О праве судить

Публикуя полемический ответ председателя жюри «НОСа»-2015 Константина Богомолова на статью Елены Рыбаковой по поводу последних премиальных дебатов, редакция COLTA.RU далека от мысли считать спор законченным и приглашает к дискуссии всех заинтересованных участников.

Мне кажется нужным и важным ответить на текст Елены Рыбаковой, посвященный дебатам и итогам премии «НОС», жюри которой я возглавлял. Тем более что в тексте Елены есть прямое обращение ко мне...

Первое.
Об уровне дискуссии, о «любителях» и «экспертах».

Это жюри вызвало недоумение у многих в экспертном сообществе. Ни одного профессионала. И дебаты, как я понимаю, подтвердили опасения этого сообщества относительно качества дискуссии. Вам, Елена, неловко было слышать заявления «любителя» Ускова о «тектонических сдвигах эволюции лирического героя» — кажется, так было сформулировано? Признаюсь, я тоже не мог не улыбнуться по поводу этих формулировок, равно как и по поводу дискуссий о «маленьких людях» и «гуманистическом пафосе». Что же делать. Это то, чему научили в школах и институтах. И человек непрофессиональный, конечно, просто не владеет иным инструментарием для серьезного разговора о литературе.

Да, я готов признать примитивность дискуссии. Однако вот в чем проблема. Участвуя в работе жюри уже второй год, я вижу, что и с другого полюса — полюса «экспертного» — раздается такая претенциозная и совершенно замкнутая в себе банальность, лишь облаченная в более сложные терминологические конструкты, что для меня лично перестает существовать принципиальная разница между наивными суждениями «любительского» жюри и рассуждениями экспертов.

Слова Кирилла Кобрина, главы «Совета старейшин», о том, что он чувствует себя «Виктором Борисовичем Шкловским, читающим Овсянико-Куликовского», — печальный пример салонного остроумия, от которого становится неловко за острящего. Но бог с ним, с качеством остроумия. Как и с тем, кто кем себя ощущает. Если Кобрин ощущает себя Шкловским (хоть и иронично, но уверен — вполне искренно), то зачем негодовать по поводу присутствия в жюри «НОСа» редактора глянца? Проблема в том, что к этому салонному остроумию, по сути, и сводится превосходство «эксперта» над «любителем». «Любитель» производит банальности, но и «эксперт» не может предъявить ни одного сложного аргумента в пользу защищаемого текста, оперируя лишь «называнием»: эта книга — такая-то, она — о том-то, она вписывается в такую-то «тенденцию» и является примером того-то, и потому она прекрасна. И какое мне дело, что в одном случае «тенденция» — из школьного курса, а в другом — из профессионального дискурса. Качество материалов не отменяет элементарность мыслительных конструкций как с одной, так и с другой стороны.

Можно поиронизировать над выступлением Ускова, считая его уровнем школьных сочинений, но не надо забывать: всегда найдется тот, кто поиронизирует над вами. Я, откровенно говоря, не вижу великой разницы между «тектоническими сдвигами лирического героя» и пассажами о «мифологии старых и новых инструментов писательской работы». Все это какой-то, прости господи, Новиков-Ланской. Филологически-культурологическое «Лего». Из этого «Лего» можно собирать продукты разной степени сложности, но составляющие одинаково стандартны — а значит, стандартны будут и результаты.

И литература, и театр сегодня переживают какой-то мощный и радикальный слом, и критическая мысль и там и там явно не успевает за происходящим. Прежняя оптика не работает. Новой нет. Оттого тонкая и изысканная книга Ильянена может быть подвергнута обструкции со стороны одного из экспертов (причем без всяких серьезных аргументов, именно по «любительскому» принципу «нравится — не нравится» — и вот уже оказывается, что, когда книга вызывает раздражение, в эту секунду и эксперт испытывает что-то «человеческое, слишком человеческое» и срывается в примитив), а книга Полины Барсковой о блокаде — совершенная в своей форме, а по сути мертвая и, на мой субъективный взгляд, занимающаяся кокетливой росписью реальных черепов, повторяю, совершенная по форме и именно в своем совершенстве предельно архаичная, но главное — ПОНЯТНАЯ и, в отличие от того же Ильянена, не вызывающая раздражения — эта книга осознается как достижение и вершина.

