Людмила Зинченко: «Так и будешь идти с веревкой»

16 ноября в Artplay открылась выставка Людмилы Зинченко «Родная речь». Людмила рассказала, как пыталась оторваться от корней, как с ней заговорил глитч, а Шишкин стал актуален не меньше Марины Абрамович.

— Расскажите про место, которое мы видим на фотографиях и видео.

— Практически все фотографии сняты в поселке Пено, кое-что в Нижнем Новгороде.

Это Верхняя Волга, там кругом лес, обычный для средней полосы, немножко поля, много воды. Пено — районный центр в Тверской области, ближе к Новгородской, почти Валдайская возвышенность. Детство прошло там, родилась почти там, все время туда езжу.

Но выставка не про Пено. Это могло бы быть везде.

Мысль делать эту выставку пришла давно, когда в Третьяковке на Крымском была выставка Шишкина. Я пошла туда, как обычно, с оттопыренной нижней губой. Ну подумаешь, Шишкин, Пушкин, мишки. Но я зависла там на два часа, потому что не могла оторваться. За знакомыми образами, которые мы привыкли с детства видеть на календарях, оказалось что-то другое.

Мне показалось, что Шишкин — это не то, что я думала, это не мишки и не рожь, то есть это и мишки, и рожь, но это нечто большее. Шишкин для меня — такое же сильное впечатление, как, например, и выставка Марины Абрамович.

Когда я приезжаю в Пено, смотрю на лес... Места, где с детства мы ходили за грибами, за ягодами, уголки, которые связаны, как Шишкин, с детством. Видишь, что они все вырублены, перекорежены. Там всегда, конечно, рубили, хотя раньше рубили для местных деревообрабатывающих предприятий, градообразующих, дающих рабочие места. Теперь рубят и просто куда-то везут. Рабочих мест нет.

На кладбище страшно идти, потому что вокруг вырублен лес, и ветер гуляет, деревья постоянно падают на могилы, на кресты. Едешь на велосипеде, на обочине валяется куча пакетов, грязи. Чем красивее место, куда ты хочешь заехать с асфальтированной дороги, тем больше шансов наткнуться на помойку.

Все протестные движения происходили в городах, а деревня — это спячка, которая страшнее всего, что может быть.

И это все сложилось в разговор о крушении — я даже не говорю про власть, политику — крушение в наших головах. Головах людей, которые там живут и молчат. Когда у нас собирались делать завод по переработке шпал, с креозотом, в одном из самых пока экологически чистых мест, рядом с истоками Волги и Западной Двины, местные говорили: все нормально, все хорошо, подумаешь, завод, там будет двадцать рабочих мест. Настолько перевернулось сознание у людей, что-то внутри настолько у нас разложилось или инвертировалось, что я не знаю, куда дальше.

— Название выставки — «Родная речь». «Родная» и «речь». Родное — это место, откуда мы произошли. Это наше (тут — ваше) родное место. А речь — инструмент для коммуникации. Первое, что у меня появилось в голове, когда я посмотрела фотографии, — что с родным что-то случилось. Деревья, которые мы видим сначала в цвете, потом покореженными, расчетверившимися, призрачными. Что-то произошло ужасное. И место нам об этом сообщает. Кричит. Но молча. А местные обитатели тоже ничего не могут сказать, потому что они уже ангелы. Они молчат, спят. Немота и непричастность. Страшная картина получается.

— Страшная картина о том, что Россия вымирает. Как мы могли бы жить с нашими ресурсами, чудесными душевными качествами, с нашими песнями. Страх не в том, что люди этого не видят, а в том, что это о'кей, в этой немоте. Все протестные движения происходили в городах, а деревня — это спячка, которая страшнее всего, что может быть. Что с людьми ни делай — то коллективизация, то ГУЛАГ, застой, и все равно — вера во власть. Что такое случилось в голове у людей?

— Что-то произошло, а что — нельзя артикулировать.

— Нельзя понять, этого даже не видно. Артикулировать с помощью слова, языка нельзя. Можно пытаться артикулировать с помощью другого языка, фотографического. Отсюда еще и название «Родная речь» — речь как медиа. В начале было слово не обязательно определенное — любовь, вера, — а посыл. В начале было медиа, а потом уже все остальное.

— Мне показалось, что эти два слова отражают всю ситуацию. Крах чего-то родного и невозможность сообщить об этом.

— Это и трагедия. Что ты приезжаешь и от того, что видишь, хочется плакать, кричать. Отчасти это нормальный процесс, когда возвращаешься в старые места, видишь там племя младое, незнакомое, и это трагедия возраста. А может, и не трагедия. Но еще это состояние, когда везде видишь вырубленный лес, образно.

