«Театр — мой онтологический инструмент. Мой дневник»

Большой драматический театр начинает год с большой премьеры: 18 и 19 февраля звезда литовской режиссуры и обладатель премии «Новая театральная реальность» Оскарас Коршуновас выпускает «Елизавету Бам» по пьесе Даниила Хармса и текстам обэриутов. О первом в истории репертуарном спектакле по Хармсу, который выходит в Петербурге на большой сцене, с режиссером поговорила Кристина Матвиенко.

— Вы уже ставили и Хармса, и других обэриутов — в других театрах и в другое время, но в Петербурге и на большой сцене — впервые. Что значит для вас обращение к этим текстам в 2022 году?

— Когда я в 1990-м выпустил «Там быть тут» по Хармсу, для Литвы это было большим происшествием — практически театральной революцией. Причем сначала спектакль не был замечен, потом мы поехали с ним в Эдинбург и получили там главный приз — Fringe First. А когда вернулись, Литва переживала недавнюю политическую революцию, которую театры в какой-то мере повторяли. Но это никому не было интересно.

— Театр был немодным?

— Это было такое странное время: если в 1998-м зрители по ночам стояли в очередях, чтобы попасть на спектакли Някрошюса, то в начале 1990-х театры были пусты. В самом знаменитом — Молодежном — театре был объявлен мораторий на год, никакие спектакли не шли. Руководством театра было принято решение показать только один спектакль — и им был наш «Там быть тут».

— Почему был сделан именно такой выбор?

— Потому что это было единственное, что воздействовало на людей в то время. Билетов было не достать, зрители смотрели спектакль по несколько раз — помню очень странную реакцию зала: те, кто уже видел спектакль, смеялись заранее, в предвкушении «шутки», а остальные не понимали, в чем дело. Так Хармс через этот спектакль пришел в Литву как явление. Перевод Хармса на литовский я получил в руки в виде самиздата. Я в молодости искал текст, который можно было бы поставить в театре, перебрал массу всего, начиная с Ионеско, — но мне ничего не нравилось. И вдруг на каком-то дне рождения появился архитектор — собственно, он был автором первого перевода Хармса на литовский — и вручил мне рассказ, напечатанный в самиздате.

— Почему вам тогда пришелся по душе именно Хармс?

— Там есть расчет правды. Я был максималистом, и меня сильно впечатлила эта реальность искусства: как говорил Хармс, стихотворение надо писать так, чтобы, если его бросить в окно, стекло разбилось. Мне кажется, обэриуты не очень разделяли искусство и жизнь — и настолько углубились в какие-то истинные моменты искусства поэзии и театра (что, кстати, слышно в их манифесте), что сделали волю и энергию искусства решающими для реальности. Реальность и есть то, что мы творим. Другой реальности фактически нет. Я осознал эту максиму в молодые годы — и она стала для меня некой путеводной звездой.

— С тех пор прошло 30 лет. Что изменилось за это время в вас, в театре?

— Интересно, что Хармс в своем манифесте предсказал все, что [Ханс-Тис] Леман потом скажет о постдраматическом театре, имеющем сегодня такое влияние. Но кроме производства идей обэриуты занимались собственно искусством — их концепты выливались в стихи, в театральные перформансы и имиджи. Они создавали параллельную реальность, не соглашаясь с той, которая их окружала в повседневной жизни, — вот что, пожалуй, самое важное. Обэриуты — это закат русского авангарда, но одновременно и самые его спелые плоды. Во взорванном мире они начинали создавать реальность новых смыслов и концепций.

— Проектировали будущее, в котором хотели оказаться?

— Не совсем: в будущем всех ждали нагнетание войны, сама война и сталинизм. Они жили во время тотального апокалипсиса, это очевидно в последних, очень страшных, рассказах ОБЭРИУ. Но потому они и бились за последние очаги жизни, которая инспирирует искусство, — или за искусство, которое еще инспирирует жизнь. Они ведь ничего не политизировали, отвернулись от актуальной тогда повестки. Но сегодня ты ни через кого не можешь почувствовать то время так сильно, как через Хармса.

Пресловутый «абсурд» ОБЭРИУ — на самом деле реальность, просто их понятие реальности такое глубокое, что кажется абсурдом. Насколько глубоко мы можем туда нырнуть?

— Обэриуты были радикальными авторами, живущими в опасное для них время. В какой ситуации вы работаете над этим материалом сегодня?

— Они были очень закрыты: писали без уверенности, что их кто-нибудь прочитает. Детские стихи были спасением — ведь их художественная концепция заключалась в движении к началу начал, а это где-то очень близко к детскому пониманию мира. Они старались понять мир и вернуться к первому взгляду на мироздание — это то, что есть у детей. Как вы помните, обэриуты существовали в подполье, и едва ли не единственная возможность выйти наружу и заработать на жизнь, которая у них была, — это публикации в детских журналах. Если бы Друскин не нашел тот самый чемоданчик, ничего бы не было.

