Михаил Алшибая: «Пытаюсь установить истину»

В сентябре открылась новая постоянная экспозиция русского искусства второй половины ХХ — начала ХХI века в Музейном центре РГГУ. Открытие выставки прошло в рамках VIII Фестиваля коллекций современного искусства ГЦСИ. Вместо экспозиции работ из коллекции Леонида Талочкина, переданной в Третьяковскую галерею, здесь теперь показывается часть собрания известного коллекционера, кардиохирурга Михаила Алшибая.

— Михаил, насколько я понимаю, для вас это очень важное событие: в Музейном центре РГГУ открылась постоянная экспозиция, состоящая из части вашей коллекции современного искусства.

— Да, вы совершенно правы, это очень важное для меня событие.

— Но я думаю, оно важно и для РГГУ, и для культуры в целом.

— Наверное. Мне кажется, тот период нашего искусства, который я собирал, все еще остается в тени, крайне плохо изучен, хотя в последние годы издан ряд монографий, да и рыночный спрос появился. Но, знаете, я сразу хочу заявить: моя коллекция к рынку никакого отношения не имеет. Нет, большинство работ в коллекцию я приобретал, но не в галереях, не на рынке, а непосредственно у художников. И никогда не рассматривал свое собирательство как инвестицию — скорее оно было исследованием. Коллекционирование для меня — это такой экспериментальный метод искусствоведения.

— Какая часть коллекции представлена в экспозиции РГГУ?

— Не более 10%, но я дал лучшие вещи.

— Как осуществлялся отбор?

— Мы работали с искусствоведом Юлией Лебедевой, которая в течение 15 лет была хранителем коллекции Леонида Талочкина, экспонировавшейся в РГГУ до мая этого года. Когда вдова коллекционера приняла решение передать коллекцию Талочкина в Третьяковскую галерею, дирекция музея в лице Ирины Бакановой предложила мне разместить в этом пространстве свою коллекцию, для меня это высокая честь. Дело в том, что мы с Юлией ранее делали две выставки из моей коллекции в РГГУ — в 2004-м и 2011-м. И эта постоянная экспозиция в каком-то смысле является развитием тех проектов, да и других моих выставок, проходивших в разных галереях.

— У вас ведь действительно реализовано немало выставочных проектов?

— Да, более 30 за последние 10 лет.

— Как вы придумываете концепции проектов?

— Даже не знаю. С какого-то момента у меня вдруг стали одна за другой возникать идеи выставок.

— Читая о ваших выставках, я обратила внимание, что с начала 2012 года у вас наблюдается какой-то особенный всплеск творческой активности, новые проекты идут один за другим, и все они чрезвычайно интересны и нестандартны.

— Вы знаете, когда я еще только начинал задумываться над устройством выставок из своей коллекции, идеи неожиданно стали вдруг рождаться в моей голове. Первый концептуальный проект возник, когда я прочел поэму Генриха Сапгира «Жар-птица» и обнаружил, что упомянутые им художники почти все присутствуют у меня в коллекции, имеются их работы. Поэма посвящена памяти умерших художников, друзей поэта, их трагическим судьбам. По сути дела, поэма Сапгира послужила источником ряда проектов и повлияла на всю концепцию моих поисков. Я ее прочел в 2000-м, кажется, году, а первым концептуальным проектом стала выставка в Литературном музее, которая так и называлась — «Жар-птица». Я как бы визуализировал поэму Сапгира в пространстве музея: фрагменты текста были связаны с картинами упомянутых Генрихом Сапгиром художников. Получилось то, что я назвал «книгой-инсталляцией». Так вот, мысль сделать такую выставку родилась в 2000-м, а реализовал я ее только в 2005-м.

Моя коллекция к рынку никакого отношения не имеет.

— А что послужило непосредственным импульсом для серии проектов 2012—2013 годов?

