Евгений Федоров: «Сейчас не советское время, сейчас деньги стали деньгами»

На прошлой неделе Омский музей изобразительных искусств им. М.А. Врубеля проводил «Дни Эрмитажа». Профессионалы-музейщики Сибири собрались на мастерскую по реставрации, а заодно чтобы узнать, что такое музейный фандрайзинг и как это вообще бывает. Как главный музей страны справляется со скандалами, из чего складывается стоимость музейного билета и зачем музеям деньги, рассказал начальник отдела по работе с корпоративными клиентами Евгений Федоров.

О деньгах

— Непонятно, почему миф «искусство принадлежит народу» существует сегодня, в 2016 году. Билет в музей стоит в среднем 200 рублей, что в разы дешевле обеда в среднем кафе. Но все жалуются на дороговизну билета на выставку.

— А я считаю, что в этом виноваты все — учреждения культуры, Министерство культуры, музейные сотрудники. Потому что никто этот миф не разоблачает. Это заблуждение.

Посмотрите на цену музейного билета как экономист. Некая корейская компания уговаривала нас дать в рамках программы лояльности скидку на билет в Эрмитаж. Объяснить им на пальцах, что это бессмысленно, невозможно. Я взял и посчитал примерную стоимость посещения на каждого из трех с лишним миллионов его посетителей — прикинуть, сколько в реальности, очень просто: берешь ежегодный отчет, там у тебя есть количество посетителей по категориям.

Выяснилось, что каждому посетителю российское государство и Эрмитаж доплачивают очень приличную сумму. Самый главный меценат на территории Эрмитажа — это и есть Эрмитаж. Сейчас билет стоит 600 рублей, и трижды посетителю доплачивает еще Эрмитаж. Когда ты сделаешь наглядный документ, тогда все становится понятно. Я бы объяснял это широкой публике много-много раз. Экономика всегда ставит мозги на место. Искусство состоит из святого духа, а возможность прикоснуться к нему — это другое дело.

— Почему в музеи ходит все меньше людей?

— Хороший вопрос. Если в театры ходят, значит, они там для себя что-то находят. Станьте лучше театра, сделайте необходимые шаги. Функционирование музея — это точно такой же бизнес, за ним стоят точно такие же экономические законы и правила.

Экономика всегда ставит мозги на место. Искусство состоит из святого духа, а возможность прикоснуться к нему — это другое дело.

— Кажется, некоторые люди посчитали бы святотатством так говорить об искусстве.

— Мне легко так говорить об искусстве и музее. В 17 лет я пришел в музей обычным сотрудником. Когда я стал несколько старше, меня попросили заниматься музейной экономикой. Я всю жизнь, больше 40 лет, работаю в Эрмитаже.

— Как Эрмитаж продает выставки?

— Как? За деньги. Мы кристально честны и законопослушны во всех нюансах и ничего такого не делаем никогда.

— Зачем музеям фандрайзинг? Ведь их содержит государство, искусство есть в коллекции.

— Могу процитировать Михаила Борисовича (Пиотровского, директора «Эрмитажа». — Ред.): это дает независимость.

Вообще о культуре должно заботиться государство — это правда. Но если ты как музейный сотрудник за это отвечаешь, то начинаешь понимать, что любая не поправленная тобой ошибка государства принесет вред твоим детям, внукам, друзьям. Музей должен заботиться о том, чтобы в меньшей степени зависеть от внешней ситуации. Не надо сидеть и ждать, когда кто-то тебе поможет, заботься о себе сам.

— Поэтому наши русские музеи такие бедные?

— Русские музеи далеко не бедные. Государство российское, слава богу, очень богатое, просто не всегда оно об этом знает. Национальное достояние и музейный фонд России огромны. Здесь ведь речь о том, что зарплата маленькая, штатное расписание недостаточно большое, помещений не хватает. К бедности это не имеет никакого отношения. Так же как и фандрайзинг не имеет отношения к богатству. Музей — некоммерческое учреждение, ему не нужны деньги, ему нужны ресурсы на выполнение проектов.

Ни за какие деньги Эрмитаж не позволит разместить свои репродукции картин на санитарно-гигиенической продукции, и никакими деньгами этот вопрос не решить.

— Вклад в культуру от государства зачастую сводится к починке крыш. С другой стороны, и посетители оценивают уровень музейной работы по чистоте туалета.

— Вы правы по отношению к туалетам. Первыми приличнее всего туалеты стали именно в музеях. Если вы зайдете в городскую поликлинику — а они сегодня оборудованы высокотехнологичными медицинскими приборами под самую завязку, — туалет оставляет желать лучшего. Это такой культурный российский парадокс. У нас никогда ни одна проблема не решается целиком и полностью. К сожалению, это так.

