«Сорок тойтерьеров не справились бы с этой задачей»

В прокате — новый фильм Наталии Мещаниновой, неожиданно поэтическая драма взросления мрачного героя Степана Девонина на притравочной станции, в окружении диковатых людей и ручных зверей. Ольга Касьянова поговорила с режиссером о неожиданной смене регистра, автотерапевтических функциях кино, работе с животными и творческом тандеме с Борисом Хлебниковым.

— В своем фильме вы пристально наблюдаете не только за людьми, но и за животными. И звери выступают не хуже. Как вам работалось с такими актерами?

— Геморроя в этом было больше, чем радости, — с учетом того, что нам запрещалось даже гладить собак. Собака должна быть сосредоточена на одном человеке, максимум нескольких. Если ее будет гладить вся группа, она потеряется, а она должна смотреть только на дрессировщика и актера. Так что весь кайф достался Степану Девонину. Потом, когда закончились съемки и нам разрешили их гладить, съемочная группа чуть не порвала собак в лоскуты.

— При этом собаки у вас были непростые.

— Да, алабаи плохо ладят и с людьми, и друг с другом, плохо поддаются дрессуре, но для нас они были незаменимы. Мне дрессировщица говорила, мол, давай я тебе дам идеально послушных дратхааров, тоже больших. Нам ведь нужны были большие собаки, которые способны согреть героя, тактильно заменить человека. Понятно, что сорок тойтерьеров не справились бы с этой задачей. Визуально я представляла такую белую массу — по сути, белого медведя, алабаи на них очень похожи. Но важно, что при всей внешней милоте это опасная сторожевая собака. И никакие дратхаары и прочие милашки такое двойственное впечатление бы не дали. Тут и красота, и опасность, и функциональность. На нефункциональных Николай Иванович, хозяин станции, и не запал бы, в таких условиях ничего декоративного не держат.

— На этом «Кинотавре» нам показали с дюжину самых разных отцовских фигур, но ваш Николай Иванович значительно сложнее и интереснее любой из них. Как вы его писали?

— Нам нужен был такой большой, красивый, работящий глава семьи, который сидит за столом — а вокруг бабы бегают. Который вроде не дурак полежать и работу делегировать, но ясно, что на нем держатся дом и хозяйство. У меня в голове было два прототипа. Один — собственно, нормастер на притравочной станции, его так и зовут — Николай Иванович. Внешне суровый мужик, внутренне — дико сентиментальный. Эта особенность характера меня изначально заинтересовала. Так на него посмотришь — он ведь даже здороваться с тобой не будет, набычится — и всё. Но за грубостью скрывается большая способность любить. Второй прототип — это Степин папа, который тоже в общем-то так себя ведет, может выдавать какие-то грубые вещи, которые нельзя воспринимать как знак нелюбви, желания обидеть и так далее.

— А Егор с его опытом абьюза именно так их и видит.

— Да, он очень остро всё это воспринимает. Для всех фразы вроде «жри, пока дают» ничего не значат, а для него значат, потому что у него с детства есть опыт отвержения. И для него каждый раз есть реальное сомнение: позовут его или не позовут ужинать. До последнего он следует за желаниями других людей в этом страхе отвержения. И вся семья его как-то использует, никто не спрашивает, чего он сам хочет. Сядь сюда, иди туда, пошли забирать пьяного, Даша приходит — давай сексом заниматься. И он такой: подождите, но я ведь тоже человек! И когда он себя проявляет как человека со своими мнениями, желаниями и нежеланиями, он уверен, что всё — сейчас погонят. До этого, как мы себе представляли, в его жизни так и было: он держался, делал как хотят другие, потом срывался — и от него отказывались. А здесь — не так. Его приняли, и поэтому он может принять сам себя. Тем семья и отличается: это место, где бывают конфликты, но они ничего не значат, от тебя из-за них не откажутся. Меня тут часто спрашивают, что значит название фильма, так вот: сердце, сердцевина мира — это и есть дом, семья.

— Можно ли сказать, что это осознание — можно быть «тоже человеком», и за это не прогонят — становится для Егора точкой взросления?

— Конечно, определенно. Проговаривая персонажа, мы понимали, что он не вырос, его реальный возраст не соответствует его внутреннему ощущению. В нем инфантильность, неспособность понять, кто он и что он, где он и с кем хочет быть. В нем присутствуют метания, свойственные подростку. И мы как раз очень хотели дать ему возможность перейти в другой статус для этой семьи и для самого себя — утвердиться в своем праве на какие-то собственные желания. Это и есть переход во взрослое состояние.

