Семен Файбисович: «В ответ слышишь, что ты нацпредатель»

В конце января открывается выставка Семена Файбисовича «Москва моя». Ася Чачко встретилась с художником, чтобы обсудить катастрофу по имени Собянин, эмиграцию и различие пустырей в Москве и Тель-Авиве.

— Музей Москвы (при поддержке галереи «Риджина». — Ред.) устраивает большую выставку ваших работ про Москву, как раз когда вы из этого города переехали в Тель-Авив. Это такое подведение итогов вашей жизни в России?

— Получается так, да. Хотя затевалась выставка, когда я был москвичом. Она планировалась на ноябрь 2015 года в Малом Манеже, но по ряду причин там не склеилось, а потом этим проектом заинтересовался Музей Москвы, а я тем временем перестал быть москвичом.

Всю жизнь я отдал Москве — как живописец, фотограф, писатель. Даже не уверен, что в истории русского искусства есть другой автор, который бы так долго и творчески разнообразно общался с этим городом. Отношения всегда были сложные, но всегда интересные, напряженные. А сегодня пыл угас — как ни жалко и как ни больно об этом говорить. Да еще и место основного обитания сменил. Теперь Москва — моя l'amour perdu (потерянная любовь (фр.). — Ред.).

— На выставке будут две ваши серии: «Мой двор» и «Казанский В.». Вместе собирается история про Москву — общественную и частную. В последние годы, с приходом нового мэра, и та, и другая стороны городской жизни сильно изменились. Как вы относитесь к этим переменам и что в них для вас самое важное?

— В том числе и эти изменения привели к тому, что я уехал. И физиономически город за последние годы сильно похужел: Москва стала вновь похожа на себя советскую, когда, бывало, за весь день ни одного лица не встретишь — одни рожи. Ну и атмосфера соответствующей стала — хоть топор вешай. Как-то пару лет назад зашел в нотариальную контору рядом с домом сделать какую-то доверенность. В приемной диваны и телевизор на консоли в углу. Я дома госканалы не смотрю, а тут куда денешься — а по телевизору новости. Рассказывают и показывают, как «фашистские бандеровцы» обстреливают по утрам из пушек жителей ДНР-ЛНР — как раз когда те мирно идут на работу. До этого все присутствующие сидели, уткнувшись в свои гаджеты-айподы, но, услышав про «укрофашистов», как по команде подняли головы и уставились в экран абсолютно стеклянными глазами, а челюсти слегка отвисли. Я и до этого изучал их лица и тут оказался единственным, кто смотрит не в телик. Дальше было про то, как Путин обо всех россиянах заботится и как костерит начальство, которое заботится недостаточно, — и все смотрят туда же с тем же выражением, не шевелясь. А как эти два сюжета закончились, будто кто кнопку нажал: все дружно захлопнули рты и уткнулись обратно в свои айфоны. А я почувствовал себя будто внутри жуткого кино — единственным незомбированным среди зомби.

Москва стала вновь похожа на себя советскую, когда, бывало, за весь день ни одного лица не встретишь — одни рожи.

— А с урбанистической точки зрения как вам собянинские нововведения?

— Собянин уничтожает — да уже уничтожил мою Москву. В моем городе за фасадом государственного античеловечного порядка-космоса — будь то холодный сталинский «большой стиль» или бездарное, напыщенное лужковское бесстилье — обитал милый мне хаос, беспорядок. Именно там теплилась жизнь: во дворах, сквериках, подворотнях, в трещинах асфальта, в следах птичьего помета на нем. Именно эта самобытная российская уютность, эти неприметные фактуры меня и привлекали. Те же какие попало киоски, чем только не торгующие, в которых народ с удовольствием то-се покупал. А теперь я даже не знаю, где в своем районе цветы купить.

Собянин зачистил город и превратил его в казарму — в один тотальный фасад здания новой России. Я и Питер не очень люблю, потому что в его пространственной организации есть что-то казарменное. Да плюс к тому как архитектор хорошо читаю затеи создателей городского пространства: перспективы, точки схода, кулисные построения. Смотри сюда, увидь то и так — мне свободы выбора не хватает, которой в Москве всегда хватало. Но в Питере все сделано талантливо до гениальности, и этим можно любоваться, а новое московское пространство на диво бездарно и выхолощено — совершенно не на что глаз положить: плитка, плитка, плитка... По центру вообще ходишь как по кладбищу: кругом полированный гранит, мертвые цветы, тумбы какие-то. Меня это благоустройство в тоску вгоняет.

