«Помню, как рвал и с наслаждением выбрасывал в мусорные ящики свою недавно написанную докторскую диссертацию»

Последние несколько лет в современном искусстве растет интерес к независимым фигурам позднесоветского неподцензурного поля, которые не опирались на среды нонконформизма и выступали как выпавшие из общества единицы. Размышляя о том, насколько российский художник сегодня может действовать в искусстве на свой страх и риск, без единомышленников и вне сообществ и кураторов, мы решили поговорить об этом с одним из известных действующих авторов-одиночек, который открыл свою первую выставку как раз в начале 1980-х. Ученый-биохимик, а затем художник, писатель и фотограф, основатель журнала «Перископ» Дан Маркович согласился рассказать Кольте о том, как под сильным давлением эпохи выстраивалось его осознание себя как художника.

— Вы пришли в искусство «с черного хода», как самодеятельный художник, отказавшись от успешной научной карьеры. В те годы было трудно выжить, не участвуя в неофициальных кругах и не взаимодействуя с Союзом художников. Что вас подтолкнуло к такому решению и как вы сегодня воспринимаете этот шаг?

— Мне повезло: отказавшись от защиты докторской, еще лет восемь сидел в лаборатории, рисовал там картинки, и никто меня не трогал. Меня «прикрывал» мой многолетний шеф Михаил Волькенштейн, по-дружески относившийся ко мне. У меня был большой неопубликованный научный материал, я его постепенно отдавал в журналы. Мысль встроиться в художественный официоз у меня не возникала. Первые примерно десять лет рисования я и не пытался показывать, выставлять свои картинки, хотя теперь многие ставлю рядом с поздними и не сомневаюсь.

Позднее начало имеет свои недостатки, но и массу достоинств. Я никогда не рисовал в детстве (бой самолетов с кораблями на уроке рисования не считается), то есть начал с чистого листа, мне нечего было ломать в себе, как это приходилось делать художникам вроде Измайлова, которые как ошпаренные вылетали из «педант-кошмара» классического обучения… У меня был огромный опыт самообразования: ведь я, медицинский биохимик, сделал диссертацию в физической лаборатории по конформации белков-ферментов, используя изощренные оптические и химические методы. Поэтому взялся за свое художественное образование сам, а с 80-х годов мне около десяти лет помогал замечательный художник Женя Измайлов. Особым образом: в свою мастерскую никогда не водил, у себя в Пущине я днями и ночами делал то, что считал интересным, а к Жене приезжал в Москву три-четыре раза в год с пудовыми папками, он давал мне деликатные советы, и я уезжал. Но каждое его слово до сих пор помню, хотя память катастрофически теряю.

У меня был огромный опыт самообразования: ведь я, медицинский биохимик, сделал диссертацию в физической лаборатории по конформации белков-ферментов, используя изощренные оптические и химические методы.

Свой «прыжок» из науки в искусство я воспринимаю сейчас так же, как всю свою жизнь, — без сожаления, но все чаще с улыбкой… Например, помню, как бежал по узкому проходу к метро «Ленинский проспект», там рядами стояли мусорные ящики, я рвал и с наслаждением выбрасывал в них свою недавно написанную докторскую диссертацию. За месяц до назначенной защиты дело было, после успешной предзащиты в Институте молекулярной биологии. Нет, никогда не жалел, делал что полюбил, а что разлюбил — оставлял позади и не оборачивался. Просто характер. И воспитание. Моя мать, вытащившая меня из болезни и слабости. Атмосфера первого десятилетия послевоенного, смерть отца от инфаркта из-за преследования как «врача-отравителя»… Мать болела, я тяжело болел и потом полжизни боролся с последствиями болезни… Вот такой я и получился, плохого больше, чем хорошего, как я сейчас, в конце, понимаю… Что было главным тогда? Мне надо было выжить, выучиться и найти свой путь — то есть интересное, благородное и захватывающее меня всего творческое дело. Лет с 13—14 я только об этом и думал.

Отношения с наукой к тому времени стали сложными, в двух словах не расскажешь. Если очень коротко — оказалось, что она не обо мне: какие-то общие вещи о природе и человеке я узнал, а дальше мне хотелось о себе что-то узнать, что-то свое выразить.

Дан Маркович. Рисунки. 1980-е — 1990-е
© Дан Маркович

— И как вы создали первую работу?

