Не просто кровь

За последние пару лет вампиры в кино не то чтобы постарели, но сильно изменились. Образ идеального бледного сумеречного бойфренда, который годами пудрит мозги несовершеннолетним девочкам-фанаткам, сменился иным. Более умным, более изощренным, более сексуальным, более богемным. Более утопическим. И более взрослым. Так, «Поцелуй проклятой» Ксан Кассаветис демонстрирует нам недетские проблемы вампирской элиты в диапазоне от откровенного адюльтера до борьбы со своей убийственной, кровожадной сущностью (борьбы проигранной). В «Истории моей смерти» Альберта Серры либертин Джакомо Казанова и вампир Дракула неумолимо идут к своему роковому сближению. Эта костюмированная драма одинаково далека и от псевдоисторических вариаций на тему готического романа Стокера, и от типичной вампирской продукции вроде сериала «Настоящая кровь». Фильм Серры — для подготовленных зрителей, вскормленных артхаусом, с условным прокатным рейтингом 30+. А сейчас в кинотеатрах идет фильм Джима Джармуша «Выживут только любовники», еще одна попытка вписать вампиров во взрослый мир с его экзистенциальными проблемами и кризисами возраста и отношений. Это кино работает на окончательное закрепление образа другого вампира — утомленного вечной жизнью и несметными знаниями интеллектуала. И если в начале века образ вампира еще символизировал почти освобожденного Другого, все еще несущего бремя то ли фрустрации (Эдвард Кален, которого вечно корежило от невыносимого желания присосаться к вене своей Беллы), то ли альтернативной сексуальной ориентации (как в «Настоящей крови», где вампиризм служит прозрачным эвфемизмом ЛГБТ), то сейчас конструкция еще более усложнилась. Вампиры, то есть те, другие, стали не тем, кем они были для нас раньше.

На первый взгляд кажется, что этот ренессанс вызван пресыщенностью зрителей игривостью и иронией всего того корпуса вампирских фильмов, который вышел на экраны в нулевых: комичная «Трансильмания», трэшевый «Бладрейн», ванильные «Сумерки». Да, интерес артхаусного кино к фетишизму крови и романтике угасания — своего рода возвращение к истокам, к тому времени, когда кинематограф был адресован в первую очередь взрослым людям (для которых, правда, ранняя смерть от чахотки была вполне реальной перспективой). Но если вспомнить историю вампирского кино, то окажется, что раньше в нем все было совсем не так, как сейчас.

Первое появление вампира в кино состоялось в трехминутном фильме Мельеса «Замок дьявола» в 1896 году. По сюжету посетитель проклятого замка встречается там с вампиром, но легко побеждает нечисть, показав ей крест. В этом фильме гуманизм стоит на страже, а зритель ассоциирует себя с человеком, но никак не с летучей мышью, превратившейся в вампира. Трудно идентифицироваться и с героем фильма Мурнау «Носферату». В поведении сыгранного Максом Шреком Орлока нет культурно-дьявольских манер аристократа, глянцевого лоска эмо-вампира или животной привлекательности маньяка, которые вовсю эксплуатируются в современном кино. Спустя десятилетие в «Дракуле» Тода Браунинга Бела Лугоши в роли вампира уже не так отвратителен, но все же коварен и воплощает в себе образ несомненного злодея. Когда в конце фильма его побеждают простые смертные, справедливость вновь торжествует.

То есть никому из режиссеров того времени и в голову не приходило, что зритель может встать на сторону вампира.

Воспитание сочувствия к вампирам началось с фильма «Носферату — призрак ночи»: Вернер Херцог, делая, в общем, канонический ремейк картины Мурнау, в финале бросал грустный, участливый взгляд на влюбленного вампира, обманутого циничными смертными. Кэтрин Бигелоу в своей «Почти полной тьме» в середине 80-х тоже испытывала сентиментальные чувства к вампирам: безжалостные убийцы на протяжении всего фильма, в финале они вдруг оборачивались верными любовниками — но не выживали.

Окончательное торжество вампира, похоже, произошло в девяностые, когда наметился крен в теории гуманизма. Компьютерная революция потребовала пересмотра идеи о человеческой исключительности. В процессе информационного обмена позиции человека уравнялись с позициями лабораторной мыши. Массовой культуре потребовался герой со сверхспособностями, которыми обычный человек не обладает. Привычный супергерой, уже давно прижившийся на экранах, на эту роль не подходил. Это должно было быть существо, похожее на человека, но с темной магической сущностью, которую он умело направляет на добрые дела. Распространение идей мультикультурализма и мирного сосуществования привело к политкорректному отказу видеть в Другом Другого (и неизбежной потере этим другим всякой субъективности).

