«Не точка ставится в конце...»

Трудно удержаться от цитат из стихотворений Кузмина в рецензии на книгу, ему посвященную. Да и надо ли, если, как пишет во вступлении к своей книге Павел Дмитриев, в основе ее — «эстетическое удивление и восхищение творчеством Михаила Алексеевича Кузмина». Автор этих строк вполне разделяет интенцию исследователя жизни и творчества Кузмина. Поэтому в начале рецензии на его книгу у меня невольно вырывается кузминское:

«С чего начать?..»

Вопрос «с чего начать?», на самом деле, важен для рецензируемой книги и ее автора.

Книга Дмитриева — не только итог в истории изучения жизни и творчества Кузмина в русской филологии. Это одновременно важный этап кузминоведческой био- и библиографии ее автора и русской филологии ^[1]. Дело в том, что русскому кузминоведению на момент выхода книги (декабрь 2016 г.) исполнилось четверть века (плюс полтора года, если уж совсем точно). Дату я склонна исчислять от мая 1990 года — от первой отечественной конференции, посвященной Кузмину, и выхода к ее началу специального сборника ^[2]. Тогда впервые русскому читателю открылось головокружительно новое о Кузмине: архивные материалы (в том числе о «круге Кузмина»), публикации стихов и прозы, биографические материалы, исследования творчества писателя.

Потом последовали научно откомментированные издания стихов и прозы Кузмина, публикации его дневников — открытие за открытием. Назову эту эпоху «золотым веком русского кузминоведения». А если так (а это действительно так), то в лице Дмитриева и его книги мы имеем —

Серебряный век русского кузминоведения

Конечно, я прибегла к аналогии, наложив парадигму описания истории русской культуры на частную проблему/ветвь филологии; тем не менее эта аналогия с эпитетами, которыми метафорически описываются эпохи, помогает ретроспекции того, что сделано в «кузминоведении», и пониманию, каковы на этом фоне достоинства новой книги о Кузмине.

По словам Дмитриева, «Серебряный век всегда будет в качестве своего образца держать в памяти золотой век». Вот и его книга держит в памяти «золотой век русского кузминоведения» (1990-е годы). Аналогия, однако, не должна заходить слишком далеко, так как экспериментаторские черты модернистской поэтики Серебряного века несвойственны книге Дмитриева ^[3]. Ее композиция ясна и прекрасна, подобна трехчастной музыкальной форме:

1-я часть (так сказать, главная партия) — «Заметки на полях комментариев»: здесь представлены статьи с открытиями и исследованиями текстов Кузмина;

2-я часть (условно можно сказать, что она контрастна первой) — «Рецензии и обзоры», завершающаяся своего рода кодой — «Заметками о текстологии М. Кузмина» (одной из важных, методологически ценных частей книги);

3-я часть — «Публикации» (похожа на разработку, как в сонатной форме) — не только объединяет, резюмирует темы первых двух частей, но и демонстрирует мастерство Дмитриева-первооткрывателя.

«Одна нога — на облаке, другая на другом...»

От книг о Кузмине во втором десятилетии XXI века нельзя ждать той острой новизны, которой отмечен «золотой век кузминоведения». Теперь исследования направлены на частности, на те подробности, которые оказались упущены, когда взахлеб печаталось и читалось новое или до той поры недоступное. Книга «разысканий» о Кузмине ценна и пристальным взглядом автора на подробности, и точечно выверенной фактографией, и открытиями, ведущими вглубь текстов и творческого сознания Кузмина, к пониманию которого помогают приблизиться «разыскания» Дмитриева, начатые им еще в эпоху «золотого века кузминоведения». Некоторые работы из разделов «Заметки на полях комментариев» и «Рецензии и обзоры» как раз такие — принадлежащие сразу двум периодам кузминоведения: наиболее ранние работы из вошедших в книгу были опубликованы в 1993 году. Теперь открытия 1990-х гг. отшлифованы и выверены, снабжены новыми ссылками и примечаниями, дополнениями. Так автор книги становится для нас «вожатым» не только в художественном мире Кузмина, но и в филологической истории изучения этого писателя.