— Как обычно бывает, нужен был критический момент жизни (про них я много писал) плюс Случай, он — главная наша свобода. Сидел в лодке на берегу северного озера, взял мелки и нарисовал соседний берег. Этот рисунок переломил мою жизнь. Ни вопросов, ни сомнений не было, только кирпичики школьной акварели день и ночь — и на бумаге все, что накопилось во мне за годы молчания.

А это были ТЕМЫ — не сюжеты, не натура, конечно! — мои темы. Художественные темы — это главные зрительные образы, которые сформировались годами, с раннего детства, хранились в сознании и подсознании. Обобщенные образы; они есть у каждого человека.

ТЕМЫ — основное содержание картинок. Блок писал: «Ночь, улица, фонарь…» И это мое тоже — и еще то, что окружало меня десятки лет в городке, который плавно переходил в поля и леса: «дорога, дерево, забор… трава…» И застряло во мне почти наравне с ранними впечатлениями жизни. Потом звери, конечно. Автопортреты как самая доступная натура, но не сходство, а настроение свое передать хотел. Я назвал это — более устойчивое, чем настроение, — Состоянием… Живопись Состояний. Способы изображения не выбирал: первыми под руку попались акварели — пусть акварель, потом темпера — и это хорошо! Потом масло…

Зрительные образы, которые с нами от рождения до смерти, как лучиком света постоянно освещаются в памяти, и это позволяет нам сохранять цельность личности от детства до конца жизни. Если эта постоянная работа чрезмерна, гипертрофированна, то избыток может выливаться на бумагу, на холст: так и получаются художники и писатели. Работа памяти, поддержание личностной цельности первичны, а искусство — оно вторично. Разумеется, это только мое интровертное мнение.

Дан Маркович. Графика. Пейзажи разных лет. Пастель, цифровые изображения, смешанная техника. 1980-е — 2000-е
© Дан Маркович

— Вы жили в Пущине и много работали с темой пейзажа — городского, покинутого, окраинного; многие пейзажи написаны из окна. Чем вас интересовал этот жанр? Как вы пришли именно к нему и на кого из художников внутренне опирались?

— Главное, как я уже сказал, — художественные ТЕМЫ, глубоко впечатанные в сознание и в подсознание зрительные образы, у нас их за всю жизнь не больше нескольких сот; вот они меня интересовали. Большая часть из детства, конечно. Но если 50 лет видишь один и тот же пейзаж, то он врубается тебе в память с устойчивостью детских впечатлений. Эти образы — почти символы, но все же сохраняют черты конкретности. А далее в каждой новой картинке начальные пятна влияют на последующие, и образ приобретает подчеркнутую индивидуальность, в нем и сиюминутное настроение, и более устойчивое — Состояние. С натуры не писал, мне хватало внутреннего запаса и даже переполняло, я не успевал рисовать — деревья, небо, траву — все, что я видел каждый день.

Понимаете, в научном городке уход из науки означал, что я вышиб себя из единственной сложившейся социальной среды: я потерял социальный «облик», статус, а другой среды в силу своего характера — замкнутого, нелюдимого — не приобрел до настоящего момента.

Современные художники на меня не влияли, я их не знал, чужие картинки смотрел редко. Интереса к живописи как к части культуры у меня не было тогда. Много лет, признаюсь, меня интересовало только то, что делаю сам. Подход почти гибельный, но об этом я не думал. (Впрочем, эта черта — «самость» — помогла мне вытолкнуть себя из науки, она ведь — занятие кооперативное, если не гений, конечно.)

С 80-х у меня после отъезда Михаила Рогинского был один знакомый художник — Женя Измайлов (из мастеров, я имею в виду). А местные? Понимаете, в научном городке уход из науки означал, что я вышиб себя из единственной сложившейся социальной среды. Многие знакомые воспринимали мой поступок с неодобрением, а некоторые — с презрением. Я потерял социальный «облик», статус, а другой среды в силу своего характера — замкнутого, нелюдимого — не приобрел до настоящего момента. Говорить о живописи?.. Иногда это больно, иногда смешно, но чаще — просто неохота. А пить вместе чай или вино лучше не с художником.

Дан Маркович. Графические и живописные автопортреты разных лет. 1980-е — 2010-е. Пастель, уголь, холст, масло, смешанная техника, цифровая обработка изображений
© Дан Маркович

— Расскажите еще о вашем знакомстве с художниками-современниками. Кто был вам более интересен? Как вы сейчас видите эту сцену на отдалении?

