Социально-ландшафтный дизайнер

«Я художник, работающий с социальным ландшафтом»

Бен Chewing Gum Man Уилсон

Крутой чувак

Я наткнулся на Бена, сходя с лондонского моста Millennium Footbridge (это уникальное детище Нормана Фостера, соединяющее собор Святого Павла и галерею Tate Modern). Он лежал на земле в 20 метрах от Tate Modern, напоминая бездомного бродягу, а вокруг него толпились люди. Раздавалось восторженное «Chewing Gum Man! Chewing Gum Man!» (то есть «Человек-жвачка»). «Бездомный» рисовал на растоптанной на земле жевательной резинке, рядом стоял чемоданчик с красками. Люди фотографировали процесс.

На мой вопрос «В чем смысл?» Бен добродушно (очевидно, в тысячный раз) объяснил, что выброшенная жвачка — ничья, владелец отказался от прав на нее и, рисуя на этом объекте, он работает на едва ли не единственной поверхности в Лондоне, не принадлежащей никому, а значит, принадлежащей всем. «И никто не может арестовать меня за порчу имущества», — гордо сообщил он. «Чувак, ты крут!» — ответил я ему. В моем понимании так полагалось прощаться с уличным художником.

Вечером, почитав материал о Chewing Gum Man, опубликованный в The New York Times, я решил, что завтра поеду брать у него интервью. Я искал Бена два дня (никто из уличных артистов около Tate Modern давно его не видел), пока наконец не вспомнил, что он оставил мне свой e-mail.

«Мистер Уилсон, мы познакомились с вами два дня назад, — написал я ему. — Я почитал материалы о вашей истории и хотел бы взять у вас интервью». Отправил — и решил не ждать ответа, догадываясь, что подобных писем ему приходит дюжина в день. «Приезжай ко мне домой завтра утром, приготовлю английский завтрак! И зови меня Бен», — сказал мне «чувак», перезвонив на мобильный.

Человек, который знал всех

Квартира Бена — иллюстрация понятия «дом художника». На стенах — картины: его собственные, его отца, его детей. На полках — миниатюрные рисунки на керамических плитках и картины на кирпичах. Стул с датировкой «1939—1945» на спинке, комод — явно старше этого стула. Задний двор, уставленный огромными деревянными скульптурами, с двумя летними домиками, выстроенными Беном для детей, и с его столярной мастерской.

— На самом деле я начинал и продолжаю работать как скульптор по дереву. Просто известен я стал как человек, рисующий на жвачках. И в этом, конечно, есть ирония: мои наиболее известные деревянные работы — они гигантские. Большие произведения есть в Америке, в Финляндии, в Австралии. В России, кстати, пока не доводилось побывать — а было бы интересно.

— А как появились жвачки? Это была случайность или это какая-то сознательная форма художественного вызова?

— Сначала я пробовал рисовать на рекламных плакатах, так как наносить граффити на чужие стены я не хотел. А реклама — такое пространство для игры и диалога! Берешь постер элитного курорта (пляж, пальмы, солнце) и дорисовываешь прямо туда человека с неожиданным выражением лица. В общем, я эти заезженные образы персонализировал и эти плакаты не то чтобы и портил. Но мне объяснили, что я этого делать не могу, изловили меня, долго гонялись — и через суд запретили рисовать. Тогда я и начал создавать картины на жвачках, но полиция Лондона все равно меня постоянно доставала: «У тебя есть разрешение?» Даже аресты были. Посмотри на YouTube фильм London Film School — меня там прогоняет от стен Tate Modern охрана этого музея. Прямо под камерами корейских журналистов, для которых я в этот момент рисую!

(В фильме после этого эпизода Бен виновато говорит журналистам: «Да, это получилось немного слишком драматично!» И тут же заводится: «Но, вашу мать, прогнать человека, рисующего крохотную картину в том самом месте, которое восхваляет современное искусство!..»)

Так что для меня это прежде всего свобода выражения. После одного ареста и пары судов полиция отстала — они уже смотрели в свою базу, видели, что был прецедент не в их пользу, и не связывались.

Ну а потом мне начали поступать пожелания (Бен использует английское слово «отмечать, посвящать» (commemorate), отличающееся от слова «заказ» (order). — Е.К.), и я начал рисовать по просьбам людей. Люди видят, что я лежу на земле, подходят и начинают общаться.

«У меня день рождения, можешь сделать для меня картину с шестнадцатью свечами?» Представляешь, мне даже четкие заказы дают: «Мышка должна быть розового цвета» — как садовнику, блин, или сантехнику! Мне это очень понравилось. Это началось 10 лет назад, сейчас в моей коллекции несколько тысяч таких посвящений.

