К.С. Льюис в Уголке поэтов

22 ноября исполнилось 50 лет со дня смерти Клайва Стейплза Льюиса, ученого, писателя и апологета, автора знаменитых «Хроник Нарнии». Центральным событием этого юбилея, широко отмечавшегося по всему миру, стало торжественное открытие мемориальной плиты с именем Льюиса в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства. Филолог и богослов, не слишком серьезно относившийся к своим литературным опытам, оказался в одном ряду с лучшими поэтами и писателями Англии — что самое удивительное, по-видимому, вполне заслуженно. Николай Эппле присутствовал на церемонии.

Уголок поэтов — один из примеров цветущей сложности британской культуры, пантеон авторов, признанных национальным достоянием. Первым поэтом, похороненным в южном пределе аббатства (собственно, это он и называется уголком), был Джеффри Чосер (1343—1400) — но вовсе не в знак признания его поэтических заслуг. Он просто состоял на королевской службе и жил по соседству. Залом славы для поэтов и писателей Англии южный предел стал лишь несколько столетий спустя, причем настолько популярным, что в XVII веке за недостатком места Бена Джонсона пришлось хоронить стоя. В последние полтора века в Вестминстере почти не хоронят, предпочитая реальным надгробиям символические мемориалы.

Решение об открытии нового памятного знака принимает лично настоятель Вестминстера — это что-то вроде премии по литературе по версии англиканской церкви. Впрочем, этому решению всегда предшествует общественная дискуссия, и оно вовсе не так предсказуемо, как может показаться. К примеру, в 1995 году в Уголке поэтов было увековечено имя Оскара Уайльда, мало того что имморалиста, но еще и католика. С другой стороны, смиреннейшему П.Г. Вудхаузу было в этой чести отказано, хотя в его поддержку высказывались многие влиятельные люди, включая королеву-мать (в начале войны Вудхауз выступал на берлинском радио, и это сочли сотрудничеством с фашистами). Уголок поэтов пополняется раз в несколько лет — в последний раз плиту открывали в2011 г., в честь поэта Тэда Хьюза, — и всегда это большое событие. В случае с Льюисом инициаторов было двое — настоятель аббатства, преподобный Джон Холл, и оксфордский филолог и священник Майкл Ворд, автор крайне любопытной книги о том, что семь хроник Нарнии соответствуют семи светилам средневековой космологии.

Льюис, как и Толкин, с удивлением наблюдал за ростом своей популярности, полагая, что через пару лет после смерти о нем забудут. Это один из немногих случаев, когда историко-литературное чутье ему изменило.

Льюис — довольно нетипичный обитатель Уголка поэтов, но тем его случай примечательнее. В молодости считавший себя надеждой английской поэзии, он довольно быстро понял, что переоценил свои способности. Два стихотворных сборника, опубликованных под псевдонимом, оказались довольно слабыми, и всю оставшуюся жизнь Льюис крайне осторожно печатал свои стихи. (Но писать не перестал, в собрании стихотворений, вышедшем после его смерти, есть блестящие образцы, а обнаруженный недавно в записных книжках перевод двух первых книг «Энеиды» вполне сравним с лучшими из известных переводов.) С писательством Льюиса тоже не все просто. Сегодня его знают в первую очередь благодаря «Хроникам Нарнии». Они выходят миллионными тиражами, по их мотивам снимают голливудские фильмы, но сам Льюис относился к ним не слишком серьезно и не ставил ни в какое сравнение с сочинениями своего друга и единомышленника Толкина, которого, как недавно выяснилось, предлагал номинировать на Нобелевскую премию. Льюис был в первую очередь ученым, и литература была для него предметом изучения, а не сферой упражнения собственных творческих способностей. Его сочинительство было скорее ученой забавой, во всяком случае, сам он относился к нему именно так. «Космическая трилогия» — по существу, пересказ «Потерянного рая» Мильтона и артуровских легенд под видом модной в те годы научной фантастики, а роман «Пока мы лиц не обрели» — христианское переложение мифа об Амуре и Психее.

