Чары и месть, отвага и честь

Художника обвиняют в излишнем натурализме, попрекают тем, что он бросил учебу в академии, живет за границей, путешествуя. Не патриот… Это не про Петра Павленского. Это про Василия Верещагина — то, что обрушилось на него после «Апофеоза войны», написанного в 1871 году по следам участия в туркестанских походах.

В корпусе Бенуа в Русском музее — основательная монографическая выставка Верещагина, честного, подчас болезненно совестливого художника, дворянина, реалиста, дауншифтера (по меркам своего времени). На открытии был настоящий аншлаг, смотрители радостно ужасались, что все желающие не поместятся в залы. Приглашенные, счастливо улыбаясь, фотографировались на фоне ключевых полотен. На открытии говорили о любви художника к памятникам, как он подмечал детали и сохранил для нас, потомков, свои наблюдения. Как продумывал для каждой серии концепцию рам. Да, почти каждая из них — добротный памятник вещизму XIX века. И Верещагин с видимым удовольствием писал (или, скорее, рисовал) архитектуру. Но экспозиция как будто намеренно уходит от главного, не сообщая, о чем эта живопись в помпезных рамах. Благодаря умелому кураторскому концепту Верещагин образца 2017 года похож не то на Рериха, не то на русского Рембрандта.

Пресловутый вещизм, в целом свойственный последней трети XIX века (не будем забывать, что Верещагин, бросив академию, отправился учиться в Париж), у русского художника на экзотическом материале играет теми же красками, что и у великого голландца. Многие персонажи (темнокожая прачка, желтолицая 96-летняя старуха, башибузук) вообще похожи на выводок tronie. Популярный в голландской живописи золотого века прием изображения персонажа: выглядит как погрудный портрет, на самом деле — повод для художника написать очередной причудливый реквизит. Правда, голландцы-протестанты предпочитали строгие черные рамы, а Верещагин, будучи сыном предводителя дворянства, тратился на пышный багет «от кутюр». И стильные разномастные рамы только усиливают впечатление нереальности. Золотых бликов и артефактов верещагинского Востока на выставке столько, что, кажется, вот-вот заиграет песня про «арабскую ночь, волшебный Восток». Впрочем, такая трактовка имеет место быть.

Свои выставки Верещагин режиссировал: наполнял залы вещицами из региона, занавешивал окна и нагнетал нужную атмосферу — едва ли нынешние кураторы настолько творчески подойдут к маркетингу.

Сам Верещагин организовывал выставки по мере появления серий. Тогда правительство вполне поддерживало такие начинания: ведь батальная живопись, по сути, визуализировала геополитику. Работы Верещагина государство не покупало, но и на цензуру уже известного художника не тратилось — после скандала с травлей из-за «Апофеоза войны» ему предложили звание профессора академии, но он отказался. После Русско-турецкой войны экспозиция тематической живописи с успехом прошла в Европе. Свои выставки Верещагин режиссировал: наполнял залы вещицами из региона, занавешивал окна и нагнетал нужную атмосферу — едва ли нынешние кураторы настолько творчески подойдут к маркетингу. Такой подход принес художнику сотни тысяч посетителей на прижизненных выставках — небывалый успех для «дауншифтера». В конце 1880-х он устроил целое шоу, привезя работы в США.

С другой стороны, современниками Верещагину приходились крепкие академисты, не лишавшие военную тему этического «звоночка»: Николай Дмитриев-Оренбургский, Генрих Манизер, Николай Каразин писали ту же Русско-турецкую войну. С Каразиным Верещагин даже познакомился в Туркестане. То есть наш герой вовсе не один работал «в полях», пока академики играли живописными солдатиками в огромных мастерских. Но именно к Верещагину идут на поклон все, от «патриотов» до патриотов без кавычек, от ортодоксальных ценителей русского реализма до не привязанных к стилю молодых художников.

© Анастасия Семенович

«Я работаю над дипломом на тему 1812 года, — рассказывает дипломница конно-батальной мастерской Академии художеств Екатерина Тингаева. — И изначально делала эскизы по историческим фактам, но у меня получалась скорее иллюстрация действия, а не суть, до тех пор, пока я не начала изучать событие через воспоминания очевидцев и в их фронтовых письмах: столько было души и правды, что только после этого начало что-то получаться. Так вот, для меня работы Верещагина — как эти откровенные письма. В них интересна не столько убедительность того, как он изображает ту или иную сцену: у него выразителен сам эмоциональный замысел. Ведь он от “парадности” отходит в сторону самой сути и своего к ней отношения, оно-то и становится достоянием. Это не нуждается в расшифровке или подготовке зрителя». То есть главное достижение — все же этика подачи военной темы. «Передо мною, как перед художником, война, и ее я бью, сколько у меня есть сил; сильны ли, действенны ли мои удары — это другой вопрос, моего таланта, но я бью с размаху и без пощады», — писал художник Павлу Третьякову.

