«Давайте перестанем пижонить со смертью, притом не своей»

В книжной серии петербургского независимого книжного проекта «Порядок слов» «Новые стихи» выходит собрание стихотворений одного из ключевых авторов новейшей русской литературы постсоветского периода Василия Кондратьева (1967—1999), подготовленное Александром Скиданом и Кириллом Корчагиным. Ко дню рождения Кондратьева — сегодня ему исполнилось бы 49 лет — мы публикуем один из нескольких прозаических текстов, вошедших в книгу.

«Петроградский проспект», оформленный как письмо к одному из деятелей ленинградской неофициальной («второй») культуры 1970—1980-х годов Борису Останину, публикуется впервые по машинописи, предоставленной издателям адресатом. Текст Кондратьева является откликом на выход журнала «Лабиринт/Эксцентр» и, прежде всего, на статью Останина — редактора-составителя первого выпуска — «Новая поэзия?? Конечно!!» («Лабиринт/Эксцентр», 1991, № 1), написанную, в свою очередь, по просьбе Кондратьева для поэтического сборника «Петроградский базар», так и не вышедшего. Кондратьев, очевидно, возлагал большие надежды на новое издание, в том числе институциональные, однако был разочарован направлением, которое приняли последующие выпуски «Лабиринта/Эксцентра». В 1993 году он задумывается о создании собственного издательства («Новая Луна») и периодического издания («Поэзия и критика»). В тексте упоминаются также статья Бориса Констриктора «Открытие Летербурга» («Сумерки», 1990, № 9) и печатные выступления того времени, связанные с неподцензурной литературой.

Петроградский проспект

(Из переписки с Борисом Останиным)

Дорогой Борис,
новая поэзия? обязательно предметное уточнение по сути дела. Для наших литературных «профессионалов» все сводится пока что к «административному», номиналистскому перечню имен и «направлений». Конечно, есть переход от полувоенной иерархии к «плюрализму», но вряд ли это имеет отношение к поэзии per se, а в узком смысле — к поэтике как представлению о письме. Твое выступление на страницах «Эксцентра-1» кажется первым действительным началом большой, плодотворной дискуссии (здесь наши надежды — на учредителей этого остро насущного в нашей литературной жизни журнала), но прежде следует осмотреться.

Я пишу тебе это письмо у окна, из которого, как добрая карта, видится наш Петербург. Думаю, что самое интересное в происходившей у нас поэзии было от удивительного совмещения планов метафизики и бытового, отреченности официального и драматичности человеческой жизни писателя. Наша жизнь была и остается фантастикой. Свифт в своих «Путешествиях Гулливера» представил похожую картину: здесь остров волшебников с душами прошлого, бессмертные маразматики, потерявшие память, — предусмотрены даже и две столицы. Я думаю, что Лапуту и Лагадо ты, как «гулливер», должен помнить. Так вот, жители «первой» вознесены над землей и в мыслях настолько, что без слуги с хлопушкой не шагнешь, не ударивши носом. Здесь классика и абстрактная норма. А внизу есть своя, «вторая» столица и, видимо, «вторая» культура. Помнишь Академию прожектёров? В ее стенах мы, кажется, сейчас и беседуем. О том, как наши мысли, говоря по Выготскому, совершаются в слове.

Реплика из общего дыма:

— Наше человеческое и культурное время: распадаются прежде твердые общественные связи, критически пересматриваются ценности и обесцениваются названия, раньше служившие нашему сообщению. Так в политике, в экономике, везде — если угодно, такая сегодняшняя ситуация речевой деятельности.

— Если писательство служит, все-таки, сообщению и определительно объясняет, как писал Хармс, чистоту порядка — то можно заметить наши условия как предписьменную возможность высказывания.

— То есть эксперимент, «авангардизм» не создал пока еще новой литературной нормы.

Да, некая норма действительно необходима. Думаю, ты согласишься, что без нее невозможно — какое бы ни было — сообщение, и наша работа превращается в неизбежную «игру в бисер» — в то, чем сейчас главным образом и оказывается. Важно уточнить, о какой норме идет речь. Раз мы говорим о новой поэзии, то подразумеваем и новые ее основания.

Новая литературная норма — в ее отсутствии? В утверждении поэзии как пристального бытия в несхватываемом мире и формы как оправданной записи, конкретной не в утверждении, а в воздействии образа и синтаксиса на языковую способность читателя. То, что поэт не слишком настаивает на буквальном смысле своего высказывания, отличает его от прочих литераторов.