Тут и появился Блэйд, чернокожий (!) получеловек-полувампир, персонаж, которому зрители должны были сочувствовать. По сюжету, он борется с вампирами, убившими его мать, но и сам зависим от крови (правда, синтетической). В нулевые образ вампира стал еще более вегетарианским, вампиры проникли на территорию love story — уже не в качестве демонических разлучников, но на правах героев-любовников. В трилогии «Сумерки» и телесериале «Дневники вампира» девочки-подростки встречаются с парнями, нравственной твердости которых можно только позавидовать. В сериале «Настоящая кровь» главная героиня Сьюки трепещет от возбуждения в момент знакомства с вампиром, ведь вампир — это же та-а-ак круто!.. Какой напрашивается вывод? Вампиры — они как мы, только добрее.

Довольствуются второсортной кровью животных и герои «Поцелуя проклятой», писатель Паоло и любительница кино Джуна, проживающие в шикарном особняке покровительницы вампиров Ксении. Ксения — утонченная актриса, которая тайком собирает вампиров у себя на приемах и поит их синтетической кровью из баночек. Публика — сплошь богема. Вампиры образованны, красивы, сексуальны и ведут светские беседы. Получается, мы не можем осуждать их, а должны относиться к ним с пониманием. Ведь они такие благородные, каются в содеянном, да еще вдобавок пишут книги и блистают на театральных подмостках.

Не расстается с томиком Вольтера и герой «Истории моей смерти» — Казанова, планомерно выходящий за пределы человеческого. Этот фильм Серры можно назвать дерзким, потому что он не соответствует ни одной привычной фабуле — ни готическому роману, ни произведению эпохи Просвещения, ни романтическим опусам XVIII века. Яростный либертинаж — вот образ жизни как жертвы, так и палача. Казанова, который на протяжении всего фильма самозабвенно ест, пьет и совокупляется, настолько увлечен гедонизмом, что, кажется, уже практически мертв в смысле духовном. Его встреча с живым мертвецом Дракулой и последующее перерождение — закономерный шаг. Герои «Истории моей смерти» — это утонувшая в нигилизме элита, которую человеческое интересует лишь как неизбежное, но легкое препятствие на пути к непрерывной вечности. Это не что иное, как предательство идеалов Просвещения его же современниками.

Интеллектуалами-предателями, разочаровавшимися в человечестве, оказываются и герои фильма Джармуша — вампиры Адам и Ева. Согласно Жюльену Бенду, автору книги «Предательство интеллектуалов», общественная функция интеллектуала — сохранять вечные духовные ценности человечества и служить для людей нравственным ориентиром, показывая им пример деятельности, не подчиненной практическим целям. Весь фильм Адам и Ева являют образец как раз такого поведения, что не мешает им презирать человечество и современность за тотальную зомбификацию. Они читают книги на всех языках народов мира, сыплют латинскими названиями растений и животных, анонимно пишут музыку и дарят ее Шуберту...

Предельно романтизировав героев, нарядив их в рокерские кожаные куртки и темные очки, Джармуш сделал их похожими на наркоманов. Как и героинщики, вампиры, выпив крови, испытывают предельное, неописуемое удовольствие (на экране оно достигается зумом с отъездом), доступное только им одним и неведомое «зомби». Как тут не вспомнить «Лед» Сорокина, в котором только избранные могут испытывать нереальный кайф? На ум также приходит вампир Энлиль Маратович из «Empire V» Пелевина, говорящий своему последователю: «Ты знаешь, что такое пищевая цепь? Или, как иногда ее называют, цепь питания? <...> Как кролик и удав, лягушка и француз. Ну, или как француз и могильный червь. Считается, что люди — вершина пирамиды, поскольку они могут есть кого угодно, когда угодно и в каком угодно количестве. На этом основано человеческое самоуважение. Но на самом деле у пирамиды есть более высокий этаж, о котором люди в своем большинстве не имеют понятия. Это мы, вампиры. Мы высшее на Земле звено <...> Вампиры не только высшее звено пищевой цепи, — продолжал Энлиль Маратович, — они еще и самое гуманное звено. Высокоморальное звено». Но дело не просто в пищевой цепи, добавим мы, не в уничтожении одними антропоморфными существами других. Дело в процессе дифференциации, в ритуальном отделении себя от людей — отделении всегда возвышающем, подобно тому как в теории гуманизма самосознание человека отделяет его от животного, возвышая над нечистой природой. Отказываясь сливаться с массами в их счастливой непрерывности то всеобщего ликования, то взаимного уничтожения, вампиры (или интеллектуалы?) не только унижают человечество, но и дают ему перспективу. Иначе почему мы так одержимы их образом? Вампир — это гегелевский Господин, совершивший немыслимый акт выхода за границы человечности, и, транслируя это из фильма в фильм, человечество подчеркивает его нужность. Он нужен нам для того, чтобы мы могли получить его одобрение и признание (как смышленый герой Антона Ельчина в «Выживут только любовники). Чтобы доказать ему. Чтобы занять его место.

Понравился материал? Помоги сайту!