Посмотрим, например, как это происходит в статье «Прогулки Гуля. От замысла к постановке» (с. 361—390 наст. изд.). Это одна из самых серьезных и объемных работ в книге. Она посвящена загадочной «дикой вещи» Кузмина (по его собственному признанию). Описание истории текста и его обоснование были предприняты Дмитриевым еще в 1995 году. В книге тексту пьесы предшествует вступительная статья (публикуется впервые) с анализом биографического контекста произведения («раковский период» — т.е. время романа с Л.Л. Раковым) и его жанрово-содержательных связей с немецким экспрессионизмом и собственной творческой эволюцией Кузмина, например, с таким его необычным по композиции произведением, как «Лесок» (1921). Причем именно жанровые искания, по мысли Дмитриева, оказались важнее для Кузмина, уведя его замысел от непосредственных любовных впечатлений того периода к творческому прорыву в новую форму, которую он интуитивно нащупывал, называя «Прогулки Гуля» то «пьесой», то «драмой». Окончательный подзаголовок — «Ассоциативная поэма в театрально-музыкальной форме (Театрально-музыкальная сюита в 15 эпизодах)». Дмитриев высказывает догадку о, так сказать, писательском режиме Кузмина, в основе которого «мог находиться онирический опыт» (с. 374 наст. изд.). При этом автор настолько чуток к тексту, что воссоздает «механизм» записывания Кузминым своих произведений на бумагу. Для разгадывания ассоциативной причудливости «Прогулок Гуля» во вступлении к публикации текста пьесы Дмитриев дает ключ, комментируя каждое из пятнадцати пояснений, написанных Кузминым. Работа, проделанная Дмитриевым-комментатором (в частности, найденные им сквозные мотивы и образы пьесы), приводит к тому, что

«Вдруг стало все так ясно, так желанно,
Как будто в руку мне вложили нить»

Я описала свой филологический восторг от чтения только одной работы Дмитриева в его книге. Но то же уважение к тому, как исследователь бережно обращается с текстом Кузмина — поэтическим, прозаическим, музыкальным, с судьбой этого текста (научной и читательской), сквозит во всей книге.

«<…> даже если речь идет буквально об одном только слове <…>» (П.В. Дмитриев)

Продолжу цитату из книги «М. Кузмин: разыскания и комментарии», потому что в ней заключено научное кредо автора: «...даже если речь идет буквально об одном только слове, этот частный филологический аспект при исследовании укрупняется иногда до размеров значительной художественной проблемы» (с. 8 наст. изд.).

Посмотрим, как этот принцип воплощен в книге Дмитриева. Выделю две работы. Не скрою, что буду говорить о моих самых любимых статьях.

Одна из них — «Олень Изольды». Здесь как раз идет речь «об одном только слове», внимание к которому вырастает в филологическую проблему. Это слово — «Комельский».

Вслед за Г.Г. Шмаковым и М.Л. Гаспаровым Дмитриев берется за прояснение смысла слова в первой строке стихотворения Кузмина:

Олень Комельский, сотник благочестный,
Улусам лень казать ледяный рог,
Но свет зеленоватый зорь полночных
В своих зрачках ты и теперь сберег.

На основе записи Кузмина в дневнике от 17 февраля 1926 года исследователь приходит к предположению, что стихотворение написано под впечатлением разговора с Корнилием Покровским. А редкое прилагательное «Комельский» содержится в названии Корнилиево-Комельского монастыря. Таким образом, имя Корнилия Покровского и ассоциативный ряд, вызванный им, становятся ключом к пониманию стихотворения. Помимо текстологического и филологического анализа стихотворения Дмитриев высказал предположение, что Анна Радлова имела отношение к словам из этого стихотворения «Любовь и честь — они смертельны», высеченным впоследствии на надгробном памятнике Корнилию Павловичу Покровскому. Исследование, выявившее адресата стихотворения, слова из которого послужили ему же эпитафией, стало причиной моего пристального внимания несколько лет назад к братьям Покровским; у Кузмина сказано о них:

Умели пасть подрубленными братья...

И вот в архиве Анны и Сергея Радловых нашлось подтверждение проницательной догадке Дмитриева: Радлова действительно сама выбрала слова из стихотворения «Олень Изольды» для надписи на могильном камне Покровского.

Таким образом, текстологическое исследование и работа над биографическими материалами Дмитриева дали в свое время импульс другому филологическому исследованию. Предположу, что таким свойством обладают и другие работы, включенные в книгу: ждут своего часа, чтобы стать истоком чьей-то новой работы о Кузмине.

Еще одно исследование Дмитриева важно и поучительно с точки зрения анализа архивного материала, когда уже не слово, а листок, выпавший из тетради, может быть восстановлен на том самом месте, где благодаря знанию публикатора о времени и контексте он может обрести, казалось бы, утраченные связи и смысл.