— Важным фактором, приведшим к этой серии, были некоторые личные переживания. Я глубоко убежден в том, что личные обстоятельства и особенно глубокие переживания могут являться источником творческих проектов, причем не только в искусстве, но, возможно, и в науке. В конце 2011 года я пережил довольно серьезную личную… не скажу трагедию или драму, но скажу так: испытал сильное душевное переживание, даже потрясение. Я находился в состоянии депрессии со всеми характерными симптомами, а тут еще серая московская осень, мрачная обстановка. И вот тогда у меня внезапно родился этот проект «Серое» — первый в череде выставок 2012 года. Был такой серый фон, на котором этот проект возник, но был и непосредственный импульс, некая вспышка. Я это помню очень хорошо: октябрь 2011 года, мне неожиданно позвонил художник Сергей Волков, которого я очень ценю, и сказал, что хочет подарить работу, о чем я давно мечтал. Мы встретились у метро, под серым небом, на серый асфальт падал мокрый снег, мгновенно превращаясь в серую жижу. Я получил упакованную картину и, придя домой, стал срывать с нее пластиковую упаковку. В руках у меня оказался жемчужно-серого цвета маслом написанный холст, на котором светло-серыми буквами по более темному фону были выведены знакомые слова «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!». И вот тут это возникло: я оглядел стены комнаты, в которой находился, на них висело несколько серых картин. «Неплохо бы сделать выставку с названием “Серое”, составленную из работ серого цвета», — подумалось мне. Но была еще пара импульсов. Я продолжал думать над названием проекта: просто «Серое» казалось каким-то неуклюжим, я перебирал варианты: «Оттенки серого», а может быть, «Сумерки». Я задумывался о том, где, на какой площадке могла бы разместиться эта экспозиция. Наташа Реброва из Литературного музея, с которой мы были связаны после «Жар-птицы» целым рядом проектов, сказала, что «Сумерки» можно устроить у них — вполне литературное название. Но что-то не складывалось. Затем я рассказал о своем туманном проекте моей близкой знакомой, и она тотчас же воскликнула: ты что, не помнишь, у меня же висит работа Гутова, серый холст, на котором серой краской написано «Серым по серому», концептуальная вещь. Все! С названием я определился — «Серое», но где, где же сделать выставку? И это пришло как озарение: я вдруг понял, что могу в полной мере осуществить проект только в одной-единственной галерее. Не буду вдаваться в подробности, но это тоже связано с тем же личным переживанием. С владельцем этой частной галереи я не был знаком, пришел к нему, что называется, с улицы, с серой московской улицы. Мы договорились буквально за пять минут, он тотчас же понял суть проекта и безвозмездно предоставил мне замечательное камерное пространство зала, действительно невероятно подходящее для этой выставки. Она открылась 15 января 2012 года, на открытие в эту малоизвестную прежде галерею пришло человек 400, а ее пространство вмещает максимум 40. В процессе работы над выставкой открылась целая сеть смыслов, связей, возникла особая драматургия экспозиции, и в самый последний момент, за два дня до открытия, у меня возникла еще одна идея — я включил в экспозицию свой собственный арт-объект, изготовленный с помощью художника Сергея Малютина и связавший всю выставку в единое целое.

Мне приходится все время «ходить кругами», возвращаться к уже сказанному.

— Как интересно: то есть был некий фон и целая серия вроде бы случайных, неожиданных импульсов, идей, совпадений?

— Да, нечто мистическое в этом было. Ну а вслед за этим проектом в июне 2012 года прошла «Эксгумация». Тоже странное название, да? Одна девушка, когда я ее пригласил на открытие, ответила: я очень занята, но название настолько интригующее, что, наверное, приду.

— Пришла?