Ну и пошло-поехало: сначала местные газеты и телевидение, потом международные. Потом пошли иностранцы. Очень помогло, кстати, когда японцы протестовали во время моего ареста: «Свободу Chewing Gum Man! Он настоящий художник!» Весело было.

— Забавно получается. Вы знаменитый человек — Би-би-си, The New York Times... И при этом лежите на земле как бездомный и рисуете на жвачках.

— Ага, люди не привыкли видеть непривычное. Первая мысль у всех — даже не «алкоголик», а «сердечный приступ». Подходить не все решаются, а скорую то и дело вызывают. Однажды лежу, рисую — из-за угла три скорые одна за другой. Ну, думаю, где-то рядом что-то случилось. Оказывается, ко мне.

— Не холодно, кстати?

— У меня специальный мат есть. Холодно было в Балтиморе — я там делал большую скульптуру из дерева. Холодный зимний ветер и минус 40... Но это было так красиво, влажный ветер с моря вырастил сосульки на ветках деревьев, они ловили солнечный свет, раскачивались от ветра и звенели, ударяясь друг о друга.

В Англии холод другой — влажность, промозглость. Да, бывает, достает. Но я фокусируюсь на картине и не замечаю этого.

— А вопрос-то был — ощущаете ли вы себя знаменитостью?

— Мне другое интересно. Каждый раз, когда я рисую картину для человека, я ищу способ взаимодействия именно с ним. Я рисовал и картины в память о цунами в Японии, и посвящения событиям на площади Тяньаньмэнь. Люди начинают рассказывать тебе свои истории, и это каждый раз сердечный контакт с человеком, для которого ты рисуешь.

Если ты имеешь в виду, получаю ли я удовольствие от своей известности, я тебе расскажу, от чего я получаю удовольствие. Одно время я очень много работал в моем родном районе Лондона — сотни картин нарисовал по просьбам жителей этой местности. И вот я однажды ехал домой и вдруг понял, что знаю истории всех людей в этом автобусе. Вот девушка, у которой сестра разбилась, катаясь на мотоцикле. А вот парень, влюбленный вон в ту красотку. А потом ко мне подошла группа подростков, и каждый пожал мне руку.

Когда люди понимают, что ты видишь их как что-то прекрасное… Когда они ценят это... Это очень красиво.

«Жвачный человек» против Левиафана

В фильме London Film School, снятом о Бене в 2008 году, есть эпизод, где он рассказывает, как в 2007 году его арестовывали, избивая и заламывая руки. Видно, как он снова переживает этот момент и буквально готов заплакать от обиды. Он пытается встать и выйти из кадра, чтобы успокоиться. Но в ту же секунду что-то щелкает в нем, он снова садится и с возмущением продолжает:

«Вы знаете, что это было?.. Это была система... Бессердечность этой системы — вот что я почувствовал... Это когда у вас правительство, которое ведет политику, не имеющую ничего общего с нормальными, простыми людьми... Изменения должны идти от людей... А тут у тебя полиция, которая может у тебя насильно анализ крови взять, когда ты просто работаешь в твоем районе, в твоем сообществе. Это возмутительно! И вот у тебя на спине сидит полицейский, и он бьет тебя в спину. Ты чувствуешь удары, ты чувствуешь боль в спине! ПОЧЕМУ ТАКОЕ ПОЗВОЛИТЕЛЬНО?!»

Художник, сидя в своем доме в Англии, рассказывает, как его избивали полицейские лишь за то, что он лег на землю, чтобы нарисовать картину на жвачке по просьбе своих соседей. Он перебарывает свои слезы и на опыте своей боли говорит о несправедливости системы. И это уже не просто художник — это настоящий гражданин, превращающий свою жизнь в творческий акт. На себе показывающий абсурд и бесчеловечность системы, государства, Левиафана...

Следующим кадром в фильме идет крупный план — на примитивной картине на жвачке нарисован простой слоган «Жвачный человек вернулся».

— С полицейскими все теперь нормально. Я просто говорил и говорил с ними и постепенно сделал их своими друзьями. И потом они уже подходили ко мне: «Знаешь, у нас тут новый коллега, можешь нарисовать нас с ним и полицейскую машину?» За последние годы я сделал для полиции много картин.

— Смешно получается: закон остался все тем же, а отношения с его представителями изменились. Это какой-то произвол исполнителей?