Сначала я хотела брать знакомые образы Шишкина и Левитана. Как мне кажется, это наш код. Но я не понимала, как показать, что это изменилось, разрушилось. Я делала фотографии, изображающие обычный шишкинский лес, но при этом там помойка, грязь, сломанное дерево. Но обскура так красиво снимает, все равно видишь прекрасные фотографии. Этот язык не работает. Потом я попробовала сделать с засветкой — снимала и чуть-чуть приоткрывала кассету. Но получалось опять красиво.

Потом мне приснился сон, который я интерпретировала как глитч. Я вышивала по монитору стежки. Только я проделала в мониторе дырку иголкой, и он сразу заглитчевал. Полосы, полосы, полосы — и появляется шкала «Стирание памяти». И стирает память по годам.

После этого сна мне пришла мысль про глитч, хотя я принадлежу к олдскульной традиции. Странное было занятие с глитчем, я же не студент Школы Родченко, который прибегает ко всяким ухищрениям.

Почему мне не нравится очень многое из современного искусства, почти все: когда смотришь на работу, понимаешь, как это сделано. Так же и многие работы «глитч-арта» — ты видишь, что это глитч, ты добился этого в такой-то программе. И у меня все время тоже получалось так — красивая фотография, а на ней пятнышко. Я решила попробовать все форматы Photoshop и внезапно открыла черно-белую картину, состоящую из наложений. Прием стал говорить сам за себя. И стал делать какие-то такие фотографии, на которые смотришь...

— ...и страшно.

— Если бы мне дали посмотреть такое, я бы никогда не сказала, как это сделано. И вот тут-то глитч и заговорил.

— Вы говорили про язык. Когда я смотрела фотографии, мне стало казаться, что лес — это и есть язык. Маленькие деревца, стволы, веточки, палочки отломанные, вот эти полосочки глитча. Дерево — это как слово. У Шишкина — хвойный лес, лиственный лес, такой лес, сякой лес. Как прилагательные, существительные. Русский язык весь состоит из леса.

— Из иголочек, листиков, сучков, травинок. Может быть, надо такое стихотворение написать. Это же вопрос — что есть вообще язык? Не могу ответить, но теперь я точно знаю, что язык — это не А, Б, В, не алфавит, не литература. Это нечто большее, что и сказать никак нельзя. Уж про речь-то я теперь точно не могу понять, что это такое.

— Шишкин — это тоже язык.

— Но тут сложно. Он, наверное, не предполагал, что будет таким. Мне кажется, он что-то другое пытался передать. Но потом — расцвет государственности, патриотизм, нужны были образы. Удивительно, сколько уже прошло времени, давно бы уже забыть какого-то художника, но перед нами конфеты фабрики «Красный Октябрь». Конечно, Левитан тоже хороший. Но почему-то Шишкин — это как Пушкин. Значит, чем-то он нам так близок.

— Вы сказали, что на выставке увидели совсем другого Шишкина.

— Наверное, я так долго ходила. То, что знакомо с детства, — это картина «Рожь», эти же мишки. Настолько банально, как «Я помню чудное мгновенье». В какой-то момент, наверное, тоже произошел глитч, и я посмотрела другими глазами на «Рожь». Даже передать не могу это чувство, когда тебе созвучно то, что ты видишь, — это очень твое. Так, может быть, не только у меня. Почему в зале Шишкина в Третьяковке все время толпится народ? Значит, какие-то струны он задел, что это до сих пор резонирует. Может быть, из-за календарей, учебников и конфет, которые мы ели в детстве. Но я тоже скорее не про Шишкина, а про календари и конфеты.

Удивительно, сколько уже прошло времени, давно бы уже забыть какого-то художника, но перед нами конфеты фабрики «Красный Октябрь».

— То, что я увидела на фотографиях, — немота и потеря причастности, что-то произошло и местные жители уснули и умерли — страшно. Дальше у меня родилась своя мифология. Что на видео вы идете к дереву попытаться что-то восстановить, разорванную коммуникацию совершить. Узнать, что за ужас произошел, принять часть ужаса на себя. А веревка-то обрывается. И от этого еще страшнее.

— Хорошо бы там был хоть какой-то герой, который может принять, и героя-то тоже нет, потому что веревка обрывается.

— Я попробую проинтерпретировать видео. Вначале вы прикрепляете к дереву веревку, какое-то время несете ее, затем веревка обрывается и волочится за вами по снегу. Хотя веревка и обрывается, судя по кадру, ноша ваша остается с вами. Вы идете под тяжестью груза. Как вы чувствуете, вы эту ношу взяли на себя?