— Вы вырезали финал, где Даша, героиня Яны Сексте, обнимает Егора, что докручивает фильм как лав-стори.

— У нас до последнего в монтаже это было, но мы решили оставить Егора одного — именно из-за того, о чем я говорила. Чтобы он побыл один, в себе, без соратницы. И чтобы она обрела какую-то женскую гордость и перестала навязываться, требовать взаимности. А он уже потом, за кадром, сделал свой добровольный выбор. До этого у него голова была занята совершенно другими вещами, были незакрытые лакуны, которые не позволяли в этом ключе мыслить. Его интересовал Николай Иванович как отец, ему нужны были поощрение и внимание, но не через секс с его дочкой. Поэтому мы убрали этот финал, он был бы какой-то голливудский — вот, мол, тебе еще и Даша. Ан нет, это не про любовь все-таки история.

— Очевидно, что в центре вашей истории — травма и ее преодоление. Вы закладывали психотерапевтический заряд, для вас важна такая функция?

— Сама тема преодоления травмы мне очень важна, но терапевтическую функцию лично для меня фильм не нес. Я на этапе автобиографических текстов это проходила — они мне нужны были, как ракете ступени, от которых избавляются, чтобы взлететь. В кино про себя снимать мне как-то сложнее. Но если для зрителя история работает как терапия — отлично. Ко мне подходили люди с таким фидбэком.

— Как в такой драматичной истории появился заряд гэгов в виде персонажа Евгения Сытого — мента Володи с рыбой и в футболке Doors?

— Он появился уже на поздней стадии написания сценария, именно для смеха — и слава богу, что зал тут смеется. Я снимала когда-то документальное кино про священника, и по соседству с ним жил такой мент Володя — его почему-то все называли исключительно так. Вот он был такой смешной, все время ходил с рыбой в гости. А любовь к группе Doors — это мы уже придумали. Сытый появился в последний момент, роль не была написана под него. Мы долго не могли найти артиста, который бы с такой деловитой рожей, без попыток хохмить все это говорил. Все пытались делать ералаш, не могли поймать суть, а Сытый сделал гениальные самопробы — и был утвержден.

— Во время съемок вы говорили, что хотите от чистого документализма перейти к магическому реализму, более явной образности. И природа как материал это подсказывала. Многие предполагали, что получится что-то типа «Чудес» Аличе Рорвакер. Но в итоге видно, что вы жестко контролировали добавление образной магии.

— Так и есть.

— Если у вас, например, используется рапид, то так, что его практически невозможно заметить. Зачем строго нормировать красоту, к которой вас тянет?

— Не знаю, наверное, это какие-то комплексы мои. Хотя мы разговаривали на съемках с режиссером монтажа Дашей Даниловой об этой всей красоте, и я помню, что мы договаривались не стесняться, стараться посмелее многие вещи делать. И, наверное, то, что получилось, — это максимум, на который мы в этом смысле пока способны (смеется). Для меня даже незаметный рапид — это акт храбрости. Страшно передавливать. Понятно, что можно пейзаж прекрасный залудить — и всех проймет. А так нужно копаться, искать смыслы. Я осознаю, что это труд. Что смотреть такое кино — это работа. И мне интересно так делать, предлагать свой материал именно так, предлагать зрителю именно такую форму взаимоотношений, когда ему тоже нужно постараться. При том что я не сторонник чего-то совсем непонятного, когда вообще ничего невозможно вычитать и художник говорит «я так вижу». Нет, у нас смыслы заложены, считать их реально, и я хочу быть понятой. Может, мы где-то и перетончили, но если и так, уверена, что второй просмотр даст больше, чем первый.

— Будете дальше работать с Хлебниковым как сценарная артель?

— (Смеется.) Да, у нас кружок по интересам. Сейчас мы продолжаем вместе работать: над двумя проектами для Бори, а сразу следом — над проектом для меня.

— Не боитесь творческой диффузии? Вот «Аритмия» и «Сердце мира» — вещи разные, но в них есть уже какой-то эффект сообщающихся сосудов.

— Есть такое, но меня это не пугает, наоборот — радует. Я люблю меняться, не стоять на месте. И Боре тоже захотелось попробовать другой способ высказывания. Мы дополняем друг друга, и это как раз привносит какой-то свежий воздух. Индивидуальности при этом никто не теряет.

Понравился материал? Помоги сайту!