— Есть все-таки среди изменений последних лет и объективно приятное — бывшие Провиантские склады, где будет проходить ваша выставка, открылись для горожан в виде Музея Москвы. Как вам это место?

— С ним у меня, можно сказать, личные отношения. Единственное здание, что я проектировал и построил в качестве архитектора, — РИА Новости рядом с музеем. Оно создавалось к Олимпиаде-80 как ее пресс-центр, а в Провиантских складах архитектора Стасова, которые я считаю одним из главных шедевров московской архитектуры, тогда размещался гараж Министерства обороны. Фасад, обращенный в нашу сторону, был залеплен пристройками. Мы не хотели строить на этом участке — опасались навредить шедевру, но нас заставили. Причем склоняли влепить там дуру вроде советской уродины, что напротив через Садовое кольцо. Помню Градостроительный совет у главного архитектора Москвы Посохина, где его заместитель учил нас: «Ну что мы к этому старью на полусогнутых подбираемся, — для наглядности он при этом подгибал колени и подобострастно горбился. — Надо подойти во весь рост, гордо, по-советски». В качестве паллиатива и возник тот вариант, который был реализован, — мы отодвинулись от исторического ансамбля как можно дальше, открыв с кольца вид на боковой фасад, и так вынудили Министерство обороны очистить и отреставрировать его. А теперь тут разместился музей города, да еще в нем моя выставка намечается — чудеса, да и только.

— А вот в интервью 2014 года на вопрос «Не хотите ли вы уехать из России» вы ответили так: «Что мне там делать? Вся моя жизнь связана с Москвой. Москва — моя муза... Я весь ею наполнен. И пусть моей Москвы почти уже нет — я-то еще есть. А от себя куда деться?» Тяжело ли далось вам решение об эмиграции?

— Да, очень тяжело. В моем возрасте обрывать прежнюю жизнь и начинать неизвестно какую в другом месте — не самый комфортный сюжет. Тем более что в Москве у меня все было нормально — друзья, дети, имя, любимое дело, хорошая квартира в центре. Но стало просто невыносимо там находиться. И не я один это почувствовал — сегодня же из Москвы многие бегут, кому раньше там совсем неплохо было. Тем более если, болея душой за страну, публично артикулируешь свое отношение к происходящему, а в ответ слышишь, что ты нацпредатель — уже в списки занесен. Что, ходить по опостылевшему городу и ждать, когда кирпич на голову упадет? Как-то не тянет.

Я и Питер не очень люблю, потому что в его пространственной организации есть что-то казарменное.

— В России вы — один из самых успешных современных художников. Есть ли у вас надежда добиться такого признания в Израиле?

— Надежда юношей питает… Хотя меня и в молодости не питала: писал картины, показывал друзьям и ставил лицом к стене. Ну, на Малой Грузинской иногда одну-другую вешали, а что кто-то когда-нибудь что-то купит — и в мыслях не было. Но тогда это было нормально, во всяком случае, мне достаточно. На «признание» никакого расчета не было — просто в свободное от архитектурной работы время выяснял отношения с окружающим миром. Но потом признание случилось — персональные выставки, продажи, музейные коллекции, высокие цены. Избаловался. А теперь опять все сначала на новом месте — практически та же ситуация, что некогда в СССР. В Израиле быстро придумался новый проект, я им увлекся, но никаких возможностей его репрезентации нет — даже не пахнет. Робкие попытки кому-то показать, кого-то заинтересовать ни к чему не привели. Развлекаю новыми затеями своих френдов в Фейсбуке, но это не тот формат, в котором хотелось бы их реализовывать: я это вижу шикарного качества цифровой живописью на холстах большого размера.

— Что представляет собой израильская художественная жизнь?

— Почти незнаком с ней. По ощущению она тут довольно бурная, но при этом закрытая — кипит в закутках, разделенных переборками. Отдельно русский сегмент со своими иерархиями и отдельно коренной — со своими. Отношения строятся на протекциях, рекомендациях, которые хрен получишь. Каждый держится за свою территорию — окучивает, охраняет ее и никого на нее не пускает. В художественных метрополиях, даже в Москве, обязательно есть люди с открытыми глазами — им любопытно, кто где что делает и может предложить новое, интересное, а в Израиле таких нет, насколько могу судить: кругом огороженные огородики. Да еще резервационный такой душок витает — будто никакого другого мира и нет: мы сами с усами.