— Нет, но это неважно. Пришло человек 200. Выставка проходила в галерее А3 на Арбате, где ранее я уже делал несколько проектов — «Метафизику» в 2005-м, «Спираль и сердце» в 2006-м (это о кардиохирургии как искусстве), «Палитры» в 2010-м. Моя выставка была включена в план работы галереи еще в 2011 году, но идея сделать именно «Эксгумацию» возникла незадолго до назначенного времени проведения выставки. Однако это был не экспромт, как «Серое». Идея «Эксгумации» тесно связана с моими давними, первыми проектами. Почему «Эксгумация»? Вообще-то название придумал художник Борис Жутовский, о чем я упоминаю в каталоге выставки. Помните, я говорил о поэме Сапгира, с которой все началось, так вот: там же все художники уже умерли. На сапгировскую поэму я наткнулся в интернете, разыскивая информацию о Гаяне Каждан. Это такой художник, она умерла трагически в 1973 году, и я заинтересовался ее творчеством, разыскивал ее работы, о которых мне сказали, что все они погибли после смерти автора. Это оказалось не так, кое-что я нашел. Гаяна Каждан упомянута в поэме Сапгира, так я на нее, поэму, и наткнулся. А параллельно возник сюжет с Татьяной Киселевой, о которой мне рассказала Зана Плавинская и которая, подобно Гаяне, посещала вначале студию Белютина, а потом работала в самостоятельной, оригинальной манере. Объединяет этих двух женщин-художников еще и то, что истории их жизней были драматическими, обе умерли в сравнительно молодом возрасте при трагических обстоятельствах, и обе фактически забыты. Работ Киселевой мне удалось найти довольно много, а тут еще возникла на моем горизонте молодой искусствовед Ксения Александрова, которая Киселеву помнила с детства, у нее тоже были вещи художницы. И мы с Ксенией сделали выставку, фактически это был мой первый проект, если не считать выставки книг и объектов Виктора Гоппе в Литературном музее в 2003 году. Выставка Тани Киселевой прошла в Государственном институте искусствознания в Козицком переулке в апреле 2004 года. Это был не концептуальный проект — просто были показаны произведения давно умершего, полузабытого художника. В то время Борис Жутовский, хорошо знавший и Гаяну, и Таню Киселеву еще по студии Белютина, которую они вместе посещали, делал на телеканале «Культура» небольшие передачи о художественной жизни, и он снял сюжет о выставке Киселевой. В интервью Борис задал мне вопрос с оттенком черного юмора: долго ли я собираюсь заниматься «эксгумациями»? Понимаете, это было еще до «Жар-птицы», хотя ее идея уже существовала, и я подумал: какое точное определение, несмотря на то что звучит несколько устрашающе. Художник мертв, и память о нем предана забвению (прямо фраза из Экклезиаста получилась), а я извлекаю его из праха, из земли — так буквально переводится слово «эксгумация»: из земли. Я ведь действительно находил работы Гаяны, Тани Киселевой, других художников нередко где-то в пыли, за шкафами, на балконах, погребенными под слоем мусора.

— Но до полномасштабной, так сказать, реализации проекта прошло еще много лет?

— Да, восемь лет, и вот почему. Мне приходится все время «ходить кругами», возвращаться к уже сказанному. Ну, «круги» — хорошая метафора, у меня была выставка с таким названием, еще расскажу. Я не сказал, что стало непосредственным импульсом к поиску работ Гаяны Каждан: мое знакомство в 1999 году с замечательным поэтом Татьяной Врубель, в единственной тогда изданной книжке стихов которой я обнаружил целую поэму, посвященную памяти Гаяны. Оказывается, они близко дружили в последние годы жизни Гаяны. Именно Татьяна Врубель сказала мне, что многие работы Гаяны погибли. Так вот, в этой замечательной поэме присутствуют, вплетены в затейливую канву ее текста названия нескольких картин Гаяны Каждан, и среди них мое внимание привлек «Фараон». Я спросил Татьяну Врубель, и она рассказала, что да, была такая прекрасная картина, написанная незадолго до смерти. С помощью Бориса Жутовского я нашел наследников Гаяны, и они мне подтвердили, что был такой холст, «Золотой фараон», и что он достался после смерти Гаяны Тане, ее сестре по отцу, единокровной сестре. Но где найти эту Таню, никто не знал. А я не знал, почему мне так хочется найти «Золотого фараона», но предпринял поиски через милицию. То есть я искал Татьяну Владимировну Каждан, а, как значительно позже выяснилось, она жила в то время уже под другой фамилией. И тем не менее мне нашли сначала ее телефон, который упорно не отвечал, затем адрес. Я пошел по этому адресу и обнаружил только целый квартал развалин — свежеснесенные дома и подготовку к новой стройке. Это было году в 2006-м. Я даже пролез через ограждение и побродил немного среди развалин, надеясь обнаружить где-нибудь брошенного при переезде «Золотого фараона». И вот после этого эпизода я сказал себе: все! Это безумие. Прошло еще несколько лет, и в 2010 году я случайно узнал, что «Фараон» в целости и сохранности находится теперь в семье моей однокурсницы по медицинскому институту, с которой я знаком в течение 35 лет. Да, в 2006 году я пришел к развалинам домов, где в одной из квартир «Фараон» провисел почти тридцать лет, а после сноса еще в 2000-м он переехал к родственникам Тани, в семью моей сокурсницы Наташи. Но увидеть работу мне удалось только в начале 2012 года, то есть мои поиски растянулись на 12 лет. И вот тогда возникла конкретная мысль сделать целую выставку с названием «Эксгумация».

Я показываю работы всеми забытых, умерших художников и спрашиваю: это искусство, это ценно?

— Просто детективная история — с милицией, приключениями, мистическими совпадениями.

