Тополь Мандельштама

Он стоит, несколько накренившись, рядом с домом, пыльный и стройный, будто бы еще живой, — тополь, — обрубленная рука-ветвь, кажется, способна раскрыть свои пальцы. Но он уже подточен временем, как камень, и может рухнуть в любой миг. Памятник, словно бы воздвигнутый словом поэта и притом безусловно реальный. Нерукотворный и потому, что человеческие руки не творили, но «растворяли», вольно или невольно скрывая важные черты памяти, отрезая слишком вознесшиеся в высоту тополиные ветки, пытаясь остановить его опасный рост. Если говорят, что скульптор, создавая, отделяет все лишнее, то здесь отделяли все необходимое — тем выразительнее и трагичнее предстает монумент.

Летом 1936 года во время воронежской ссылки Осип Мандельштам со своей женой жил в небольшом городке Задонске, пребывание здесь оставило след в его знаменитых тетрадях стихотворениями «Пластинкой тоненькой жиллета…» и «Сосновой рощицы закон…». В них присутствует образ города и, что особенно важно для нас, — деревьев, росших перед его домом. Вот отрывок из первого стихотворения:

Его холмы к далекой цели
Стогами легкими летели,
Его дорог степной бульвар
Как ряд шатров в тенистый жар,
И на пожар рванулась ива,
А тополь встал самолюбиво.

На приведенной нынешней фотографии вдали угадывается долина Дона, о котором он написал:

А Дон еще, как полукровка,
Сребрясь и мелко, и неловко,
Воды набравши с полковша,
Терялся, что моя душа,

Когда на жесткие постели
Ложилось бремя вечеров
И, выходя из берегов,
Деревья-бражники шумели…

Пока еще тополь, помнящий Мандельштама, стоит, можно было бы попробовать укрепить основание древесного ствола, подумать, как удержать его от крена. Хорошо было бы постараться и выкупить дом («полуукраинскую» мазанку) — на фотографии различима актуальная надпись «Продаю» — и создать там музей поэта.

В образе памятника-дерева перед домом опального поэта в Задонске скрестились различные линии и напряжения: человеческое забвение, стремление к тому, чтобы все же вернулась память об отвергнутом поэте, личные сюжеты, совпадения, которые ведут к неожиданному и ожидаемому скрещению поэтических, общекультурных смыслов. Да, это абстрактная скульптура. Но фигура, созданная не из дерева, а словно «вышедшая из дерева». Не деревянные скульптуры Коненкова, а, скорее, металлические экспрессивные образы Эрнста Неизвестного или Вадима Сидура. Впрочем, она, быть может, не нуждается в аллюзиях: тополиный «человек-обрубок» — самостоятельное творение.

Несколько лет назад я подошел впервые к дому № 10 (в 30-е это был № 8) по улице К. Маркса. Я увидел два дерева, которые, несомненно, были изображены в том стихотворении. Слова поэта отразили живые движения деревьев, их «человеческий» облик, но они и создавали заново их образ: «И на пожар рванулась ива, / А тополь встал самолюбиво». Действительно, ива выгнулась в каком-то невероятном порыве перед домом, а рядом, тогда прямой, еще с распростертыми ветвями, широкоплечий и сильный, стоял тополь.

Так случилось, что у меня в руках была книжка, посвященная великому китайскому поэту Ду Фу (я ее перед этим приобрел в местном галантерейном магазине — там оставался от прежних времен и прилавок для продажи книг). В некоем сентиментальном движении я сорвал по одному листку «той ивы» и «того тополя» и вложил их между страницами книги.

Позже я узнал, что у китайских поэтов была традиция при расставании дарить друг другу отломленные веточки именно ивы и тополя, так что листки можно было рассматривать как привет одного поэта другому через пространства и времена. И я написал стихотворение «Листок ивы и тополя Мандельштама вкладывая в книгу Ду Фу». В книге о Ду Фу у меня хранятся два листика тех деревьев, как «рукопожатия» — через много поколений листков ивы и тополя, которых касался рукой поэт тогда, в 36-м: женственной узкой ладони-длани ивы и мужской круглой ладони тополя. И если тополь напоминает сейчас о поэте, то женственный образ исчезнувшей той ивы мог бы предстать памятным знаком о его «нищенке-подруге».