— Да нет, не совсем. Просто мне повезло и в Лондоне нашлась одна замечательная женщина — омбудсмен. Ей понравилось мое искусство, и она устала смотреть на мои проблемы с полицией. И вот она составила петицию и выиграла дело в суде. И теперь то, что я делаю, защищено законом. Теперь для всех полицейских официально подтверждено: я занимаюсь искусством. А моя тропа из картин на Millennium Footbridge охраняется законом. Это уже вторая тропа — первая была уничтожена. Просто теперь компания, у которой контракт на очистку моста, имеет право не соскребать мои картины на жвачках. Теперь толпы немцев и японцев на этом мосту не ходят разочарованными: «Где же эти жвачки?» И больше им не приходится отбивать меня у полиции.

— И с Tate Modern теперь тоже взаимопонимание?

— Да, тропа моя заходит прямо в здание, и даже там я размещал свои картины, вступая в диалог с их залами и выставками и вообще с современным искусством. То есть и они признали: то, что я делаю, — это современное искусство.

Смиренный бунтарь, или философ простоты

— Вообще в наше время в городе очень трудно найти неприватизированный квадратный сантиметр поверхности. Если задуматься, это сводит с ума. Даже со своими жвачками я по-прежнему в серой зоне с точки зрения закона. Жвачку кто-то выплюнул, отказавшись от своих прав на нее. Она ничья. Наверное, по неписаным понятиям, после того как я на ней рисовал два-три часа, ее правильно считать моей, но по закону она по-прежнему ничья.

— То есть это ничье искусство — даже эти картины на мосту?

— Да, и мне нравится идея, что если кому-то это искусство не нравится, он вправе просто взять и соскрести его. Понимаешь, тебе это не понравилось, и ты просто берешь и устраняешь это. Прямо сейчас. На сколько там лет мы выбираем себе правительство? Когда там у нас очередные выборы? А у вас в России, говорят, многие хотели бы убрать Путина или надоевших политиков?

Я и свою тропу-то на мосту решил защитить лишь потому, что после этих неаккуратных уборщиков, соскребавших мои картины, становилось только хуже и мне после них приходилось убирать. Но я совершенно не против того, что эти картины со временем уничтожаются естественным путем, — картина побыла, искусство случилось, это здорово.

— И что, правда не обидно, когда о твои картины буквально вытирают ноги?

— Да я же вообще ничего не жду от людей. Я вот тут на мосту лежу уже пару лет, многие люди мимо меня ходят каждый день и даже не знают, чем я занимаюсь. Они просто не ожидают, что в таком месте — на мосту под ногами — может быть искусство. Но это же классно. Ты видишь, как эта идея попадает в людей и начинает разворачиваться, и вот они уже ходят носами вниз, обходят жвачки или фотографируют их на мобильники. Все! Что-то поменялось в их голове, они стали по-другому относиться к окружающему миру, они поняли, что искусство может случиться даже на мусоре, на плевке! Да и сами мусорить, возможно, меньше будут. То, что мы сегодня делаем с окружающей нас средой, — это же ужасно!

— Так вы, получается, еще и эколог?

— Нет, я энвайронменталист. И когда я делаю свои скульптуры из дерева, и когда я рисую на жвачках, я использую ландшафт — я ничего не навязываю окружающей среде. Вот ураган повалил дерево и забросал его ветками, и я сделал из этого свою первую известную работу — «Спящий гигант»: дерево стало туловищем и руками. А когда я рисую на жвачках, я тоже взаимодействую с окружающей средой — но это уже социальный ландшафт, а мои работы становятся формой социального комментария. В разных районах Лондона картины получаются совершенно разные: одно дело — рисовать на мосту Нормана Фостера, другое дело — создавать картину на день рождения тинейджера в твоем районе или посвящение на открытие нового рыбного магазина.

— По тому, с каким придыханием вы рассказываете об этом, похоже, что картина на шестнадцатилетие соседа для вас поважнее будет, чем тропа из картин в Tate Modern?

— Да ты посмотри сюда (достает с полки потрепанные блокноты с заметками, заваливает ими стол)! Это лишь малая часть этих записок, а вот моя «Книга запросов» номер один — первая то есть. Смотри, 2005 год. 10 лет я этим занимаюсь, ничего лучше придумать нельзя для художника. Ты рисуешь что-то для человека, и вдруг он видит, что прямо вот тут, на этом клочке земли, прямо в том пространстве, где он живет, прямо для него может происходить искусство! И эта идея попадает в его голову и начинает там расцветать и рождать что-то красивое. Но не красивое, как по телевизору. А красивое, как дерево.