Сегодня в академической живописи стало общим местом показывать войну как горе и бедствие (заказную «ура-патриотическую» продукцию не рассматриваем). Для Верещагина же отойти от учителей (его французский наставник Жан-Леон Жером также писал в батальном жанре и был укорененным академистом), снова и снова ехать на передовую и писать войну без «парадности» было тяжело как человеку и новатору (и опасно для жизни). Художник писал критику Владимиру Стасову, как невыносимо трудно пропускать через себя жестокие сюжеты. Этот самый эмоциональный замысел и достояние в чистом виде наверняка обескуражат доверчивого зрителя, который чаще смотрит ТВ, чем высокоморальную живопись. И, как это некогда делал сам художник, кураторы «подсластили пилюлю», показав нам побольше пейзажей в славных добротных рамах. Художник признавался, что всю жизнь «любил солнце и хотел писать только его», и Русский музей, кажется, сделал вид, что так все и случилось. Солнечные горы, воздушные пейзажи, контрастная и почти хулиганская с точки зрения техники японская серия, графичный Тадж-Махал.

Василий Верещагин. Мавзолей Тадж-Махал в Агре© Государственная Третьяковская галерея

Кажется, что Верещагин-делец, менеджер, работавший в мирное время, и неприхотливый «репортер» на передовой с багажом солдатских шуток — разные люди. «Я не нашел ничего лучшего, как колотить его по голове, а в кулаке-то у меня была коробочка со спичками для зажигания домов — спички воспламенились и обожгли мне руку <…> Я понял, что меня сейчас убьют — кругом не было ни души, — и что есть силы закричал: “Братцы, выручай!”, закричал почти безнадежно, но солдаты услышали», — писал Верещагин о Самарканде в 1868 году. Его воспоминания и очерки окрашены иронией или довольно маргинальным юмором, выдающим человека цельного, авантюрного и, как говорится, «своего в доску». «Из нас были бы сделаны отбивные котлеты <…> Но мы спаслись тем, что, во-первых, неприятель больше зарился на наш скот, чем на нас самих». Обаяние художника подкупает и примиряет с настораживающим вещизмом. Я не против эффектных типажей, но все же, например, «Смертельно раненный» в избыточной золоченой раме не сходится с этическим посылом. Художник, по сути, сработал как журналист, публикующий посмертное интервью. Пока готовили багет и нарядную табличку с «ятями», этот человек уже умер.

Василий Верещагин. Смертельно раненный. 1873© Государственная Третьяковская галерея

Несмотря на желание «писать солнце», по-настоящему Верещагин раскрывается, именно работая в гуще событий. «И после того, как пришлось изведать войну и сказать о ней свое слово, я обрадовался, что вновь могу посвятить себя солнцу. Но фурия войны вновь и вновь преследует меня», — писал художник. В 1880—1890-е Верещагин работал над серией, посвященной войне 1812 года. Слой за слоем увлеченно писал церковный антураж, любовно считывая в полумраке блеск золота, наконец, изобразил угрюмого бледно-зеленого Наполеона. Даже с учетом любопытных технических вариаций найти нить повествования художнику сложнее обычного, велик соблазн уйти в иллюстративность, а рабочим материалом часто служили впечатления от балканской войны.

Несмотря на громкие анонсы, петербургская выставка не кажется полнокровной, как ее «юбилейные» предшественницы. Здесь нет ряда важных работ из Третьяковки и Киевского музея русского искусства, которые могли бы дополнить частично присутствующие серии. Так и хочется провести параллель с выставками Серова — ставшей нарицательной московской и более камерной и тихой, если не сказать — бедной, петербургской. Однозначный успех — идея выставить костюмы, ковры, изразцы и прочий реквизит эпохи, удачно найденный фоновый сине-зеленый цвет, комфортная развеска. Верещагин в итоге не столько давит на совесть, сколько предлагает любоваться на «дивный Восток».

Понравился материал? Помоги сайту!