— Да. Сюжет из серии коллекционерских историй. У меня таких немало. Итак, действительно — «эксгумация» во всех смыслах слова: художник мертв, память о нем почти стерлась, картин почти никто не видел (хотя в 2007-м была небольшая персональная выставка, к каталогу которой я написал текст о жизни и творчестве Гаяны). Далее: «Золотой фараон» — картина, написанная незадолго до смерти, 40 лет провисевшая в частных апартаментах, никогда не выставлялась. Работа, которую я разыскивал целых 12 лет, зная лишь название и приблизительно имя владельца. Нашлась! Эксгумация. Эта вещь заняла, естественно, центральное место в экспозиции. Но вообще-то там было 40 имен, более 50 работ. Имена почти неизвестные, но работы прекрасные, с моей точки зрения. И там еще был момент, подобный тому, что произошел с выставкой «Серое». За два дня до открытия я понял, что должен и в этот проект включить свой собственный объект. Это пришло внезапно. Дело в том, что, будучи еще студентом первого курса мединститута, я единственный раз в жизни видел настоящую судебно-медицинскую эксгумацию. Наша анатомичка, так называемый Большой секционный зал, располагалась (я учился во 2-м мединституте) дверь в дверь с судебно-медицинским моргом, и мы, любопытные первокурсники, все время стремились проникнуть туда — к свежим трупам, а не заформалиненным, по которым мы изучали анатомию. Ничего, что я такие вещи рассказываю? И вот как-то раз на одном из мраморных столов судебно-медицинского морга вместо тела я увидел черный гроб с налипшими комьями земли. Речь шла о подозрении в отравлении, и задачей судебно-медицинского исследования, для чего потребовалась эксгумация тела, было установление истинной причины смерти. Но ведь и я в своих выставочных проектах пытаюсь установить истину. Я показываю работы всеми забытых, умерших художников и спрашиваю: это искусство, это ценно? Такая вот аксиологическая задача. Я ничего не придумал, я просто воссоздал ту картину, которая меня, студента-первокурсника, поразила. И вновь все как-то мистически совпало. Я находился в мастерской моей знакомой Лизы Лавинской на Арбате, а мастерская эта — в двух минутах ходьбы от галереи А3, где через два дня открывается выставка «Эксгумация», и вдруг мелькнула эта мысль. Гроб, где найти гроб? Я спрашиваю у Лизы: как ты думаешь, где можно срочно найти простой деревянный гроб? А она мне отвечает: знаешь, у моего дяди в деревне на чердаке, кажется, давно хранится какой-то старый гроб.

— Действительно, какая-то мистика. Гоголь!

— Точно! Ведь мастерская Лавинской — бывшая мастерская Николая Андреева, автора того самого памятника Гоголю, что когда-то стоял на Гоголевском бульваре, а потом «переехал» на Никитский, во двор «домика Гоголя», где теперь библиотека и музей. «Как найти дядю?» — спрашиваю я, и Лиза тотчас же соединяет меня с ним по мобильному телефону. Да, отвечает он, гроб, но очень простой, из грубых досок, деревенский. «Вот именно! Не глазетный же. Где деревня?» — «100 километров». — «Можете привезти в Москву? Завтра?» — «Без проблем». На следующий день мы с Виталием Копачевым внесли «объект» в галерею и установили его в подходящем месте: на прошлых выставках на этом же месте располагались другие мои объекты — «Урок анатомии», «Анатомия сердца», «Живая палитра». Виталий, художник и куратор, организовавший в этой галерее несколько сотен выставок, отошел, критически посмотрел на мою «инсталляцию» и произнес: да, такого еще не было! На крышку гроба я положил череп и кости, оставшиеся у меня еще со студенческих времен, а внутри была маленькая детская кукла, но об этом никто не знал.

— Для чего вы ее туда положили?

— Это так, личное, с ней связаны некоторые воспоминания о довольно банальной истории, что-то вроде набоковской «Камеры обскуры», которые мне хотелось похоронить.

— Удалось?

— Теперь — да.

— Но ведь и на выставке «Серое» вашим объектом тоже была кукла?

— Да, но большая — торговый манекен, женский, в полный рост. Я его выкрасил с помощью Малютина серой краской в соответствии с названием той выставки. А на «Эксгумации» он передал «эстафету» игрушечной кукле, заключенной в гроб. Эта же детская кукла фигурировала и в моем следующем проекте 2012 года «Степь» в Литературном музее, по поэме Холина.