Когда я прочитал эту книгу Бежина о Ду Фу (в серии ЖЗЛ), то обнаружил с удивлением некоторые параллели (при всей фантастической, казалось бы, отдаленности во времени) в жизни его и Мандельштама. Ду Фу, в отличие от его друга, поэта Ли Бо, бывшего «чистым лириком», осваивал некоторые темы, которые можно было бы назвать «гражданскими». В поэзии Ду Фу, который был тоже гонимым поэтом, хотя знал разные периоды отношений с властью, есть разнообразные мотивы, соотносимые с мандельштамовскими, например, в своем роде даже стихи о неизвестном солдате, Ду Фу тоже воспевал тополь, был странником, тщетно писал оды императору — кажется, такие связи наполнены еще нераскрытыми смыслами.

Через год, подойдя к этому дому, я не увидел знакомых живых, почти человеческих силуэтов деревьев. Ива была спилена под корень, а вместо огромного, разросшегося вширь и в высоту тополя стоял лишь обрубок, искалеченные ветки не дали ни одного побега. Тогда я написал заметку в местную газету «Задонская правда» (публикации поспособствовал работавший в редакции Леонид Морев) о том, что деревья хранят память о поэтах лучше людей, но сейчас и такую память попытались, не подозревая и даже не задумываясь об этом, обрубить и вытравить вместе с живыми природными свидетелями тех времен. Никакого отклика не последовало. Сейчас тополь высох, а на месте спиленной ивы разрослась младая роща ивовых побегов.

В совпадении некоторых событий видится нечто большее, чем стечение обстоятельств: в начале 30-х Мандельштам назвал акмеизм «тоской по мировой культуре». В ссылке появились строки «… от молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане…». Из глубины «львиного рва и крепости» поэт возносился к далеким горизонтам мира. Поэтому появление имени Ду Фу не выглядит чуждым. Проникновенность его взгляда поверх границ во всем — и в пейзажах Задонска ему виделись образы художника Рейсдаля, в чьем имени слышится «даль»:

Вы, именитые вершины,
Дерев косматых именины —
Честь Рюисдалевых картин…

Маленький Задонск наполнен многими литературными ассоциациями даже мирового смысла. Это одно из главных мест православного паломничества — здесь находятся мощи святителя Тихона Задонского, — но известно, что фигура Тихона была очень важна для Достоевского, что отразилось в образах Тихона в «Бесах» и Зосимы в «Братьях Карамазовых». В ряду многих литературных пересечений и связей можно вспомнить о другом опальном писателе — Андрее Платонове, он бывал в Задонске и упоминал его (по преданию, родители Платонова венчались здесь). С Мандельштамом его связывает и Воронеж (родной город Платонова, памятник которому стоит у входа в Воронежский университет), мемориальные знаки Мандельштама и Платонова находятся друг около друга на стене Литературного института (бывшего дома Герцена), где в 30-е годы жили и поэт, и прозаик.

Здесь в образе дерева соединились слово и жизнь по завещанию Пушкина в «Памятнике». Но важно и такое «совпадение»: пушкинский «Памятник» написан в 1836 году, через сто лет другой поэт неявно обращается к той же теме. В 36-м Мандельштам пишет еще одно стихотворение — четверостишие, которое Надежда Яковлевна обозначила как «памятник»:

А мастер пушечного цеха,
Кузнечных памятников швец
Мне скажет: «Ничего, отец,
Уж мы сошьем тебе такое…»

Н.Я. Мандельштам замечала в «Воспоминаниях»: «В нем предчувствие судьбы (“Уж мы сошьем тебе такое”) и изготовление памятника предоставляется “мастеру пушечного цеха” и портному. Это пошло от фигуры на памятниках с протянутой рукой и невероятно поднявшимся вслед за рукой пиджаком… Отсюда “памятников швец”. Странным, почти пародийным и трагически-экспрессивным образом в тополе-монументе угадывается обрубок руки, протянутой вперед, и хвостик фалды пиджака сзади. Это словно бы “скверно пошитый памятник”, созданный случайностью, стечением обстоятельств, но вот строки поэта:

Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!»