Я имею в виду большую публикацию «Вокруг юбилейного собрания сочинений Гете. Переписка М.А. Кузмина и С.В. Шервинского (1929—1930)». При этом нужно держать в памяти, что существует еще один архивный массив на эту тему с теми же действующими лицами, а именно опубликованная в 1993 году переписка А.Г. Габричевского и Кузмина. Напечатанная в книге переписка по тому же поводу Кузмина с С.В. Шервинским дополняет ту раннюю, из другого архива. Дело в том, что в сюжете с пересечениями архивов (еще раз: переписки Кузмина с Габричевским, опубликованной в 1993 году Т.А. Лыковой и О.В. Северцевой, и переписки Кузмина с Шервинским в настоящем издании) имеется ответвление. Это история с пропавшим листком со списком замечаний Шервинского, о которых упоминает Габричевский ^[4], но которые отсутствуют в публикации 1993 года. Дмитриев нашел этот листок! Он находился, по его предположению, среди части архива Кузмина, то ли не изъятой при обыске в ночь на 14 сентября 1930 года, то ли выпавшей на лестнице из мешка энкавэдэшников и подобранной дворником при конфискации вещей Юрия Юркуна в 1938 году. Далее этот листок наряду с другими документами оказался в архиве подруги Юркуна Ольги Гильдебрандт-Арбениной — и вот содержавшиеся на нем замечания Шервинского опубликованы в книге!

Так через «детали» («Остались одни детали», — сказал, по преданию, Кузмин перед смертью: эти слова приводятся в главе «От автора» в начале книги) — те детали, которые только и остались на долю кузминоведения серебряного века, — проступают те «значительные художественные проблемы», осмыслению которых посвящена книга Дмитриева.

А теперь о наименьшей из деталей — о кузминской «точке»:

«Судьбой не точка ставится в конце…»

— хотя внимательный читатель, держа в руках книгу Дмитриева, заметит на корешке золотую точку. Это одна из «деталей» с изяществом оформленного тома. Золотая точка — отнюдь не клякса — на сей раз не по Кузмину, а, хочется думать, по Набокову ^[5], поставил эту точку Дмитриев. Ведь в кузминоведении и у Павла Дмитриева еще «остались детали»?..

П.В. Дмитриев. М. Кузмин: разыскания и комментарии. — СПб.: Реноме, 2016. 552 с.

---

^[1] Следует напомнить, что П.В. Дмитриев в 2012 г. организовал под эгидой Пушкинского Дома конференцию к 140-летию со дня рождения М.А. Кузмина, вторую у нас в стране после легендарной конференции 1990 г. Конференция сопровождалась выходом в свет к ее открытию книги «Приношение Кузмину» (СПб.: Издательство Тимофея Макарова, 2012) и увенчалась итоговым шестисотстраничным сборником «Михаил Кузмин. Литературная судьба и художественная среда» (под ред. П.В. Дмитриева и А.В. Лаврова; ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. — СПб.: Реноме, 2015).

^[2] Михаил Кузмин и русская культура XX века: тезисы и материалы конференции 15—17 мая 1990 г. / Ред. и сост. Г.А. Морева. — Л., 1990.

^[3] Хотя как сказать. Дмитриев продолжает лингвистическую фронду редакции журнала «Аполлон», выразившуюся в неприятии суффикса «-ирова». Но в современном тексте это выглядит, скорее, как стилизация под любезную сердцу автора аполлоновскую эстетику, создавая для читателя эффект погружения в эпоху, медиатором которой выступает автор книги. Вот несколько примеров авторского идиостиля: «Кузмин прямо и косвенно цитует» (с. 84); «записи Лидии Ивановой, которую цитуют, по крайней мере, четыре автора» (с. 123); «после процитованного письма Брюсову» (с. 46); «несколько раз процитовано» (с. 48). См. также: Дмитриев П.В. Литературно-художественный ежемесячник «Аполлон» (1909—1918) как русский национальный проект // Аполлоновский сборник / Под ред. П.В. Дмитриева. — СПб.: Реноме, 2015. С. 112.

^[4] А.Г. Габричевский — М.А. Кузмину (после 4 февраля 1930 г.): «Я прилагаю при сем (изложенные Шервинским) соображения <…>» (Переписка А.Г. Габричевского и М.А. Кузмина... // Литературное обозрение. 1993. № 12. С. 64).

^[5] «...там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы...» — и далее по тексту знаменитой концовки «Дара».

Понравился материал? Помоги сайту!