Это был третий крупный проект 2012 года — осенью, в октябре, кажется. «Степь» связана с «Жар-птицей». Ну, вы знаете, Генрих Сапгир и Игорь Холин были друзьями, оба входили в Лианозовскую группу. Крупнейшие поэты второй половины ХХ века. Холина я хорошо знал лично, мы дружили в последние годы его жизни. Это был невероятный человек! Гениальный поэт (не побоюсь этого слова). Машинописный автограф поэмы «Степь» он мне когда-то подарил, мы с Виктором Гоппе издали несколько его поэмок в формате «книги художника», тиражом 15—20 экземпляров. Отдельные «поэмки» (он их сам так называл, так и написал от руки на титульном листе) посвящены художникам: «Рыбина Рабина», «Надпись для книги» посвящена Брусиловскому, «Степь» — Василию Яковлевичу Ситникову. А у меня за долгие годы коллекционирования собралось несколько десятков работ самого Ситникова и его учеников, посещавших так называемую академию Василия Яковлевича. И вот я решил сделать вторую книгу-инсталляцию, теперь по поэме Холина. Дело в том еще, что когда-то мне посчастливилось приобрести портрет Холина, написанный в 1972 году художником Валентином Воробьевым, первую персональную выставку которого я организовал вот сейчас в РГГУ, она открылась одновременно с проектом «Новая жизнь “Другого искусства”». На этой выставке портрет Холина занимает одно из центральных мест, а впервые я показал его в «Жар-птице». Там мне нужна была какая-то завершающая точка, слегка оптимистическая. Вы понимаете, «Жар-птица» была некрополем — одни мертвецы, и я там сделал последний аккорд — две картины живых художников в отдельном маленьком пространстве: воробьевский портрет Холина (Холин тогда уже умер, а Воробьев здравствует, в Париже) и «Кладбище» Оскара Рабина, который тоже здравствует и тоже в Париже. Это было «Кладбище № 2 имени Леонардо да Винчи» из коллекции Марка Курцера. Название с элементами черного юмора и картина — фактически визуальный аналог поэмы Сапгира, тоже, кстати, написанной в Париже, в 1985 году. На своей картине Рабин изобразил кладбище с надгробными камнями и портретами тех, кто для него был важен среди умерших художников. На 70% «список Рабина» совпадает со «списком Сапгира», но есть различия: кого-то не хватает или Рабин включил Надежду Эльскую, понятно, а также Г.Д. Костаки. А еще он оставил там две пустые рамки — для Вали и для себя. Валентина Кропивницкая с тех пор уже умерла, вы знаете.

— Все умрут.

— Да, пользуясь метафорой Сапгира, «все окажутся на крыльях Жар-птицы». Но вернусь к «Степи». На этой выставке воробьевский портрет Холина занимал, естественно, центральное место — автор поэмы. Текст мы от руки написали на одной из стен, спасибо Ларине Николаевой. Вся экспозиция разместилась в двух залах, которые я про себя называл «Эрос» и «Танатос». Вы помните, «уроки» Ситникова — это главным образом рисование обнаженной натуры. Он разработал свою особую систему: сапожной щеткой черной масляной краской на ватманский лист наносили такие «тени» от периферии к центру изображения, как бы «вылепливая» округлые объемные формы. У меня с полсотни таких ватманов, сделанных учениками Василия Яковлевича, и на каждом его рукой написаны точная дата исполнения, иногда даже час, и имя ученика. Среди них и ставшие впоследствии известными художники (некоторые, придя на выставку, узнавали свои старые работы, сделанные 50 лет назад). Так вот, эти эротические «уроки» разместились ровной «линией» в первом зале, а во втором была совсем другая, почти «шпалерная» развеска, и там я вновь создал собственную инсталляцию, опираясь на текст поэмы Холина, где он описывает интерьер «студии» Ситникова. И самое главное — я нашел байдарку, деревянный скелет байдарки, мы его подвесили под потолок, по диагонали зала. Ситников ведь был «спец по изготовлению байдарок», как написано у Холина, и в его мастерской действительно под потолком висели такие же «скелеты». Мы поместили там же большую фотографию мастерской Ситникова, сделанную Пальминым, и там виден «скелет» байдарки под потолком. Это получилось прекрасно — нечто, подобное летящему объекту Леонардо или «Летатлину». И весло прикрепили, а я назвал это «ладьей Харона».

— Да, кажется, понимаю: серая кукла, гроб с куклой, ладья, отправляющая тело в последний путь.