Так и сходятся «любители» и «эксперты» — в зоне «понятности». «Понятность» эта разного рода. Первые говорят о «понятности» в обывательском смысле — сюжет, тема, язык. А сердца вторых отзываются на «понятность» высокого порядка — возможность вписать текст в свои мыслительные конструкции и свое видение литературного процесса. И ладно бы конструкции были действительно сложны, но конструкции эти, повторюсь, архаичны, так что все претензии к «любителям» теряют смысл. Очевидно, что не о тенденции варваризации или архаизации нужно говорить, а об усталости и изношенности «критического аппарата».

Второе.
Несколько замечаний по поводу книги Зайцева.

Я промолчу о «политических» претензиях к книге и выбору жюри — мол, этот выбор предвещает приход каких-то мрачных времен и находится в русле тотальной архаизации как государственно-идеологического тренда. Мне кажется, когда в ход идут подобные внелитературные аргументы, это и есть понижение уровня дискуссии. Маркирование критиком текста Зайцева как «архаического» отталкивается от внешних признаков (жанровых, языковых, стилевых), а также от якобы примитивности авторского сознания. «Архаическое» подается как нечто негативное для литературного процесса. При этом сознательно или бессознательно, в пылу дискуссии, Рыбакова не делает различий между архаизацией как художественным приемом и архаичностью как вторичностью (в этом смысле текст Яхиной во много раз архаичнее текста Зайцева — вот уж была бы победа «архаизирующего тренда»). Однако критик предпочитает припечатать книгу, рассказав аудитории Кольты о том, что наивный и малограмотный автор «прозревал», читая «Протоколы сионских мудрецов», и таким образом разоблачив бедного автора, многозначительно добавить: «Дочитали ли вы, господа из жюри и эксперты, до этого места?..»

Елена пишет: «Еще одна нелепость — отдавать премию за новое (новую словесность и новую социальность, о которых по уставу печется “НОС”) сочинению, не то чтобы стилизующему ради каких-то целей архаическое, слабо индивидуализированное сознание, но прямо этим сознанием порожденному. Исповедь-жизнеописание старообрядца Данилы Зайцева, наполовину написанная, наполовину надиктованная автором, безусловно, представляет собой интересный документ, хотя фольклористу и антропологу он обещает бóльшую поживу, чем исследователю литературы». С этим трудно не согласиться. Это действительно продюсерский проект. И действительно этот текст отрефлексирован не автором, а «издателями», «продюсерами». В каком-то смысле это «бессознательный» продукт. Но находящаяся на другом полюсе, сделанная в очень специфической технике книга Ильянена — такой же «проект». Только проект самого себя. Судите сами. В первом случае продюсер и источник текста отделены друг от друга. Во втором это одно и то же лицо, пытающееся «объективировать» себя. Мне лично была бы интересна битва этих двух текстов в финале. Но этого не случилось. Однако странно не видеть, что два этих текста, находясь на разных полюсах, являются отражением и зазеркальем друг друга. В одном случае группа «продюсеров» фактически превращает хаос в структуру и «собирает» автора из пустоты. В другом — автор, соединяя в себе и автора, и продюсера, субъект и объект исследования, пытается превратить структуру в хаос, имитируя бессознательное. Вот о чем мог бы быть спор — насколько сознательное конструирование бессознательного может конкурировать с подлинно бессознательным.

В итоге перед нами в одном случае — голограмма автора. В другом — живой автор. Победу голограммы соблазнительно назвать фиаско. Но, кажется мне, честнее назвать это вызовом. Предложением экспертам и профессионалам совершить наконец ошибку и выйти из комнаты.

И последнее.
Статья Елены Рыбаковой похожа на призыв защитить литературный процесс от варварства. Или некролог премии. Между тем и язык, и литература, и литературный процесс (а премия — часть этого процесса) не нуждаются в защите. Искусство больше страдает от защиты, чем от нападения. И эта статья, борющаяся с «охранительством», сама может рассматриваться, как ни парадоксально, как охранительная. Только в роли защищаемого «культурного наследия» выступает здесь профессиональное суждение и критика. Это забавно и странно, но почему бы и нет. В конце концов, книги Шкловского не нуждаются в защите. А право иных современных критиков судить — очень даже нуждается.

Каждый выживает как может.

С уважением,
Константин Богомолов

Понравился материал? Помоги сайту!