О «предписьменности» думается потому, что все богатое разнообразие существующих на сегодня поэтических текстов и замыслов не опирается ни на осознание реальной традиции, ни на критическую сознательность к собственной работе (а это существенно для письменных способностей поэта). Пока все это есть у классиков с их запретительным пафосом канона и «литературной» самодостаточности — и не касается новой формы, которая отталкивается от «литературщины» к непосредственному свежему выражению. Пока по-прежнему плодятся «школы», «направления» и «общества» с их жгучими названиями и вывесками скорее коммерческими, чем по делу.

Но что предлагает нам новая вывеска?

Имажизм. Сюрреализм. Реальное искусство. Модернизм и посттаковой. Авангард — это термин воинского искусства. Раз мы взялись за разговор всерьез, надо точно определить, когда вывеска создается для закрепления определенных позиций, для коммерческого публичного успеха; ведь мы все знаем, как тяжело в нашем мире художнику привлечь внимание к своему спорному и непрактическому труду. Но важно не пропустить вот что: когда идет слом традиции, новый характер письма определяется пересмотром основы — места личности в окружающем мире, средств ее самосознания и сообщения. Это рождает такое ощущение современности, что появляется художник особой закваски — modern — или же модернист по нашему определению. Когда единственное и реальное настоящее во всей сложности его связей утверждается как отправное, художнику важен метод познания и представления. Он — исследователь, ему важно, чтобы его работа приняла характер реального факта; настоящее как бы воссоздается им, когда исторический, культурный и личный опыт служит прежде всего материалом, конструирующим особую ткань языка. Потому что язык = его мир, здесь знак равенства. Итак, попробуем определиться в том, что начиная с провозглашения художественной современности (читай «модернизм» и его производные) вывеска представляет собой метод, а не идеологию.

Будем надеяться, Борис, что кто-то из новых журналов возьмется знакомить читающую и пишущую публику с подлинными высказываниями людей, скрытых от нас непереведенными и почти что изобретенными наново наименованиями. От имажизма и сюрреализма до «Тель Кель» и Школы Языка наберется много. Но нам не преодолеть прежде всего внутренней изоляции от современного настроения художественной практики, если мы не решимся, хотя бы пунктирно, дать очерк русского движения к чистой, артикулированной литературной форме.

И здесь мы снова возвращаемся домой, в Петербург, для того, чтобы открыть себе существенный, малоизвестный и далеко не исчерпанный локус русской словесности.

1. Петербург, после дождя

Я позволил себе парафраз названия известной, 1942 года, картины Макса Эрнста: перспектива ландшафта, организованного в нагромождениях форм, неузнаваемых (агнозия? жамэ вю?), но смутно припоминаемых — в плане скорее метафизическом, чем конкретно. Исторический пейзаж, отреченный непредвзятым разумом от номинализма. Чувство отжитости, духовного и физического тупика, таким образом, разрешается в самопреодолении, возрождением в прямом, предметном чтении-видении.

Происходит открытие Летербурга.

Вечера «Былое и думы». Карта-путеводитель, составленная Валерием Шубинским. Что-то вроде плеяды (т.е. «скопления») писателей: Кузмин, Вагинов, Николев, Хармс, Введенский — конференции и публикации. Выставка «Юрий Юркун». Продолжение следует?

Отреченная поэзия в мертвом городе мертвых?

Во-первых, давайте перестанем пижонить со смертью, притом не своей. Приличные люди себя так не ведут. И что второе, мы говорили об открытии, а не об эксгумации.

Так или иначе, мы понимаем, что Второй мировой войной нечто закончилось и ушло. Осматриваясь, мы приходим к первоначальному значению этого странного слова «постмодернизм», утвержденному Дэвидом Энтином ^[1]: открытие. Оно не может быть без того, что его область раньше пришла к некоторой полноте и была разрешена в методе. Из-обретение, как говорит Драгомощенко. Мы оказались как бы в начале новой Истории и находим себя продолжателями тех, кто заявил себя не преемниками, но современниками прежде всего. Нелепо, как постмодернизм.

— Не могу понять, господа, жив я или же нет, — спрашивает, очнувшись, Олег Юрьев из камеры хранения ^[2].