— Искусство красивое, как дерево?

— Да это же самое красивое, что только может быть! Оно просто растет, ему не нужно говорить «Я — дерево!», оно и без телевизора и рекламы будет деревом. Ты где-нибудь видел, чтобы на Луне, даже если она на рекламном постере изображена, была вспомогательная надпись «Это — Луна»? Она просто существует, как я существую, как ты существуешь. Я просто признаю людей. Я люблю людей.

— Связь с людьми через жвачку — это, конечно, сильно.

— Смотри (берет с полки два камня, на обоих изображены картины на жвачке). Эти камни были на улице. Когда переделывали мостовую, я забрал их. Вот это — для *** (называет имя и фамилию), у него нашли рак кишечника. Смотри, здесь нарисована его фраза «When I found out I had a cancer I was gutted» («Когда я узнал, что у меня рак, я был выпотрошен») — у этого парня было отличное чувство юмора. Подновлю эту картину и отдам его сестре, по чьей просьбе это было нарисовано. А вот это — смотри, видишь, ребенок? Это в честь родов для одной женщины. Она жила здесь через дорогу, но теперь ее уже выселили, ей пришлось переехать.

Я делаю эти картины и потом фотографирую людей с ними — у меня коллекция из нескольких тысяч таких фотографий. Знаешь, чему больше всего удивилась девушка из The New York Times, приехавшая писать обо мне материал? Я только лег на асфальт и начал работать, как ко мне начали подходить и говорить: «Спасибо за картину для моей сестры» — или дочери, или коллеги.

Вот с момента, как я ложусь на землю, и начинается мое взаимодействие с людьми. Потому что я работаю для людей. И они понимают, что... Да оно само все за себя говорит. Я лучше покажу тебе мои фотографии.

Мир, дружба, жвачка!

Показывая мне свой дом, Бен показывает и рассказывает, как он рисует картины на продажу (на кирпичах или на камнях), чтобы иметь возможность заниматься тем, чем ему нравится заниматься больше всего, — рисовать бесплатно картины-посвящения для людей. Потом он достает с полки объемную стопку фотографий и начинает перебирать их в поисках одной фотографии («Раз ты из России, тебе надо это увидеть»). Перед моими глазами мелькают удивительной красоты люди, сидящие рядом с картинами, нарисованными по их просьбе: беременная англичанка, турчанка с красным зонтом, семья индийца и марокканки с двумя детьми, трое работников рыбного магазина, полицейские, банда подростков, выпускники колледжа и почтальоны, корейские журналисты, две обнявшиеся студентки и влюбленная девушка, целующая парня в шляпе Шерлока Холмса...

После 10 минут перебирания фотографий и ругательств шепотом («Да куда же вы делись!») лицо Бена сияет: «Вот, смотри!» Я ожидаю увидеть Марию Шарапову — ну или хотя бы Дмитрия Медведева. Но на фотографии стоят два крепких парня в спортивных куртках.

«Смотри, — не унимается Бен. — Они сказали мне, что эти слова означают “любовь” и “дружба”» (он показывает на два слова на кириллице). «Омск» также выведено по-русски, а London — латиницей. Выражение лиц парней не оставляет сомнений, что любовь связывает не их, а два города двух бывших империй. А буквы «СССР» под красной звездой убеждают, что этим мужчинам знаком мем «Мир, дружба, жвачка!». Интересно, объяснили ли они Бену его смысл, когда описывали свою просьбу и выводили в очередном его блокноте буквы русского алфавита? Я уверен, он бы оценил: ведь это, по сути, его лозунг последние 10 лет.

«Классные парни», — говорит Бен, и я понимаю, что если он смог подружиться с этими крепкими ребятами из Омска, то расположить к себе лондонскую полицию для него — сущий пустяк. «Если в России все такие, я тем более хочу побывать в этой стране», — заключает он.

Прощаясь, я говорю Бену, что уже вижу зал в «Артплее» (или в «Гараже» — не важно). На полках стоят его кирпичи и камни с картинами на жвачках, в витринах — его коллекция расписанных сигаретных окурков и черно-белые миниатюры на керамике. На стенах — фотографии его ареста на Трафальгарской площади, а на столах — каталоги его картин. А посреди комнаты (если погода плохая) или у входа в центр на улице (если погода хорошая) на полу лежит Chewing Gum Man и рисует по чьему-то заказу очередную картину. А восхищенные москвичи жмут ему руку и говорят: «Чувак, ты крут!»

Понравился материал? Помоги сайту!