«Русского героя всегда жалко»

Сыгравший татуированного богатырями брата в «Горько» и «Горько-2» (и аналогичную роль в новогодней короткометражке Жоры Крыжовникова «Нечаянно»), Александр Паль стал вроде как народным героем: письма простых пацанов, респект, уважуха. Этой осенью Паль, несомненно, упрочит свой статус настоящей звезды новой русской комедии: на следующей неделе в прокат выходит хоррор-комедия «Парень с нашего кладбища», где Паль умело договаривается с павшими бандитами, в октябре — комический альманах «Без границ» (там Паль играет напористого сотрудника аэропорта), плюс сейчас по фестивалям гастролирует «Тряпичный союз» Михаила Местецкого, в котором Александр разрабатывает все то же амплуа простого парня с четкой душой и короткой стрижкой, неравнодушного к проблемам обычных людей. Инна Денисова поговорила с Палем о его политических, эстетических и нравственно-этических убеждениях, о крестах, Челябинске и Pussy Riot — да и просто за жизнь.

— «Парень с нашего кладбища» — зомби-хоррор. Редкая для российского кино вещь.

— Изначально я думал — это будет что-то вроде «Сумерек»… а они потом почему-то решили, что будет комедия.

— И вы сыграли супергероя.

— Супергероя без супервозможностей. Русский вариант супергероя.

— А что значит «русский вариант»?

— Американский супергерой харизматичен. Он уверен, что спасет мир. И зритель уверен. У героев комиксов есть супервозможности. А русский герой — его почему-то даже жалко.

— Да, кстати, точно. Поэтому вашего героя сделали сиротой?

— Не берем даже конкретно этот фильм. Русского героя всегда жалко. Взять «Афоню». Герой? Нам его жалко. Наш русский герой — не про физические возможности.

— Про Данилу Багрова вспоминали?

— Нет. Но это мой любимый герой из 90-х.

— Ваш похож на него. Но он лучше. Он не убийца.

— Но он и не вызовет такой резонанс, как Данила Багров.

— А почему?

— Сергей Бодров был уникальным артистом. Его все любят за эту его простецкую харизму. Вот я знаю: был бы он жив, я бы подошел к нему — и он бы мне помог. К кому бы я обратился в тяжелой ситуации? К Даниле Багрову.

— Мне лично к вашему герою больше хотелось бы обратиться. Он добрый. Такой серьезный все время. Не смеется никогда.

— Я просто первый вариант сценария читал, когда фильм еще не был комедией. Это потом все изменилось. А еще я, честно сказать, не мог с другим лицом смотреть на мужиков, одетых в черные тряпки и косолапо ходящих мимо меня. Меня удивляло, что кто-то вообще может их бояться.

Наши просто еще не успели научиться делать как у них. Даже выйдешь и будешь снимать Москву, чтобы получилось как Лондон, — у тебя этого никогда не получится. Попробуй сделай стильную историю в Подмосковье. Здесь в любом случае получится что-то свое.

— Я как раз про это хотела спросить: то есть фильм — про подмосковное кладбище. Однако почему-то повсюду торчат средневековые готические кресты. Для чего? Чтобы придать сходства с Тимом Бертоном?

— Тут еще все делалось не только ради красоты, но также из соображений корректности. Сначала хотели снимать на обычном кладбище. Но потом режиссер и сценарист сказали, что ни в коем случае нельзя это делать, потому что русская ментальность плохо перенесет шутки с кладбищем.

— Интересно! Почему вдруг?

— Ну у нас это закрытая тема.

— В «Горько-2» же шутили?

— Шутили. Но немногим было это близко. Кому-то смешно, а взрослое поколение вообще не понимает таких вещей.

— Вам лично сказали: «Не шути про кладбище!»? Закидали письмами?

— Меня никто не закидывал. Но я лично знаю маминых подруг, которым бы эти шутки вообще не понравились. Вот у меня есть товарищ — грузин. Они на похоронах час горюют, а потом начинают танцевать, веселиться, играть в карты. У нас невозможно представить себе, чтобы родственники на могиле после похорон стали играть в карты. Когда у нас похороны — там дико тяжелая атмосфера.

— Ну как... если это человек, которого ты любил, — наверное, трудно веселиться?

— В том-то и дело, что это нам, русским, трудно. На наших похоронах воздух свинцом наливается. А на грузинских похоронах плачут, выбрасывают эмоции — и тут же радуются. В общем, я о том, что тема — запретная. У нас про похороны и кладбища не шутят. Поэтому продюсеры пытались максимально увести действие от реальности. Чтобы было кладбище — но абстрактное. Крестов старались не делать.

— Чтобы православные не расстроились?

— У нас просто верующий народ. И когда он будет видеть, что какой-то человек бегает по кладбищу по могилам за духами, — у него это вызовет не совсем ту реакцию, которую хотелось бы получить создателям.

— Но это же жанровый фильм. Это, в конце концов, просто кино...