— «Уже» нет или еще «нет»?

1942 год «Европы после дождя»: сюрреалисты лишились друзей и публики, обэриу расстреляно, модернизм рассеялся на бездомных писателей, гонимых ветром. Петербург в блокаде погиб еще раз физической смертью.

Если бы не это имя — Летербург.

Борис Констриктор в своем эссе назвал заданную когда-то Хармсом «Формулу Города». Летербург — открытие из географических, которое я бы назвал предметной очевидностью поэзии; оно «улыбающейся скукой вечного повторения» (Кузмин) сообщает любой письменности характер более чем условный, это от избыточного творчества и переживания полноты вселенской культуры (я имею в виду отнюдь не одни картины и книжки). Поэтому не будем настаивать на своей исключительности, принимая к вниманию только драматические условия нашей истории. Париж, к примеру, всегда был и останется Парижем. Добавлю, что знатоки считают невозможным понять сюрреализм как настроение (будь то Дюшан или Ман Рэй) или внятно осмыслить обманчивую «затемненность» чистых сюрреальных текстов (прежде всего Бретона, Пере и Кревеля) вне физиогномического «ключа» Нового Вавилона. Это естественно, потому что для писателя-современника (скажем так, если «поэт-модернист» нами зачитано) важно открытие, реальные в своей феноменальности очертания мира. Его средства: аналогия (а не повторение), вещность слова, оправданная изобретенная композиция — это не я, Борис, это Паунд говорил. В том, что он принимает как данное, как заранее расписанный фон, Писатель нашел бы, конечно, темы и вдохновений на много томов. Когда называемая «поэзия» видится конкретной и вещной, литературность со всей ее «художественностью» и «культурной» восторженностью теряет смысл. Здесь важно отличать материал от предмета поклонения. Впрочем, не только у нас беллетристы и журнальеры стихов и прозы стыдятся быть профессионалами (будто это позорно), предпочитая котурны пророков и философов. Хорошо, пусть они были и будут поэтами и т.д. с исключительным правом на титул. Следует, Борис, взять в друзья Платона и подарить им слова, без которых они, кажется, помрут. Мы ничего не теряем, потому что знаем, что… универсалии, хотя бы и с оглядкой на Витгенштейна, у нас в Летербурге реальны.

Более того, теперь мы, получается, «лишены права писать стихи и прозу» и вообще как-то именовать себя в смысле литературы. Важно понять, что это идет не от политиков, а от братьев же культурных писателей (они-то и правда страдали от властей, за что и получили индульгенцию в другом месте). Но смотри, сколько мы приобрели: ходить не на экскурсии, а на прогулки, вместо Ахматовой или Пастернака взять в дело «композиции» Кузмина, пьесы и дневники Хармса, из ближних — вещи <Леона> Богданова и <Евгения> Харитонова; и многое, многое другое. В этом, для меня лично, достоинство «второй культуры». Л. Межибовский на страницах «Континента» очень неверно и просто глупо понял ее как литобъединение, воюющее с «первой» (видимо, СП СССР) за место под солнцем. Культура имеет отношение к людям, не к музеям и не к литературе. Боюсь, что нам не понять иначе, ни от чего «отречена» интересная нам поэзия, ни куда «открывается» нам наш Летербург.

Итак, дело не в том, что есть Восток и Запад, СП, «Ассоциация» ^[3] и «Поэтфункция» ^[4], ЦРУ и КГБ, республиканцы и демократы, — а в том, что везде и всюду культуры, увы, две. И здесь различия в ценностях, в работе и в судьбах.

<1991>

---

^[1] Дэвид Энтин (David Antin, 1932—2016) — американский поэт, критик и перформансист.

^[2] «Камера хранения» — ленинградская литературная группа, возглавлявшаяся поэтом, драматургом и прозаиком Олегом Юрьевым и издававшая одноименные альманахи в 1989—1997 годах.

^[3] Имеется в виду Ассоциация «Новая литература», под эгидой которой выходили журнал «Вестник новой литературы» (1989—1995, редакторы М. Берг и М. Шейнкер) и книги авторов «второй» культуры.

^[4] «Поэтическая функция» — объединение при Ленинградском отделении Фонда культуры, в которое входили поэты, художники, критики и теоретики и видную роль в котором играл А. Драгомощенко.

Понравился материал? Помоги сайту!