— Первые семь-восемь лет никаких современных художников я не знал, мысли поискать их не было, и в музеи ехать не хотелось… Однажды ко мне пришел Толя Кулаков, хороший фотохудожник, он вошел с кислым лицом: слышал в институте, что «Дан совсем скурвился». Но, увидев картинки, говорит: «Извини, извини, я не то подумал». И устроил мне первую выставку — по-моему, в 1983 году. По записям на ней я был врагом народа, сионистом, человеком, оскорбляющим лица и фигуры советских людей. Выставку хотели закрыть, но все-таки не закрыли…

Выставка в Павильоне пчеловодства в 1975 году была событием. Тогда я еще не рисовал. С раздражением смотрел на «паспорт» Рабина с еврейской символикой, цвет живописи до меня не доходил. Понравились красные трамваи Михаила Рогинского и картинки Евгения Измайлова, потом с этими двумя художниками меня свела судьба. Миша смотрел первые работы, качал головой: «Двух мнений быть не может, надо рисовать». Вскоре после этого он уехал в Париж, со мной занимался Измайлов, а как — я уже написал. Он мне очень помог, я бы гораздо дольше барахтался, он сразу замечал сильные стороны, а я их не видел…

Как понимаю, первые картинки были «примитивистскими», я же ничего не умел… Но «наивом» не был с самого начала («аутсайдер» — это, мне кажется, точнее всего). Вопрос умения не стоял передо мной вначале, а потом — да, возник… но я тут же понял, что надо искать свои пути.

— И что вспоминается из этого периода самообучения?

— Я смотрел в альбоме картины старых голландских мастеров и рисовал почти схемы с примерными набросками интерьера и фигур — меня интересовало, например, как идет свет из окна, как он двигается по картине… Я много из этого альбома копировал, но взял за правило — никаких деталей, из живописи делал графику, а на основе рисунков пытался писать картинки в цвете, придумывая свой цвет и соотношения цветовых пятен. Брал то, что хотел взять, остальное отбрасывал. Ну, еще пример, что ли… из более позднего периода, когда начал писать натюрморты. Я ставил их тщательно (постановка — половина дела!) на вращающуюся табуретку, рисовал, потом поворачивал натюрморт под небольшим углом и рисовал снова — и так почти полный круг. Я считал, что хорошо поставленный натюрморт должен быть интересен со всех сторон. Кажется, это не прошло даром, что-то начал видеть. Кроме Измайлова и Рогинского больших, серьезных художников не знал, ни с кем не общался.

Но это не все, как я уже сказал. Да, любил старых голландцев, особенно их рисунки. Эти «малые» для меня были совсем не малыми. Опять-таки не могу сказать, что делал точные копии, — часто просто напряженно смотрел, как бы рисовал взглядом. Этим же занимался на улице. Общаться со мной, подозреваю, было сложно… Теперь появилась надежда, что я стану добрее, чем был всю жизнь; это утешает.

— А музеи?

— Придется признаться — ходил всего несколько раз в Пушкинский музей, когда еще не рисовал (ставил себе галочку). Но последние лет тридцать в музеях вообще не был. Но и тогда, в те разы… зайти дальше фаюмских портретов было трудно, начинала болеть голова, и я уходил. Хотя головной болью раньше не страдал. Видимо, очень сосредоточенно смотрел. Все, что мне сильно нравилось, смотрел обычно один раз (например, «Пролетая над гнездом кукушки»), но запоминал навсегда; смотреть второй раз что-то мешало…

Сейчас я прошел длинный путь, чтобы принять некоторых художников и поверить им. Могу только перечислить некоторых. Сезанн — главный, гений цельности, а я цельность в картине (и человеке) ценю прежде всего. Рисунки Пикассо. Утрилло, Сутин, Руо… Немцы-экспрессионисты. У Марке — гениальные рисунки и недоступная тонкость цвета… «высший пилотаж», как Женя Измайлов говорил. Естественно, Боннар со своим уникальным отношением к цвету и свету… Видимо, у меня была не совсем обычная память — помню картинки в Таллинском музее, которые видел полсотни лет тому назад. В Ленинграде в Эрмитаже в 60-х годах смотрел импрессионистов, помню картины.

Дан Маркович. Живопись. 1980-е — 2000-е. Холст, масло, цифровая обработка изображений
© Дан Маркович

— Помимо работы в искусстве вы стали примерно в то же время заниматься литературой, много писали, организовали свой альманах. Что в этой работе стало ключевым? Как соотносились занятия живописью и прозой — дополняли друг друга или, скорее, конфликтовали?