В первую очередь Льюис был историком литературы — его книги о средневековой аллегории, Мильтоне или средневековой картине мира до сих пор входят в списки обязательной литературы для специалистов. Именно в этом качестве он приобрел известность в конце 30-х годов, когда вдруг начал выступать с популярными изложениями богословских вопросов — которые оказались неожиданно востребованными. Среди наиболее известных его апологетических трактатов — «Просто христианство», «Страдание», «Любовь», «Письма Баламута». Льюис, как и Толкин, с удивлением наблюдал за ростом своей популярности, полагая, что через пару лет после смерти о нем забудут. Это один из немногих случаев, когда историко-литературное чутье ему изменило: тиражи его книг продолжали расти, а через 50 лет он удостоился мемориала вместе с Чосером, Мильтоном, Спенсером — авторами, которых изучал.

Главными звездами двухдневных торжеств стали два наиболее ярких и авторитетных христианских интеллектуала сегодняшней Англии — Роуэн Уильямс, в прошлом архиепископ Кентерберийский, а ныне ректор кембриджского Модлин-колледжа, где в последние годы жизни преподавал Льюис, и Алистер Макграт, богослов и полемист, известный главным образом работами по «естественному богословию» и диспутами с главным британским атеистом Ричардом Докинзом. Английские интеллектуалы — люди дисциплинированные и неплохо понимающие в маркетинге: к юбилейной дате Макграт выпустил целых две книги о Льюисе — объемистую биографию и сборник эссе, Уильямс — тонкую, но замечательно глубокую книжку о богословии «Нарний» с прекрасным эпиграфом, отсылающим к Витгенштейну: «О чем нельзя говорить, о том следует сочинять детские сказки». Макграт выступил «хедлайнером» мини-конференции, прошедшей 21 ноября в церкви Святой Маргариты по соседству с аббатством, а Уильямс — торжественного богослужения, в ходе которого и была открыта мемориальная плита.

Темой конференции была загадка популярности книг Льюиса, по сей день не теряющих своего читателя. Выступавшие были единодушны: причина действенности слова Льюиса — его умение не отделять работу разума от работы воображения, представлять христианство не как голую идею или яркий и неизбежно облегченный образ, но как единое целое, своего рода христианский миф, близкий мифам Толкина. Отсюда же следует другое важное отличие от многочисленных и далеко не столь успешных попыток растолковать христианство современникам: Льюис совсем не старается приспособиться к аудитории. Напротив, одна из главных его идей — напоминание о том, что к Богу не стоит подходить с нашей оптикой, очень может быть, что у Него она своя, и наши каверзные вопросы могут неожиданно обернуться встречей. Навык историка подстраиваться к изучаемой эпохе, чтобы верно прочесть памятник, умение освободиться от культурно-исторического эгоизма Льюис транслирует в богословие. Насилие над картиной мира читателя, именно то, чего больше всего боятся авторы всевозможных адаптаций, у Льюиса оказывается источником неожиданных и радостных открытий. У Толкина даже было для этого специальное слово, разумеется, греческое — eukatastrophe, «благое потрясение».

А потому вполне логичным выглядело то, что лейтмотивом богослужения на следующий день стали филология и аскетика. После вступительного гимна, исполненного хором Вестминстерского аббатства, а храме зазвучал голос самого Льюиса. В единственной сохранившейся записи его радиобесед 40-х годов, из которых в итоге получилось «Просто христианство», он говорил о тайне личности. О том, что в духовной жизни, точно так же как в литературе и искусстве, только отказавшись от заботы об оригинальности, можно стать подлинно оригинальным, только отказавшись от себя — по-настоящему себя обрести.

Принцип этот пронизывает всю жизнь, сверху донизу. Отдайте себя — и вы обретете себя. Пожертвуйте жизнью — и вы спасете ее. Предавайте смерти свое тщеславие, свои самые сокровенные желания каждый день и свое тело — в конце, отдайте каждую частицу своего существа — и вы найдете жизнь вечную. Не удерживайте ничего. То, что не умерло в вас, не воскреснет из мертвых. Будете искать «себя» — и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, гнев и гибель. (Пер. Н. Трауберг)

Лучшим подтверждением сказанному был гимн, который хор исполнил в конце службы. Стихотворение, написанное «в стол» и никогда не публиковавшееся при жизни Льюиса, было положено на музыку специально для этого случая — и оказалось образцом прекрасной литургической поэзии.