— Именно, Танатос. Но это не все. В инсталляцию вошли и другие элементы, упомянутые Холиным в поэме. Там, знаете ли, центральный образ — «куча говна». Огромная. Да, именно так, с этого начинается поэма: автор приходит в гости к Ситникову и обнаруживает огромную кучу. И вот я сделал такую «кучу» с помощью строительной пены. Но получился скорее курган, могильный холм. А в углу разместились описанные Холиным предметы: неструганые доски, кусок водосточной трубы, старый проржавевший поднос, пробки от пивных бутылок, сломанные детские игрушки, среди которых была и детская кукла, прежде лежавшая в гробу.

— То есть вы ее оживили?

— Эксгумировал на время, чтобы узнать истину, а вскоре окончательно захоронил (смеется).

— У меня создается впечатление (или где-то это было написано), что эти проекты являлись для вас своеобразной арт-терапией, аутотерапией.

— Да, я так писал. Но, честно говоря, не люблю термин «арт-терапия», мне больше нравится другой — «арт-хирургия». Правда, некоторые его используют для обозначения очень пошлых вещей, когда портрет или другое изображение вульгарно обрабатывают в фотошопе, как бы производя хирургическое вмешательство. Я не это имею в виду, а то, что искусство всегда содержит в себе хирургический радикализм и хирургическую точность. И очень сильно воздействует на человеческую душу, подобно хирургической операции. Требуется анестезия (улыбается).

— А «куча»? Вы ведь ее еще где-то показывали?

— Да, был такой проект — в самом конце 2012 года. В Восточной галерее проходила групповая выставка. Куратор, Леонид Ротарь, задавал художникам вопрос «Как дела?», а те должны были ответить художественным произведением. И я случайно оказался одним из участников. Там была «куча», но на этот раз — просто земляной холм, а над ним прозрачная колба, лабораторное стекло. Я назвал эту инсталляцию, располагавшуюся в центре зала, «Ответное послание».

— Среди ваших выставочных проектов были ведь не только камерные, о которых вы сейчас в основном рассказываете, но и достаточно крупные: в ММСИ, Музее личных коллекций, Галерее искусств Церетели, в рамках «Арт-Москвы» 2013 года.

— Ну почему же, «Жар-птица» была крупным проектом — вся анфилада здания ГЛМ в Трубниковском переулке. Но вы правы, были и покрупнее. В МЛК и в Академии художеств — совместные выставки с моими коллегами, профессорами Марком Курцером и Давидом Иоселиани. А в ММСИ в 2006 году был мой личный проект, он назывался «Круги», и в нем я исследовал круги неофициального искусства. В 2011 году выставка в РГГУ называлась «Линия», там я показывал в основном работы художников более молодого поколения — 1980—1990-е годы, начало этого века, и я подчеркивал связь с более ранними «кругами». Ну и, конечно, был еще «Мультиверс» прошлой осенью на «Арт-Москве». Фактически он оказался репетицией постоянной экспозиции в РГГУ, хотя тогда я об этом не подозревал. Мультиверс — это такой термин из космологии, множественные вселенные, тоже некие круги. И линия. И вот я считаю, что самое точное концептуальное название для экспозиции в РГГУ — «Круги и линия». Думаю, что каталог экспозиции выйдет под таким названием.

— Что еще намечается в будущем?

— Боюсь заранее говорить, но вроде бы готов проект для замечательного пространства в самом центре Москвы. Он называется «Хирургия». Там будут показаны и вещи из коллекции (из разных коллекций), и кое-что еще — сердечно-сосудистая хирургия как искусство, как перформанс. И просто перформанс, возможно, будет.

— Михаил, последний вопрос. Скажите, ваши лекции об искусстве и смерти, которых в интернете имеется целых три — у Ольги Свибловой, на телевидении, в проекте TED-MED, — связаны с выставками 2012 года?

— И не только 2012-го, все связано. В «Жар-птице» это уже было. Это для меня важная тема. Не знаю, потому ли, что я хирург и смерть всегда близко. Или тут иные какие-то истоки. Видите ли, с очень давних пор Экклезиаст — моя любимая книга. А еще — Откровение Иоанна Богослова. Но я хочу, чтобы читатель понял: говоря о необходимости помнить о смерти, я имею в виду прежде всего хрупкость жизни и в связи с этим невероятную ее ценность. Помните старую притчу о визире, к которому привели стеклодува, создавшего рецепт небьющегося стекла: он бросает стеклянную вазу на мраморный пол, и она отскакивает без единой трещинки. И что сказал визирь? «Отрубите ему голову». Вся ценность стекла, как и ценность жизни, заключена в хрупкости.

Понравился материал? Помоги сайту!