— Если бы я начал с прозы, то мне было бы, наверное, легче продвигаться. А живопись, может, и не возникла бы… Роль Случая в нашей жизни!

Мой прыжок из много лет обожаемой науки в новую любовь — к изображениям, видимо, готовился во мне, но произошел спонтанно, решение пришло в одно утро, в один день. Верил ли я, что буду художником? Не думал об этом, мне было важнее внутреннее состояние, радость нового образа жизни. Далеко вперед смотреть никогда не умел, в жизни не строил планы-«леса», а, скорее, занимался «вязанием» — ко вчерашней петле добавлял следующую… Общее направление жизни было с детства определено, а в тонкости будущего я влезать не умел, вот и двигался как инфузория-туфелька — к свету…

Я не сомневался в правильности своих действий, но меня порой мучило то, что я не понимаю, почему так поступил. Понимать свои действия для меня тогда было важно, ради этого написал большое исследование «пути» — «Монолог…» — и немного успокоился. Хотя книжка научной строгостью не обладала, такое полухудожественное-полунаучное исследование.

Много лет, признаюсь, меня интересовало только то, что делаю сам. Подход почти гибельный, но об этом я не думал.

Позже я решил потренировать свой стиль на очень коротких рассказах: жанр, не слишком распространенный и любимый в русской литературе, но требующий большого умения. Взяться за самое трудное? А что?! И сразу принялся за дело. Я писал рассказики не длиннее странички два года, осенними месяцами, по два-три месяца, каждое утро. Написал около трехсот таких рассказиков, потом многие вошли в четыре мои книжечки.

Начал с ходу… и вдруг почувствовал то же самое, что при рисовании первых картинок! Будто американские горки, а потом расслабление... Если удача с рассказом — а это я сразу понимал, — он замыкался на себя! И все сказано! Полчаса, не больше, а потом иногда даже слезы — что поделаешь, так было. Месяц, два, три… каждый день один-два рассказика… Потом все медленнее, все хуже, и однажды обнаруживаешь — сидишь, вцепившись руками в ручки кресла, машинка на коленях укоризненно молчит… и ничего. Но были уже рассказики, после них другая жизнь! Начал почти случайно — поучиться решил — и попался. Это как в тире: хлещет заряд по фанере… и вдруг задвигалось всё, поехало — попал!

Потом… потом мне показалось, что написать что-то подлиннее не могу, не сумею… и написал десяток повестей. Я не строил планов, не знал заранее сюжета. Только Тема, общая атмосфера, содержание — примерно… Но часто отчетливо видел зрительный образ, чем дело кончится: например, как герой повести «Ант» погибает в подвале, заслонив собой бродячего пса… Тогда все, что между началом и концом, писалось легко. Так построились довольно большие повести, 30—40 тысяч слов; я строил их как «перетекающие новеллы» — главка кончалась утверждением, а следующая начиналась его отрицанием. Но скоро понял, что это слишком примитивно: нужны другие, более нежные, связи…

Дан Маркович. Живопись. 1980-е — 2000-е. Осень. Ожидание. День рождения. Холст, масло, цифровая обработка изображений
© Дан Маркович

Потом я написал роман «Вис виталис», он вошел в лонг-лист «Русского Букера» за 2007 год. Последнее мое слово о науке. Странно оно выглядело, и люди там странные со своими поисками «живой силы»… Но втянулся и даже людей сделал похожими, некоторых я ведь любил. Теперь я снова возвращаюсь к очень коротким текстам, они мне ближе всех оказались.

Примерно восемь-девять месяцев в году шла живопись, потом я чувствовал, что под языком чешутся слова, и брался за машинку… Даже промежуточного периода не было. Когда я писал прозу, не мог рисовать. Если есть энергия чувства и какие-то зрительные образы, сценки то и дело возникают, то записать нетрудно. Писал, проговаривая текст «про себя». Зато потом много сил уходило на чтение фрагментов и всей вещи вслух, только себе: это последняя проверка. Звук и ритмы — главное в прозе, ну, разумеется, когда знаешь, что хочешь сказать, твоя тема с тобой…

В начале 90-х меня немного напечатали на бумаге — пару книжек, рассказики...