— В Тель-Авиве вас увлекли городские фактуры, вы много их фотографируете, много выкладываете в Фейсбук. Как они отличаются от московских?

— Основные герои моих израильских фотосерий по сути те же, что и московских: мусорные фактуры под носом у каждого жителя. Но в Москве все тусклое, как пеплом присыпанное, а здесь из всего брызжет свет, цвет, все сияет. И сами фактуры интенсивнее — граффити кругом, столбы с прическами из лихо завитых проводов. Но главная разница, что в Москве пустыри и вообще всякое запустение обнажают отсутствие культурных пластов — демонстрируют распад, перманентное возвращение к зеро. Тут же наоборот: всякая запущенность — как бы пустота — эти пласты обнажает. Собственно, мой здешний проект и родился из ощущения, что фотографии не передают всей полноты эмоций, что вызывает у меня окружающая реальность. Будто за занюханными физическими поверхностями, видимостями пульсирует и просится наружу подспудная энергия здешних культурно-исторических пластов. Будто вся эта неказистость подсвечена изнутри феноменальностью места, тысячелетиями его истории. Вот я и пробую вытаскивать на поверхность, визуально артикулировать эти эмоции, впечатления. Такой новый импрессионизм, что ли. Я не религиозный, не сионист — просто, когда начал здесь жить, на меня поперла аура места, и я ощутил, что погружаюсь в нее, каким-то боком и образом начинаю принадлежать ей. А она мне.

Основные герои моих израильских фотосерий по сути те же, что и московских: мусорные фактуры под носом у каждого жителя.

— Ваша московская галерея заинтересовалась этим новым израильским проектом?

— Нет. Володя Овчаренко хочет от меня «настоящей» живописи, а я затеял чисто цифровую. Точнее, он не столько не хочет ее, сколько исходит из специфики русского арт-рынка, его реалий. Есть такая «русская проблема»: в цивилизованном мире практически нет рейтинговой разницы между разными технологиями производства — живописью, фотографией, принтом. А в России считают, что если не ручной выделки — уже не то. Когда в 2007 году я после двенадцатилетнего перерыва вернулся к живописи со сложной, смешанной техникой производства, на Западе исправно интересовались, как это сделано, но исключительно из любопытства. Ответы не влияли на оценку или цену. В России же известных коллекционеров современного искусства и даже некоторых как бы продвинутых кураторов прежде всего волновало, сколько именно покрашено вручную, — и достоинство произведения оценивалось соответственно. Не выдрючил как следует кистями — не удовлетворил. Ну а если совсем без кистей, лучше вовсе не показывать. Типа так каждый дурак может, а ты же у нас мастер — вот и покажи себя!

— В одном из интервью вы рассказываете, как в 1980-х вас заметили американские кураторы и вы первый раз попали в Нью-Йорк. Мол, после этого вы многое поняли про Москву. Что именно? И поняли ли вы еще что-то важное про родной город, переехав в Тель-Авив?

— У Мандельштама в одном из ранних стихотворений есть строчки: «…люблю мою бедную землю оттого, что иной не видал». Так и я любил Москву — просто не с чем было ее сравнивать. Когда первый раз попал в США, то сначала в Чикаго — опаздывал на свой вернисаж. Моя галеристка Филлис Кайнд хотела, чтобы я там и остался работать, но я уперся: не мог себе представить, что мне там делать. Помню эйфорию, которую испытал, впервые попав в Нью-Йорк, когда по дороге из аэропорта JFK в лобовом стекле такси появилась и начала надвигаться панорама Манхэттена. Помимо восторга возникло удивительное ощущение, что возвращаюсь домой, — и тут как раз и понял про Москву. Нью-Йорк излучает обалденную энергию, и Москва тоже ее излучает, пусть и не такую, как Нью-Йорк. И вся дальнейшая жизнь меня в этом не разубедила. Таких мест в мире мало — мест, где что-то происходит, где «варится каша», — и Москва определенно среди них. Часто, как теперь, каша отвратительная, зловонная — но все равно варится.

— А после такой заряженной Москвы в провинциальном Тель-Авиве вам не скучно?

— Мне вообще жить интересно. Тоскливо бывает, бывали депрессии и даже суицидальный период случился — даром что по натуре оптимист. Но скучно не бывает. И пусть я сегодня опять начал сначала и опять работаю в стол — меня это никогда не останавливало.

Понравился материал? Помоги сайту!