Проповедь, прочитанная Роуэном Уильямсом, была тоже филологической. Он говорил о добродетели уважения к языку. Внимание к языку в книгах Льюиса — знак внимания к реальности, противоположность которой — вавилонское смешение языков из апокалиптической сцены в финале «Мерзейшей мощи». Искажение, поругание языка — и ложь как одно из проявлений — крайне действенный способ обмануть самого себя, спрятаться от себя, тогда как встреча с Богом предполагает обретение себя.

После отрывков из пророка Исайи и Послания к коринфянам, которые читали последний кембриджский ученик Льюиса и профессор, занимающий сегодня его кафедру, приемный сын Льюиса Дуглас Грешем прочел финал «Последней битвы», заключительной части «Хроник Нарнии». Пожалуй, это было самым сильным моментом богослужения: казалось, концентрация литературы в воздухе достигла максимума, и граница между мирами вдруг стала проницаемой, как в книгах Льюиса. Посреди готического храма, со стен которого на происходящее внимательно взирали поэты и писатели древности, статный, похожий то ли на Фиделя Кастро, то ли на Чака Норриса старец в высоченных сапогах и с большим наперсным крестом, выглядывающим из-под кожаной куртки, читал о том, как на просторах новой Нарнии божественный Лев говорит детям: ваши земные приключения окончены, вы умерли, вот теперь-то и начинается самое интересное. «Учебный год позади, настали каникулы. Сон кончился, вот и утро».

И пока Он говорил, Он все меньше и меньше походил на Льва. А то, что случилось дальше, было так прекрасно, что писать об этом я не могу. Для нас это завершение всех историй, и мы честно можем сказать, что они жили долго и счастливо. Но для них это было только началом настоящей истории. Вся их жизнь в нашем мире, все приключения в Нарнии были только обложкой и титульным листом; теперь наконец началась глава Первая Великой Истории, которую не читал ни один человек на земле; Истории, которая длится вечно; Истории, в которой каждая глава лучше предыдущей. (Пер. Е. Доброхотовой-Майковой)

Трудно было бы подобрать лучший фрагмент для такого случая. Но помимо связи с посмертной жизнью книг Льюиса есть здесь и иная, менее очевидная и более поразительная логика. Последняя сцена «Нарний» читалась в том месте службы, где должно было читаться Евангелие. Но замена, довольно рискованная, если это была намеренная замена, выглядела совершенно оправданной. И дело не только в том, что Лев «Нарний» — прозрачная аллегория, а весь этот эпизод — легко узнаваемая реминисценция финала Евангелия от Иоанна. Для миллионов читателей Льюис действительно оказался возвестителем Евангелия в форме сказки, мифа или точного образа, неожиданность которых делала эффект узнавания только более пронзительным и радостным.

После чтения душеприказчик Льюиса Уолтер Хупер возложил на плиту с именем виновника торжества венок. Шестьдесят четыре белые розы — по числу лет жизни Льюиса, семь веток остролиста — по числу книг о Нарнии, три ветки розмарина — по числу книг «Космической трилогии» и одна красная роза — дань штудиям Льюиса в области средневековой литературы. Символизм, не режущий глаз на фоне средневекового колорита собора и историко-литературного — всей службы.

Высеченные на камне слова — цитата из эссе Льюиса «Поэзия ли богословие?»: «Я верю в христианство, как верю в то, что взошло солнце. Ведь я не только вижу его — благодаря ему я вижу все остальное». Эти слова — еще один пример льюисовского метода. Будучи безусловно яркими и убедительными, они представляют собой парафраз сравнения божественного Блага и солнца из платоновского «Государства». Весьма примечательно, что за два дня, многократно цитируя эти слова, никто так и не вспомнил их первоисточника. Льюиса не зря именуют гениальным переводчиком христианского богословия на язык современной культуры: едва ли не самое важное в искусстве переводчика — сделать так, чтобы перевод производил впечатление оригинального текста, не выглядел калькой. Льюис не старается быть оригинальным, он щедрой рукой черпает образы и мысли из истории европейской философии и литературы, но делает это так, что старые смыслы оживают и цитировать начинают его, далеко не всегда вспоминая о его источниках. Видимо, так и действует культура. Именно это имел в виду Вергилий, когда говорил, что украсть стих у Гомера труднее, чем палицу у Геракла; это трудно, зато результатом такого воровства становится «Энеида». Вся история посмертной популярности Льюиса — лучшее свидетельство того, что этот принцип не перестает работать.

Понравился материал? Помоги сайту!