«Мало в нем было линейного, / Нрава он не был лилейного, / И потому эта улица / Или, верней, эта яма / Так и зовется по имени / Этого Мандельштама…»; в таких его словах — постоянные мысли в те годы об оставляемой в мире памяти, и поэтому такое «нелинейное» иссохшее дерево могло бы стать именно его мемориалом.

Нерукотворность слова соединена с нерукотворностью живого дерева, но слово поэта искало воплощения в такой образ, чтобы оставить память. «Тополь» по крайней мере трижды упоминается в стихах Мандельштама, и каждый раз в нем проявляются некоторые «антропоморфные» черты. Кроме стихов 36-го есть строки стихотворений из «Камня»: «В столице северной томится пыльный тополь…» («Адмиралтейство») и «…стоит прекрасная, как тополь…» («Американка»). То есть он как бы подготавливал неявно себя (и читателя) к тому, что тополь (так же как, допустим, щегол) станет для него выражающим особые человеческие смыслы.

Помимо пушкинской ассоциации, конечно, возникает и лермонтовское завещание о темном дубе, который над ним склонялся бы и шумел, «вечно зеленея». Тополь, может быть, еще зазеленеет в своих побегах, хотя бы в мечте и памяти. Но и образ высохшего дерева символичен — известно соответствие сухого древа и христианского креста.

Этот тополь заставляет вспомнить образ нищего, но великого поэта, который жил здесь. И монумент для него должен быть прост. Не из нерушимого камня, а из нестойкого дерева, но вспомним его строки: «Уничтожает пламень / Сухую жизнь мою, / И я уже не камень, / А дерево пою». И стихи любимого им Державина: «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, / Металлов тверже он и выше пирамид…» И во втором задонском стихотворении «Сосновой рощицы закон…» удивительно говорит о деревьях — он и их запечатлел словом.

Было бы прискорбно, если бы высохший, но все же живой природный монумент поэту рухнул и оставил только в фотографической памяти нерушимый «самолюбивый» образ. Если люди в равнодушии и забвении не обратят внимания на это символическое дерево и оно падет, исчезнет и все место, став неузнаваемым.

Пока можно лишь утешаться строками Мандельштама, написанными примерно тогда же и, хотя посвященными другому дереву, наполненными теми же смыслами нерушимой, монументальной и притом невероятно живой памяти:

И меня сравненьем не смущая,
Срежь рисунок мой, в дорогу дальнюю влюбленный,
Как сухую, но живую лапу клена…

P.S. Все же можно попытаться заключить эссе некоторым «просветляющим» способом — тополь своей пусть срезанной, но все же зримой еще кроной напоминает о «непокорной главе». Выше другой победительной петербургской колонны — не Александрийского столпа, но колонны ростральной, силуэт которой можно увидеть в мандельштамовском тополе с приподнятыми обрубками ветвей. Причем отвлеченные корабельные морские мотивы способны предстать глубинно значимыми. Именно в стихотворении «Адмиралтейство», где в первой строке — «пыльный тополь», появляются слова «и открываются всемирные моря» — то, о чем постоянно думал в Воронеже поэт. Ведь и слово «тополь» рифмуется неявно с «Петрополь» (в упоминавшихся двух стихотворениях из «Камня» реально «тополь» дважды рифмуется с «акрополь»). Но и Воронеж — тоже город Петра, где он создавал первое адмиралтейство и флот. «Тополь» и «Петрополь» связаны не только прямым созвучием: слово «самолюбивый» у Мандельштама — эпитет, не только соотносимый с задонским деревом: «самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый» — это сказано им о его родном Петрополе. В том стихотворении «Адмиралтейство» поэт писал: «Нам четырех стихий приязненно господство, но создал пятую свободный человек». В 20-е годы пройдя в своих стихах через сложное драматическое действо четырех стихий, он в 30-е обрел свою истинную пятую стихию («квинтэссенцию») — свободу — во внешней несвободе.

А собственно тополиная торжественная тема, связанная с Мандельштамом, может подтверждаться словами:

И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней.

Это строки из стихотворения «Воронеж» Ахматовой с посвящением О.М.

Понравился материал? Помоги сайту!