Помните, у Эрмитажа был период, когда вся страна обсуждала проблему краж из музея. Пиотровский тогда сказал, что музеи в данный момент являются беззащитными организациями. Проще всего спрятать и запереть, но не это наша цель. Ситуация, когда придет сумасшедший литовец и плеснет кислотой, как это было с «Данаей» (картина Рембрандта, хранящаяся в Эрмитаже и поврежденная вандалом в 1985 году. — Ред.), — нет от этого защиты. Но после этого у Эрмитажа появились средства на сигнализацию, видеокамеру, с большей скоростью стало финансироваться строительство фондохранилища. Проблема стала решаться не на уровне «кто виноват», а на уровне «что делать».

Не надо искать того, кто ухудшил твое положение, нужно решать проблему холодно и системно.

— Но это немного чуждый опыт для русских музеев. Должности маркетолога в музеях вообще не существует в штате.

— Что такое маркетинг? Это умение достигать наилучшего результата с наименьшими затратами: как продать продукт вашей компании, как получить целевую аудиторию. Дополнительное, негосударственное, финансирование дает вам бóльшую независимость и возможность сделать не только то, что у вас в плане, а больше плюс сделать то, что востребовано именно сейчас.

— Раньше музею запрос посетителя был вообще не важен.

— При советской власти музей был совершенно патерналистской организацией: вы делаете то, что мы скажем, а мы будем за это платить. Когда-то 70 рублей моей зарплаты позволяли мне жить на свете. Но тогда деньги не являлись деньгами — на них нельзя было купить то, что хочешь. Сейчас не советское время, сейчас деньги стали деньгами. И если раньше независимость тебе давали отношения, то сейчас независимость тебе дает финансовый ресурс.

О меценатах

— Советское время прервало традицию меценатства в нашей стране. Есть ли сегодня меценаты в России, у Эрмитажа?

— Конечно, есть! Никуда меценаты не делись. За каждым крупным российским состоянием, холдингом есть благотворительный фонд. И ничего удивительного в этом нет. Как только состоятельный человек понимает эту степень свободы, они начинают делиться.

Владимир Олегович Потанин — наиболее известный в музейном мире. Но фондов много. Фонд — иногда это форма, в которую вынуждены уходить люди только потому, что форма прямого сотрудничества с некоммерческим сектором с операционной точки зрения становится неудобна.

— А если меценат начинает требовать продвижения своих политических идей?

— Мы можем отказать в сотрудничестве любому без объяснения причины — и мы имеем на это право, это есть в наших базовых документах. Ни за какие деньги Эрмитаж не позволит разместить свои репродукции картин на санитарно-гигиенической продукции, и никакими деньгами этот вопрос не решить.

— Евросоюз активно поддерживает проекты и предлагает хорошие программы, но многие боятся сотрудничать с ним, ведь тогда окажешься иностранным агентом.

— Мы не боимся. Мы занимаемся не политической деятельностью, а сохранением культурного наследия, памятников ЮНЕСКО, мы открыты для всех. Мы работаем с американскими фондами, компаниями наших злейших идеологических противников. Политика политикой, но последнее, что между людьми может быть порушено, — это культурные связи. Президенты, спикеры, премьер-министры приходят и уходят. Культурное сотрудничество — это то, что между странами прекращается только в горячей стадии войны.

О скандалах и мракобесах

— Сейчас многие граждане очень возбуждены, и история про «позор Эрмитажу» воспринимается как новая серия в этом сериале «человека обидели».

— Давайте посмотрим на эту ситуацию народного гнева с точки зрения обычного человека. Если к тебе на художественную выставку приходит человек и начинает поливать картины и портить выставку, то, честно говоря, на месте любого руководителя... ну не знаю, я, конечно, противник телесных наказаний, но я бы выпорол. Если ты делаешь это, ты мерзавец по определению, только потому, что ты делаешь это.

Эрмитаж — это такой институт, который сильно лучше остальных, профессионально и ментально больше готов к тому, чтобы оценивать, что есть искусство, а что нет. Только Эрмитаж является экспертом в этой области, а вовсе не православные казаки, не политические объединения, не активисты Русской православной церкви.

— У вас есть специальный человек, который умеет разъяснять народу, что есть что?

— Нельзя ненормальным или экзальтированным людям объяснить, что есть что. Если бы это можно было сделать, это сделали бы в школе. Многие из этих людей либо необразованны, либо мерзавцы.

Не все даже на бытовом уровне могут дать отпор мерзавцам. Мы пока можем.