— Это мы с вами понимаем. И еще несколько человек с Садового кольца. Ну и, может, несколько человек в провинции. Но большое количество людей не поймет.

— А вы считаете, что нужно вести себя как Константин Эрнст — угождать вкусам отсталых, которые считают, что бегать по кладбищу в фильме — это кощунство?

— Нет, я этого не говорил. Дело тут вообще не в том, чтобы угождать чьим-то вкусам. Просто каждый продюсер хочет, чтобы его кино посмотрело как можно больше народу. И слово «отсталый», которое вы произнесли, — я с ним категорически не согласен. Это ментальность. Дело не в отсталости. Просто в каждой стране есть свои табу.

— В нашей в последнее время слишком много, по-моему.

— Не знаю. Наверное. Но так есть. И пытаться изменить ситуацию с помощью маленькой комедии было бы странно.

— А почему бы не попытаться?

— Потому что фильм провалится.

— Но нельзя же ограничивать то, над чем можно смеяться? Мы ведь так дойдем до ситуации с «Шарли Эбдо» и карикатурами, за которые расстреливают. Смеяться ведь можно надо всем, правда?

— Я считаю, что нет.

— Нельзя рисовать карикатуры на пророка Мухаммеда?

— Это нарочитая провокация. Если ты здравомыслящий человек, ты же не встанешь перед быком с красной тряпкой? Ты же знаешь его реакцию?

— Будем бояться быка?

— Зачем доставать красную тряпку, если без нее он тебя не тронет?

— То есть мы, представители прогрессивного общества, признаем, что боимся тех, кто вдруг может начать стрелять? И будем делать то, что нравится им?

— Я, разумеется, против убийства. Но у некоторых это обычный способ решения вопросов.

— Обычный — у бандитов.

— Ты не должен менять человека, размахивая перед ним красной тряпкой. Это бесполезно. Ты просто становишься жертвой. Можно встретить гопника в Красноярске и сказать ему, что он мудак. Но ты же не рассчитываешь на понимание в ответ? Ты увидишь агрессию. На которую ты сам нарвался. Так и карикатуристы: они прекрасно понимали, что реакция может последовать. Я сейчас ни в коем случае не выступаю за тех, кто стрелял. Но я не понимаю тех, кто рисовал.

— Понимаете, если не рисовать из соображений «как бы чего не вышло», получается, что ты этому гопнику из Красноярска говоришь: «Я тебя боюсь. Ты король. Будет по-твоему». Дальше гопник рассказывает тебе, как тебе жить.

— То есть вы считаете, что, нарисовав пророка Мухаммеда, люди что-то отстояли?

— Люди показали, что у смеха нет ограничений. Что смеяться можно над чем угодно. Даже над пророком.

— Вы правда считаете, что они так изменят мусульман?

— Они покажут, что нет табуированных тем. Это свобода. Если запрещать над чем-то смеяться, завтра запретят дышать.

— А давайте посмеемся над вашей мамой, которая больна и лежит в больнице?

— Но это же разные вещи!

— Сами сказали, что можно над всем смеяться? Даже не смеяться, а издеваться. Сфотографировать вашу маму, когда она будет в больнице, подрисовать ей кишки — и дать вам такую фотографию? А почему нет? Это же смешно? Ясно, что любой человек тут не сдержится. Для мусульман карикатуры на пророка — то же самое. Мне, может, тоже не нравится, когда Иисуса рисуют, но я не пойду никого убивать. Ни с кем не пойду разбираться. А у них другое сознание. Если ты таким способом пытаешься что-то доказать — для кого ты это делаешь?

В общем, я вам здесь не единомышленник.

— Смотрите, а вот православные активисты сейчас разрушили скульптуры Сидура в Манеже. Вам не кажется, что это явления одного порядка?

— Я что-то слышал краем уха. Но, мне кажется, эта история и «Шарли Эбдо» — несравнимые явления.

— А мне, напротив, они кажутся одним. И предрассудки людей, считающих, что нельзя снимать на кладбище, — туда же.

— Смотрите. Можно делать все. Вопрос: для чего? Чего я хочу? Чтобы фильм посмотрели мои друзья или чтобы много народу? Только в этом вопрос. Я тоже люблю фильмы, где шутят над мертвецами. Но я — это я. А человек из Красноярска — это человек из Красноярска. Который не хуже меня потому, что у него есть табуированные темы для стеба. А может быть, даже лучше меня. Почему я должен снимать так, чтобы он не смотрел и не нес свои деньги в кассу? Поэтому я буду делать для него, чтобы он посмотрел и у него не возникло отторжения. Это кассовый фильм.

— А вы сами смеетесь черным шуткам?

— Я люблю, да. Но многим не нравится. Диктовать искусству нельзя. Но и наступать на больные места тоже не стоит.

— Религия — больное место?

— У мусульман — точно.

— Так, может, полечить?

— Может. Но я совершенно не могу в это лезть. Это их дело. Мусульман сплачивает их религия. Как только что-то с кем-то случается — кавказцы всегда приезжают все вместе.