— Я хотела оторвать эту пуповину. С другой стороны, она все равно за мной волочится. В думах людей, которые где-то были и что-то видели, — вопрос, как с**баться. Жить в этой стране страшно. Но при этом я понимаю, что с моей русскостью ничего не сделаешь. Пусть на ней уже ничего нет, пусть она уже оторвалась. Я сама пытаюсь ее оторвать с мудышкинской сосны (Мудышка — одно из красивейших мест в Пено, высокий берег с одинокой сосной. — А.Д.). С тем, что у тебя есть в душе, очень сложно. Оно все волочится и волочится.

Но, с другой стороны, я замечаю, что спиваются не самые худшие. Хороший человек всегда пьет.

— Я думала, что прикрепление к дереву — это попытка укорениться. Тут два варианта: либо вы это дерево с собой берете, либо вы остаетесь с ним, и оно вас не отпускает. Но оно отпускает.

— Но пуповина все равно остается. Может быть и так, и так. Хочется, конечно, утащить, спасти это дерево. Мне кажется, оно скоро рухнет.

— Но, волоча веревку, вы как будто бы пытаетесь что-то продолжить. Есть зазор — это пустота. И веревка как продолжение, такое оборванное.

— В этом-то и трагедия, что оно оборванное. Я вообще хотела вначале назвать это «Корни» — которые тебя держат, которые ты пытаешься рвать, тянешь их.

— В начале видео фигурка сама как из снега, призрачная, бестелесная. Вы такая маленькая вдали, прозрачная, как ангелы. Вы надеваете максимально простой костюм, рубаху, с другой стороны, это традиционный костюм, который вы специально надели.

— Можно было бы пойти в «уггах», но мне показалось, что это не должно быть так. И чтобы это не было сувенирно.

— Я подумала: чтобы совершить какой-то ритуал, нужно соответствовать месту. Вы там вступаете в какую-то коммуникацию с деревом, с корнями. И, чтобы заговорить с ними на одном языке, наверное, нужно что-то предпринять специально. Может быть, надо чувствовать снег кожей.

— Кстати, у сосны на Мудышке есть промежность.

— То есть это она.

— Когда я засовывала туда веревку, она вошла в дупло с трудом. Сколько я видела эту сосну, но до меня лишь тогда дошло, что это промежность. Что это мать.

— Когда я смотрю видео, у меня даже не возникает вопроса: куда она идет, откуда она идет? Это вообще не важно. Этот человек с оборванной веревкой так будет идти всегда, и так он всегда и шел. Не то чтобы с этого холма куда-то можно идти.

— Так оно и есть. Что бы там ни происходило, даже если ты уехал куда-то, все равно так и будешь идти с веревкой, где бы ты ни шел. Все пытаются от нее избавиться, без нее-то легче. Без веревки — о, пошел скакать. А она все равно остается и тащится.

— Ангелы напугали меня своей немотой.

— Все шесть человек умерли за три года. Единственное, я не знаю того, который в середине. Двум было где-то по двадцать пять — Дымок и Дима. Другие старше. А вот первый мне случайно явился. Он был с большого бодуна, мы поговорили, я его сфотала и потом увидела, что он так прекрасно стоит, улыбается, как ангел. И его больше никто не видел. Я ходила по поселку и спрашивала: кто это? Его никто не знает. И жил ли он?

— Напиться — это же порой единственный способ обрести коммуникацию.

— Конечно, там гены, все поколения пьющие, как будет глупо, если правнук не будет пить. Но, с другой стороны, я замечаю, что спиваются не самые худшие. Хороший человек всегда пьет.

— Но это все связывается. Мы пытаемся превозмочь немоту при помощи алкоголя.

— Чтобы заговорить.

— Молчание, пустота и алкоголики-ангелы, которые не могут заговорить.

— Все равно ничего не сказать.

— Кажется иногда, что это дает возможность не только коммуницировать, но и корни обрести.

— Как Веничка Ерофеев писал, что человек с похмелья близок к покаянию. Что-то в этом такое я вижу, которое не передать словами. В этих ангельских обликах. Конечно, все они далеко не ангелы в жизни, но что-то есть очень человеческое в отличие от многих пеновских знакомых, соседей. Не знаю, каким способом наживают себе дом, если там негде работать. Поставить двухметровый забор, завести собаку, включить шансон на всю улицу — это благополучие. Мне лично ангелы-алкоголики гораздо ближе. В них больше человеческого. Конечно, все они не ангелы, но вместе с тем они ангелы, больше, чем обыватели за забором.

Понравился материал? Помоги сайту!