— Вы не считаете, что есть попустительство со стороны власти?

— Считаю. И с центром братьев Люмьер, и с галереей Марата Гельмана. Это всегда было.

— Как удается отстаивать свой авторитет?

— Не все даже на бытовом уровне могут дать отпор мерзавцам. Мы пока можем. Главное, что надо делать, — это делать. Не может весь Эрмитаж закрыться и сбежать в Черногорию или после первого допроса уехать во Францию. Мы это храним, нам это доверено. Музейные люди, они немного ненормальные — чтобы за такие деньги работать не по 8 часов, а иногда по 12.

— Скандалы сказываются на выставках — появились худсовет, цензура?

— Нет, не появились, единственное — мы стали осторожнее относиться к тому, что мы показываем. Мы стараемся не идти на поводу у всех этих людей, но не думать о том, что ты делаешь, тоже нельзя. У всех этих художественных экспериментов есть своя грань.

Наши выставки и проекты не предназначены для шизофреников, они для нормальных людей.

— Скандалы помогают в пиаре? Это же тактика из 1990-х.

— Конечно, еще как помогают! Мы никогда не организуем себе негативный пиар специально. Сталкиваясь с ним, мы стараемся минусы переводить в плюсы. Все время ссылаюсь на сотрудничество с «Кока-колой». У нас была программа кобрендинга. На следующий день после того, как вышли баночки с логотипами Эрмитажа, по всей озабоченной прессе прошли публикации — «Пиотровский продал Эрмитаж “Кока-коле”». Вы думаете, Михаил Борисович обиделся? «Отлично, — сказал он, — замечательная реклама». Никто не стал оправдываться, пиар закончился, «Кока-кола» осталась. А баночки раскупили моментально — и замечательно. Чем богаче «Кока-кола», тем лучший меценат она для нас.

— А мракобесы, которые кричат, что вы наживаетесь на народном достоянии?

— Там, где есть хоть малейшая возможность быть услышанными, мы объясняем.

В Эрмитаже открылась выставка братьев Чепмен. Пришли люди, которые называли себя казаками — хотя какие в Петербурге казаки? Казаки — это те, которые удрали на окраины Российской империи. К идеологии это не имеет никакого отношения. Если вы пришли на выставку и начали вести себя по-свински, надо брать за шиворот, вести в кутузку и по возможности публично шлепать.

— Что делал Эрмитаж в таких случаях?

— Кому-то объяснял, на кого-то не реагировал.

— Михаил Борисович?

— Да почему? Государственный Эрмитаж. Не может же один Михаил Борисович, как дед Мазай, вокруг колхозного сарайчика ходить с берданкой и его охранять. Это дело всех, всего музейного сообщества.

— Но в том же Петербурге есть неравнодушные Милонов и Мизулина.

— Ага, а в Госдуме есть мой полный тезка, который действует так же.

Политика — это такое дело, прямо противоположное музейной работе.

— И эти люди через прессу обращаются со своими аргументами.

— Поскольку Эрмитаж, если к нему публично обратиться, публично ответит, его ответ услышат те люди, которые были искушены господином Милоновым и, не подумав, делают эти вещи. Подумают и исправят. Милонов же так делает потому, что таковы его глубокие убеждения.

Политика — это такое дело, прямо противоположное музейной работе. Таких политиков, как Махатма Ганди или Нельсон Мандела, единицы, таких, как Милонов, поверьте мне, значительно больше. Когда количество переходит в качество, Милоновы страшны.

О себе

— Как вы пришли в Эрмитаж?

— Примерно в пятом классе я знал, где буду работать, поэтому, сдав последний экзамен в школе, я пришел устраиваться в Эрмитаж. У меня не было ни связей, ни знакомых, поэтому в Эрмитаж я устроился такелажником — подметал дворы, таскал экспонаты, делал подсобные вещи. В этом же самом отделе работали Михаил Шемякин, Владимир Юрьевич Матвеев. В те времена это был нормальный путь прихода в Эрмитаж. Потом я перешел в лабораторию научно-технической экспертизы — физические и химические методы исследования, несмотря на то что я — искусствовед. Потом Михаил Борисович попросил поучаствовать в работе консалтинговой компании McKinsey — в 1990-е, когда одно рухнуло, а другое начало создаваться. Потом я поучился в голландской бизнес-школе, поездил по зарубежным стажировкам. Вот и весь путь, ничего сложного. Так и прошли все 40 лет.

— Что для вас Эрмитаж?

— Это мой дом. Я могу ругаться и злиться на него сколько мне влезет, но я не могу жить ни в каком другом.

Понравился материал? Помоги сайту!