Дан Маркович. Многофигурные композиции по мотивам прозы художника. 1980-е — 2000-е. Смешанная техника, цифровая обработка изображений
© Дан Маркович

Моя литературная жизнь кажется более «социализированной», чем художническая, но это не так. В новом веке главным моим издателем стал интернет. Я злопамятен, навсегда запомнил хождения по редакциям. Из редакторов с теплотой вспоминаю только одного — Игоря Можейко (Кира Булычева), которого ни разу не видел, не говорил с ним: он просто взял с редакторского стола рукопись, прочитал — и включил ее в свой сборник «Цех фантастов» (1991). Больше я таких редакторов не знал, были интеллигентные улыбки, обещания… Мне это надоело, я ушел и сам издал свою первую книгу рассказов «Здравствуй, муха!» Предисловие написала Татьяна Толстая, с ней мы пару раз общались по телефону, а текст она читала еще в редакции «Нового мира», где книжка лежала бы годами… Две трети тиража потом утонули в Москве в подвале, не успел вывезти, но тысяча была со мной многие годы. Немногие книжечки сумел продать в Москве, был такой магазинчик в деревенском домике, а большую часть подарил хорошим людям. С прозой мне повезло: похвалили два хороших писателя — Андрей Битов и Татьяна Толстая, а больше я не искал поддержки, не коллекционировал отзывы, успокоился и писал в свое удовольствие.

Никакой прямой связи прозы с изоискусством я не видел, но потом придумал себе жанр: картинка плюс связанная с ней миниатюра. Иногда самому неясно, что за связь, просто приходили в голову слова. Это думаю продолжать — интересно, да и мало кто может, уверяю вас. А по содержанию? И говорить нечего, полно связей — развал, распад, погибающие города, люди в подвалах, старые картины… звери, звери… Темы всё те же.

Паоло — художник, и Рем тоже; старый и молодой, они разные, но сумели понять друг друга и даже помочь. Протянули друг другу руки — мне хотелось, чтобы так было! А как «на самом деле», мне безразлично. И Рем мой не Рембрандт, хотя тот чуть-чуть затронут оказался, и Паоло не Рубенс, но с ним вообще беда: начал писать историю с симпатией к молодому, начинающему, а кончил смертью старика, и эта одна ночь его смерти меня перевернула… его сомнения, его боль и все такое… Написать ведь ерунда… если сильное чувство, то ничего не стоит. Мои люди — они созданы мной, но это тут же забывается, входишь к ним — и начинается разговор… Они ближе, роднее почти всех окружающих. А Саша Кошкин из повести «Жасмин» — и как он пишет первый свой цветок?.. Это же я, вернее, моя мечта! После «Жасмина» цветки рисовать опасался — Саша смотрит…

Что здесь было ключевым? Наверное, сама моя жизнь с героями; так получилось, что без них уже не могла быть. Думаю, плоха та книга, которая самого автора не перевернет, не изменит.

Дан Маркович. Фотокомпозиции разных лет. Портреты зверей. 2000-е — 2010-е
© Дан Маркович

— Очень важная часть вашей работы связана с фотографией, где вы буквально изобрели совершенно новую поэтику, монументализируя невзрачные предметы, всматриваясь в стихийные натюрморты из мусора или выброшенных вещей на подоконниках подъездов, в случайных углах квартиры. Отдельный жанр здесь — портреты зверей, которые получались очень глубокими. Как вы разработали это восприятие предметов, на что обращали внимание и главное — какие реакции встречали? Сейчас, уехав из России в Болгарию, вы понемногу выставляете эти вещи: остались ли они для вас важнее живописи?

— Где-то в 2007 году у меня случился кризис, тотальный, впервые в жизни. Мне стало ясно, что «буря и натиск» в живописи кончились, свои темы я исчерпал, новых не вижу, а повторы не люблю и себя за них презираю. Графику я тогда проглядел, это была ошибка: она, в отличие от живописи, развивалась, но мне казалось, что этого просто не может быть. В живописи умение «правильно» рисовать не нужно — всегда вспоминаю Сутина и Утрилло, а вот в графике стандартные навыки вроде бы нужнее (так мне казалось)?! И забыл про графику. Тогда впервые мне стало кисло, и вся жизнь предстала передо мной… в образе простейшей инфузории-туфельки с ее плохоньким глазком, который позволяет двигаться по направлению к свету ломаным, извилистым путем.

