилиным. Он, если захочет, расскажет такое, что нигде не издано и чего никто не знает.

Ведь не кто-то, а он в марте 1963-го отпаивал коньяком обескураженных Аксенова и Вознесенского в ресторане Центрального дома литераторов, куда они явились из Георгиевского зала Кремля, где Хрущев орал на них с трибуны.

Это с ним по телефону советовались итальянские издатели «Ожога», печатать роман или нет, когда гостья из Москвы, клявшаяся в близости с автором, требовала от его имени остановить публикацию. Гладилин, бывший тогда доверенным лицом своего друга на Западе, прямо сказал: это чушь, издавайте.

Это он в июле 1980-го встречал выдавленного из Союза Аксенова в Орли. И вез его в Париж, удивляясь: что это так трясет его жену Майю? «Не трогай ее, — печально сказал Василий Павлович. — Над ней так поиздевались в Шереметьеве. Устроили личный досмотр. Понимаешь, что это такое?»

К тому времени Гладилин уже не раз встречал в Вене — тогда отбывшие из СССР неугодные с «еврейским билетом» летели туда — диссидентов, писателей, художников, музыкантов. Делал с ними беседы. О чем и рассказал в книге «Улица генералов». Он дружил с Александром Галичем, Георгием Владимовым, Виктором Некрасовым и другими авторами, которых шебутная Степанида Власьевна (так они называли советскую власть) по каким-то своим причинам решила отправить все же не на Восток, а на Запад. Для каждого из них отъезд в той или иной мере был драмой.

2.

Сам же Анатолий Тихонович покинул Союз за четыре года до того — с тем самым «еврейским билетом». Причем потом не раз повторял, что решился уехать только после смерти матери. И только когда понял: идеологическое и пропагандистское начальство больше не даст ему напечатать ни строчки. Без назойливого и сурового редакторского вымарывания и многократного переписывания. И, само собой, — без цензуры.

Размышляя над этим шагом, он обратился за советом к Валентину Катаеву, в 1956 году напечатавшему в «Юности» его первую повесть «Хроника времен Виктора Подгурского» — книгу, что принесла юному автору не просто популярность, а громкую славу. Такую, что и сейчас я порой слышу, как приятные люди в Москве, Париже, Тель-Авиве, Нью-Йорке, Киеве и других городах цитируют ее по памяти близко к тексту.

Катаев, ценивший дар Гладилина, обещал поговорить о нем «на самом верху»: да, мол, перед нами — противоречивый автор. Но — прозаик очень талантливый. А разве, товарищи, не нужны советской культуре противоречивые таланты? Те, кого издают нечасто, зато читают и дают друг другу на ночь тысячи тех, кому не нужны многотомные собрания орденоносных «литературных автоматчиков большевистской партии» вроде Николая Грибачева и Анатолия Софронова?

Ответ с «самого верха» Катаева расстроил. Он сказал: «Толя, они ничего не хотят. Им на все плевать… Можете поступать как угодно».

И Гладилин подал на выезд.

3.

К тому времени в его активе кроме уже упомянутой знаменитой «Хроники времен Виктора Подгурского» и мгновенно раскупленного «Евангелия от Робеспьера» значились «Бригантина поднимает паруса», «История одного неудачника», «Дым в глаза», «Песни золотого прииска», «Вечная командировка», «История одной компании», «Сны Шлиссельбургской крепости», рассказы и другие тексты. Изданную в 1972-м «Посевом» повесть «Прогноз на завтра» ее обладатели если и давали читать, то самым надежным друзьям. У себя дома. Чуть ли не из рук. Знали: в сравнении со сталинскими нравы Степаниды в 70-х были «вегетарианские». Но у нее имелись острые, охочие до мяса зубы.

А номера «Юности» и книги с текстами Гладилина, уходившие от щедрых хозяев в кухонные советские ночи, возвращались (если, конечно, везло) зачитанными до прорех.

Нашлась прореха и в советской системе. Стали выпускать евреев в Израиль. Друзья — академик Андрей Сахаров и Елена Боннэр — не советовали. А он: «Если б был хоть шанс на то, что здесь что-то изменится, я бы остался. Но это государство — безумно крепкое. И будет стоять еще двести лет...» И Андрей Дмитриевич, по словам Гладилина, согласился: «Да, бороться с чумой невозможно, и задача интеллигенции — выжить… просто выжить физически — как генофонд для будущих поколений».