Это сейчас их книги можно купить в книжных магазинах, но на протяжении 70 лет они были запрещены. При этом они и сегодня остаются такими же странными, парадоксальными и шокирующими, что и 30 лет назад, и полвека назад. В этом смысле я часто вспоминаю мысль, которую Хармс высказал в «Трех левых часах», — что обэриуты не заумники и хотят быть понятыми. Сегодня для нас это тоже очень важно — быть понятыми публикой. Содержание возникает между тем, что происходит на сцене, и зрительным залом — так я понимаю драму. Театр вообще рождается в голове зрителя.

— То есть драма как феномен связана с непониманием, рождающимся между залом и спектаклем?

— Увидим на премьере, сейчас пока трудно сказать. То, что происходит в нашем спектакле, я называю «метафизическим детективом». Зрители приглашаются в некую потусторонность ежедневности, которая в конечном итоге оказывается подлинной реальностью.

— Как в этом смысле вы работали над «Елизаветой Бам» с актерами БДТ? Как вообще сделать так, чтобы спектакль по обэриутам не был обречен на клоунаду, но был «реальным»?

— Мы воспринимаем и разбираем Хармса так же, как разбирали бы Достоевского, Пушкина или Гоголя, то есть любой текст, существенный для театрального происшествия и всех его участников. Я ведь предложил этот материал БДТ в том числе потому, что до сих пор в Петербурге никто не ставил Хармса на большой сцене: обэриуты до сих пор многими воспринимаются как маргиналы, а я убежден, что они творили великую литературу и великий театр. Пресловутый «абсурд» ОБЭРИУ — на самом деле реальность, просто их понятие реальности такое глубокое, что кажется абсурдом. Насколько глубоко мы можем туда нырнуть? Вот вопрос, которым я задавался, когда работал над «Елизаветой Бам».

— Вы как-то говорили о молодой режиссуре в том ключе, что сейчас она кажется совсем другой, чем во времена вашей молодости, — и, как казалось, были этим удручены. Что вы думаете про сегодняшних художников?

— Искусство очень связано со временем, с переломами во времени. Именно они сформировали мое поколение — крушение СССР, падение Берлинской стены. Сейчас молодые режиссеры делают то, что я или мои коллеги делали в 2000-х: на сцену возвращаются Сара Кейн, Равенхилл, Майенбург и Кольтес — и это происходит как бы заново, с чистого листа, хотя все это уже было. С другой стороны, в театре появляется и понимание новой этики, нового мира, новое понимание гендера, экологии и прочих важных для сегодняшнего дня тем и сюжетов. У сегодняшних молодых нет такой радикальности, какая была у нас в начале 2000-х, — но, возможно, новая радикальность как раз и заключается в том, что они хотят быть естественными сами по себе? Это во многом происходит сейчас в литовском театре. Если присмотреться, то оказывается, что новое понимание мира, социальности, женщины — все это в сути своей имеет вполне себе революционную силу.

— А способен ли взрослый человек, уже сформировавшийся режиссер, поменять свое сознание?

— Думаю, что да — по крайней мере, я пытаюсь измениться. Мои последние спектакли — «Отелло», «Спящие» по Ивашкявичюсу — очень непохожи на то, что я делал до сих пор. Театр помогает мне меняться, потому что мир меняется. Театр — мой онтологический инструмент. Мой дневник. Театр не может быть несовременным, так что, пока я в театре, я буду стараться быть современным. А вот когда я наконец уйду из театра, то с удовольствием буду несовременным.

— Вы работали во многих европейских и российских театрах — от Comédie-Française до Александринки. Каким вы увидели сегодняшний БДТ?

— БДТ — хороший театр, это точно. Главное, что он остался режиссерским театром, а таких в мире уже мало. В БДТ очень здорово организован процесс работы, и там блестящая труппа. Актеры понимают, о чем, собственно, идет речь, — а мы имеем дело со сценическим искусством, поэтому во время репетиций те, кто не занят в той или иной сцене, не уходят в буфет или гримерки, а наблюдают за процессом. Искусство может рождаться только так — это большая заслуга Андрея Могучего. Вообще, главная причина, по которой я сейчас нахожусь здесь, — это то, что я видел спектакли Могучего и понял, как в них работает коллектив. В сегодняшнем БДТ можно сделать то, что возможно далеко не в каждом театре.

— Вы много работаете за рубежом. Вы любите ставить в «чужих» театрах?

— Я почти всегда соглашаюсь на приглашения «со стороны», но одновременно хорошо понимаю, что и в Германии, и во Франции, и в Польше вокруг театра существует свой социум, свои энергия и контекст. Ты можешь сделать хороший спектакль, и все будут этому рады — но ты останешься приезжим, чужаком. С другой стороны, дома, в Вильнюсе, в свою очередь, существуют свои контексты, которые заранее определяют, кто ты и что ты делаешь, — это тоже очень сильно влияет на работу. Получается, что театр так или иначе пробивается в некую человеческую сущность, реальность — точь-в-точь как у обэриутов. В этом смысле я рад, что делаю «Елизавету Бам» в Петербурге, а не на родине.

— Что вы планируете ставить в ближайшее время в Вильнюсе?

— Ричардаса Гавялиса, такого литовского Джойса, — он тоже на протяжении долгого времени оставался по-настоящему непонятым, хотя в итоге оказался своего рода пророком.

Понравился материал? Помоги сайту!