— Да у нас тоже братва приедет.

— Ну вот тут не надо. Тут я как раз тему хорошо понимаю. Наша братва приедет — и помолчит.

— Про братву откуда понимаете?

— Я из Челябинска. Вращался в кругах, где это в какой-то момент культивировалось. Да так по всей России было в 90-е — 2000-е, годы расцвета бандитизма. У меня были друзья, которые шли криминальным путем.

— Такая реальная братва — в трениках, в цепях?

— Цепей не было. Треники только. Делали поставки на зону. Собирали «подогрев»: чтобы люди там имели чай, тушенку. У них были свои ребята. Был человек, которого хотели короновать вором в законе. Короче, я понимаю, что они тоже сразу приедут. Но вообще русский человек долго раскачивается. Пока его не ударят десять раз — он только тогда начинает собираться и куда-то двигаться. Мы гораздо больше разобщены, даже территориально. Нет, когда надо — мы собираемся. Но пока это «надо» произойдет, непонятно, сколько должно пройти времени.

— А что Челябинск за город?

— Промышленный. Народ рабочий. Жить там я бы не хотел. Но, конечно, приезжаешь и понимаешь, что любишь. Как маму, которая может иногда не понимать тебя, но ты же ее любишь. Так же и свой народ. Вот я в Грузии много был, полюбил я грузин. Но понимаю: не мое это, такая чрезмерная открытость. Мне гораздо комфортнее с нашими.

У меня был случай, когда я путешествовал автостопом и мы заехали на Волгу. И вот я захотел купить молока. Зашел в дом. Там бабушка меня встречает: нет у меня ничего, закончилось! Я начинаю уходить, она: «Сейчас я посмотрю, может, банка осталась». Выходит с банкой. Заходим. «Творог будете? Садитесь. Мед, сметану дать?» Приносит чай. Нарезает хлеб. Я говорю: сколько мы вам должны? Говорит: нисколько, только за молоко. Берите. И еще кружку подарила.

— А «Горько» многие смотрят и думают, как ужасны русские люди.

— Я не считаю, что они там ужасны.

— Вы считаете, что это с любовью к человеку снято?

— Абсолютно. Режиссер сам вырос в таких обстоятельствах. И он с удовольствием рассказывал про своего дядю, которого он маленьким боялся. Прятался от него под столом. А сейчас с такой любовью вспоминает об этом дяде. Об этом ярком человеке.

— А почему боялся? Дядя совсем на рогах приползал?

— Ну, выпивши приходил. Но он это так описывал, что все хохотали. При этом в последних сценах «Горько» и «Горько-2» понимаешь, что эти люди умеют прощать и любить. Поэтому мне не близка карикатура. Когда это сделано нарочито, только для того, чтобы вызвать бурную реакцию, только ради сильной провокации — мне это становится неинтересным.

— Ну а к акционизму вы как относитесь? Фильм «Тряпичный союз», где вы сыграли такого современного Нечаева, — он же об этом?

— Отчасти. Но там только один из четырех героев ищет провокации. Другие с ним не согласны. И мой в том числе. Они все четверо хотят изменить мир, каждый по-своему. Мой персонаж хочет исправить государство. Чтобы оно было социально ответственным.

— Вы разделяете его взгляды? Вы правый или левый? Вы — за социально ответственное государство?

— Да, скорее, разделяю. И я, скорее, левый. А если я левый — то я за социально ответственное государство. Мне не нравится, когда я вижу бомжей. Бедность. Когда в этой бедности живут мои родственники и друзья.

— А давно вы сформировали свои взгляды?

— У меня их практически нет. Я так, на таком дилетантском уровне понимаю, что происходит в стране. Поэтому не хотел бы, чтобы моя точка зрения в этом вопросе была для кого-то определяющей.

— То есть это не стойкие политические убеждения?

— Нет. Меня часто кидает из стороны в сторону. Мне кажется, мы все понахватались чего-то. И рассуждаем, не зря в корень. А где корень — я не вижу.

— А вот акционизм Pussy Riot вам как?

— Эти люди мне неприятны. Я видел их интервью и понял, насколько говнисто они себя ведут. Я бы понимал, если бы они делали свое дело из благородных побуждений. А когда ты ведешь себя по-свински и провоцируешь — это пахнет грязью. Я понимаю, из каких соображений они это делают: прославиться. Чтобы говорили: жертвы режима. Если бы они не пиарили себя постоянно, а сделали одну эту акцию, я бы, может, задумался. И были бы умными и интеллигентными девушками. Но я вижу просто свиней, которые ищут способ прославиться. И выходят на следующие митинги, чтобы орать и провоцировать ментов на драку.

— Но ведь Pussy Riot — какими бы они ни были — сделали удачную акцию?

— Удачную почему? Потому что их посадили?

— Угадали больную точку общества.

— Вот я сейчас возьму неделю отдыха и нащупаю столько больных точек. Это не тот способ борьбы.

— Какой тогда тот?

— Не знаю...

Понравился материал? Помоги сайту!