Ну а коллеги — советские прозаики — просто изгнали из рядов. По ходу дела вышел конфуз: в парткоме, где шла процедура, настроение было до того мрачное, что «отщепенец» спросил: зачем, мол, эти похороны? Жизнь длинна. Может, еще увидимся. И тут старый товарищ, с которым и выпито было без меры, побагровел и вскочил, крича: «Вы слышите, что говорит Гладилин? “Мы еще увидимся”! Значит, он думает, что советской власти не будет? Вы понимаете, что это речь врага!»

«Но я, — вспоминает автор, — не обиделся. Я ко всему был готов…»

Да уж, и советское, и русское житье велит быть готовым ко всему. Впрочем, очевидно, не всем и не каждому…

4.

И вот — Шереметьево. Отлет. Таможенники объясняют: книги с дарственными надписями — нельзя. Что делать? Везти их в Москву. Либо — брать бритвочку и вырезать страницы с автографами. Есть у вас бритвочка? Дать вам?

И Гладилин под внимательными взорами стражей нерушимых советских границ собственноручно вырезает слова друзей (авторы старшего поколения — Эренбург, Катаев и другие — внимания не привлекают). Но вот безрадостный труд закончен, и ему любезно помогают все упаковать.

А конверт с изъятыми страницами он отдает провожающим — диссидентам. Те заверяют: пришлем их первой же «голубиной почтой» — с кем-то из западных дипломатов или журналистов.

И Гладилин уверен: слово свое они держат — отправляют. А дальше — загадка. Автографов он не получает. А книги — пожалуйста! Через полгода они в Париже.

И вот — Франция. «Радио Свобода». Новые книги. За границей, а потом и в России выходят «Репетиция в пятницу», «Концерт для трубы с оркестром», «Запорожец», «Парижская ярмарка», «Каким я был тогда», «Большой беговой день», «Французская советская социалистическая республика», «Меня убил скотина Пелл», «Тень всадника», «Жулики, добро пожаловать в Париж», «Лодочник», «Тигрушка»…

Впрочем, еще до «Лодочника» и «Тигрушки» мои собеседники, не стесняясь, давали его парижский номер. А встретились мы в Москве. На Брестской улице, в квартире близ Дома кино. Там писатель часто жил, приезжая в город, где в 1935-м явился на свет.

Конечно, визиты корифея «Радио Свобода», деятеля эмиграции, недавно и не раз обруганного в советской печати, стали возможны, только когда коммунистические химеры слетелись в пространстве мифов, а товарищи офицеры занялись иными вопросами.

5.

О своих непростых отношениях с российской действительностью Гладилин говорил не раз. Как и о первом «возвращении». Скажем — так: «1991 год. Все мои товарищи-писатели-эмигранты уже побывали в Москве… И их встречали триумфально. А мне… визы не дают… Клеймо “Свободы”. И только после 21 августа ^[1] раздался звонок из посольства, и предельно любезный голос сказал: “Анатолий Тихонович, у вас были какие-то проблемы с визой? Ради бога, в любое время”.

В конце ноября мы с Машей, моей женой, прилетели в Шереметьево. На следующий день раскрываем “Известия”, а там большая статья-рецензия на мою только что вышедшую книгу “Меня убил скотина Пелл”. И началось, закрутилось. Каждый день интервью на радио, на телевидении, в газетах. Про меня делают большой телефильм, мой вечер в большом зале ЦДЛ, который ведут Окуджава, Вознесенский, Арканов, Веня Смехов. Радость встреч со старыми друзьями. В Москве у всех эйфория — перестройка победила, наступило новое время.

Когда через месяц мы вернулись в Париж, я сказал Маше, что такой счастливой поездки в Москву больше не будет. <…> Потом мы… сошлись на том, что из всех радостных событий самое сильное впечатление на нас произвело знакомство с Игорем Голембиовским. Если такие люди, как Голембиовский, сейчас занимают руководящие посты, то все будет в порядке в России» ^[2].