И тут — снова Случай: мне в руки попался неплохой фотоаппарат. Я фотографию презирал, хотя оптику знал профессионально, использовал в науке, но не более того. Первые же снимки открыли передо мной ПУТЬ. Вроде ничего особенного, но самый небрежно сделанный снимок был для меня аналогией наброска, эскиза в изоискусстве, и он позволял мне проскочить первую стадию создания изображения, где много технической работы. А меня привлекала игра пятен, света на вещах, в интерьере, которая мне больше всего говорила... Я мог бы по-другому поступить, если бы пошел в сторону абстрактного искусства. Но это было не для меня. Я был согласен с Пикассо, который однажды, рассматривая картину Кандинского, спросил: «А где же здесь драма?» Вот-вот, драма, потерять драму значит потерять свои ТЕМЫ, я понимал: они без драмы не существовали. Трудно совсем отойти от предметности и сохранить интенсивное переживание. Не уверен, что вообще можно, кажется, что здесь есть какой-то предел, дальше которого… наверное, не изоискусство вообще, а начинается нечто другое, похожее на обои…

Фотоэскиз позволил сразу перескочить на интересные для меня вопросы. И чем он был хуже, небрежнее, тем легче с ним было дальше — использовать, изменять.

Но важнее, мне кажется, другое.

Дан Маркович. Фотокомпозиции разных лет. Натюрморты. 2000-е — 2010-е
© Дан Маркович

Оптика, тупая, бездушная, ткнула меня носом в ограниченность моего художнического взгляда. Она заставила меня вспомнить то, что я упустил из виду, наверное, из-за своей «интровертности» чрезмерной! Она буквально вцепилась в те забытые-заброшенные углы, которые меня, относящегося к реальности спустя рукава, окружали и царили в наших домах… и во всей нашей жизни. Новые темы? Нет, они всегда были.

Задолго до фото была серия «подвальных» пастелей: в них те же углы, заброшенность, одиночество, старые люди, скрывающиеся там… Но там я все-таки больше поэтизировал эти состояния, показывал то, что любил в них. А теперь оптика как бы подтолкнула меня к более обнаженным и сильным чувствам по отношению к этой теме: не только поэтика одиночества, но и драма… Мне хотелось сильнее выразить чувство старой, заброшенной, забытой всеми вещи… и угла, в котором когда-то была жизнь, а теперь только мрак и холод.

Так получился цикл фотонатюрмортов из мусора или выброшенных вещей на подоконниках подъездов, в случайных углах квартиры. Для меня это не просто «новость жанра»: фото раздвинуло мое видение, хоть немного, но приблизило искусство к реальной жизни. Как зритель воспринимает? Да, иногда говорили: «А у меня дома чисто!» Или: «А не вымыть ли вам окно?» С юмором воспринимаю. Есть ведь понимающие люди, еще есть.

Дан Маркович. Фотокомпозиции разных лет. Натюрморты. 2000-е — 2010-е
© Дан Маркович

То, что я делаю, не для многих, знаю. Отношусь к этому спокойно; сейчас живу в Болгарии, дружелюбной стране, которой я безразличен (впрочем, так же, как и России). Здесь тепло, и люди улыбаются: это важно. Уровень понимания здесь трудно сравнивать. В России был очень тонкий слой совершенно исключительных людей, связанных с наукой, искусством. Мне посчастливилось некоторых видеть, слышать, даже разговаривать. Все они уходят теперь, и в России будет как везде: родятся новые интеллектуалы, будут рассуждать о неонеочем-то… Мне скучновато стало жить, честно вам скажу: ведь нужны люди (живые!), сравнение с которыми заставит тебя оценивать собственные достижения по справедливости.

Сейчас я смотрю и на живопись свою, и на графику, и на фотонатюрморты с расстояния, которое все увеличивается. Но в фотонатюрмортах еще вижу задачи. Жанр «миниатюра + мини-новелла, тонко связанные между собой» еще привлекает.

Я не критик самому себе. Люблю многие свои картины и эти фотоизображения одинаково. А делаю то, что мне сейчас доступнее и в чем еще вижу для себя задачи.

Мысль о том, что главное — ИЗОБРАЖЕНИЯ, а жанры — ничто, — она со мной. Это дало нам цифровое искусство, оно может смешивать жанры. Но это только «новая кисть художника». Отношение к результату здесь такое же: это взгляд Художника на Картину. Потому что основные принципы устройства цельного изображения давно известны. Отношение к входу в пещеру и выходу из нее (тьма и свет) останется главным, пока так устроены наш глаз и наше восприятие зримого в мире.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!