Но уж вскоре легендарный главный редактор «Известий» покидает свой пост. Газета меняет собственников. А сейчас о ее героическом прошлом осталась лишь память. Покинули «руководящие посты» и другие деятели, выдвинутые демократизацией. Прямо по Аксенову — как в «Ожоге»: «наших профессоров понижали, наших режиссеров вышибали, наши кафе закрывали. Режим… гаечки подкручивал, жилочки подвязывал, яички подрезал». Ситуация менялась. В последние годы реже стали и визиты Гладилина. Но книги его и рассказы продолжали выходить.

6.

В беседах со мной и в интервью он жалел, что участвует в российском культурном процессе куда меньше, чем хотел бы. Сравнивал себя с гостем, сидящим в почетной ложе. А в зале — в первых рядах и на сцене — «звезды». Людей его поколения почти нет. Мало и следующего. Телевидение снимает. Все тараторят без умолку. Его же иногда просят что-то прокомментировать, о чем-то рассказать… И он рассказывает.

Без тени кокетства (оно не было ему присуще вовсе) он говорил, что знает: в эту ложу его привели биография и то, что он звал «бегом времени». А бежит оно туда, где, возможно, скоро люди из зала скажут: «Дядя. Сходи. Мы поаплодируем тебе. И ты уйдешь, как ушли… твои товарищи».

В этих словах много горечи. Но уход Гладилина и его товарищей — Аксенова, Ахмадулиной, Владимова, Войновича, Вознесенского, Галича, Максимова, Некрасова, Окуджавы — какими бы ни были в разные времена их отношения — триумфален.

Сбылась мечта многих из них: увидеть крах той — прежней — системы несвободы. Отвергшей их. И отвергнутой ими. Для распада которой они немало сделали. А те, кто, как Галич и Некрасов, не увидел победы, — пали в бою.

Новая система проводила их маршами и речами. С гибелью Гладилина теперь уже все шестидесятники ушли туда, где не нашими мерками меряют. А «комиссары в пыльных шлемах склонились молча…» И вновь взялись за шашки.

7.

О его уходе поведала сеть. Интернет, которым он не пользовался. Его электронную переписку вела жена — Мария Яковлевна. В последние два года, когда Анатолий Тихонович взялся за новую версию мемуаров — впрочем, очень не спеша, — в письмах мы часто обсуждали этот проект. В его весточках, часто подробных, нет жалоб на невыносимый недуг, который привел его к концу. А если и есть слова о здоровье, то, скорее, ироничные, чем тревожные.

Анатолий Тихонович от души радовался, когда в последний месяц жизни увидел изданными под одной обложкой свои тексты, которые любил и ценил: «Евангелие от Робеспьера» и «Репетицию в пятницу» — горькое обличение и сатирическое развенчание несвободы. Они вышли в ЭКСМО. И я горд, что помог устроить это издание.

Как и тем, что в 2011-м сумел издать на Дальнем Востоке повесть «Песни золотого прииска», прежде выходившую только в журнале «Молодая гвардия» в 1960-м. Поймите меня верно: я не хвастаюсь. Я радуюсь.

Радуюсь, что вижу на бумаге эти слова Гладилина: «Я рубил слюду под Тобольском и сидел без сухарей в разведке. Я шел Охотским морем, дрался на ножах в Ягодном, водил “МАЗ” на Омсукчан, пил одеколон на Южном… Я занял у Васьки последнюю пятерку в Певеке и пропил десять тысяч в скором поезде Москва — Владивосток. Я имел пять баб в Хабаровске. Я видел Тихий, купался в Байкале, ходил на медведя в Приморье и ел скользкого, как мыло, омуля в ярангах у чукчей. Я столько пережил, что тебе, братишка, и не приснится» ^[3].

---

^[1] Имеется в виду 21 августа 1991 года — попытка переворота ГКЧП, его поражение и начало демонтажа КПСС и советских структур.

^[2] Фрагмент предисловия Анатолия Гладилина к книге Анны Голембиовской «Наше “кругосветное путешествие” с Игорем» (М.: Художественная литература, 2011).

^[3] Фрагмент повести «Песни золотого прииска» («Ритм Петропавловска», № 7, 2012).

Понравился материал? Помоги сайту!