Без кавычек

В среду, 20 июня, в пространстве студии перформативных искусств «Сдвиг» петербургский «театр post» покажет премьеру спектакля «Диджей Павел» по пьесе Павла Пряжко. Основу нового текста выдающегося белорусского драматурга составили популярные песни советской эстрады 1980-х годов — особым образом смонтированные друг с другом и складывающиеся в законченное повествование, объединенное сквозным внутренним сюжетом. Авторы пьесы и спектакля, над которым вместе с командой «театра post» работает хореограф Максим Петров, посвящают «Диджея Павла» Михаилу Угарову. По просьбе COLTA.RU эксперты объясняют, как ко всему этому (можно) относиться.

Алексей Платунов
Елена Ковальская
Ольга Шакина
Кристина Матвиенко

Алексей Платунов

К списку

Текст Павла Пряжко «Диджей Павел» представляет собой трек-лист из одиннадцати композиций советской эстрады 1980-х.

Произнесите эту фразу вслух. Она мертва и ничего не значит. Это может быть газетной сводкой, строчкой из протокола, справкой в РАО.

Расширим дискурс. Текст Павла Пряжко — это песни в исполнении Аллы Пугачевой, Михаила Боярского, Валерия Леонтьева, Юрия Антонова, ВИА «Веселые ребята» и «Сябры».

Теги: ирония, ностальгия, пассеизм, дискотека 1980-х.

И все не то.

Вербальный способ передачи информации не поспевает за все усложняющейся коммуникацией, а сухие точные термины не помогут нащупать Zeitgeist.

Впрочем, все может быть гораздо проще.

В «Я свободен» Пряжко растворялся в потоке фотографий и неуловимых героях, в «Диджее Павле» время и человек растворяются в мелодиях и ритмах. Имя человека указано в посвящении спектакля, которое (так же как и посвящение современной физике в пьесе «Поле») является ключом ко всему тексту.

Но дверь открывается и без ключа.

Несмотря на то что «Диджей Павел» выглядит буквальным слепком с Михаила Угарова, нам не нужны имена. Имя, возраст, биография детерминируют человека — но одновременно и сужают его. Документ не равен правде, а Угаров не равен Михаилу Юрьевичу Угарову, годы жизни 1956—2018.

Точно так же и трек-лист диджея Павла не равен Павлу Пряжко, не равен восьмидесятым, не равен нашей ностальгии по году, когда я не родился, не равен прямым и искренним текстам песен Пугачевой и Леонтьева. Потому что загадка какая-то есть на Земле у любой кpасоты и откладывать жизнь никак нельзя.

Без кавычек, прямым текстом Пряжко сближает грядущее с былым и доставляет сообщение от сердца к сердцу, минуя безъязыкие корчи улицы.

Наивно это и смешно, но так легко моим плечам.

Теги: ирония, ностальгия, пассеизм, дискотека 1980-х. И все не то.

Елена Ковальская

К списку

Павел Пряжко написал текст для театра «Диджей Павел».

20 июня его увидят и услышат в Петербурге — сорок минут между Пугачевой и «Сябрами».

Пряжко собрал воедино все самое мое нелюбимое. В те годы, когда композитор Артемьев и поэт Зиновьев создали песню «Дельтаплан», моя частная детская жизнь протекала под Pink Floyd, а под «Дельтаплан» проходила жизнь общественная и племенная. Под него копали картошку на даче, пололи траву на субботнике — «Дельтаплан» парил над всем унылым.

Но диджей Павел младше. Может, мать напевала ему «Дельтаплан» перед сном и тот уносил его к сладким мечтам — кто знает.

«Диджей Павел» заключает в себе образ мира советских восьмидесятых, но не делает сообщения на его счет — и не формирует смысла. Смыслом его наделяет сам слушатель. И это делает текст Пряжко идеальным для постдраматического театра, который именно так мыслит свои взаимодействие с публикой.

Леонтьева я не люблю. Но люблю «театр post», и мне интересно, как решат текст Пряжко мариинский хореограф Максим Петров вместе с Дмитрием Волкостреловым и его подопечными. Представляю, что в одном пространстве в одно и то же время соберутся для совместного прослушивания люди, в которых текст породит разные смыслы, те придут в соприкосновение друг с другом. Или в столкновение.

Может, друг с другом столкнутся и сами люди.

Так было на спектакле Волкострелова «Русскiй романсъ». Зрители располагались вокруг рояля, актрисы у рояля исполняли романсы и монологи, зрители воспринимали их по-разному и выражали отношение подчеркнуто демонстративно. Женщины, чьи представления о романсе сформированы телепрограммой «Романтика романса», на камерное, интимное исполнительство и спектакль без диалогов реагировали шипением. На моем показе пара дам отправилась к выходу, оттаптывая ноги млеющим студенткам. Студентки возмущались в голос.

Были стычки и на спектакле Волкострелова по тексту Пряжко «Я свободен» — он состоял из 535 любительских фотографий и 13 подписей к ним.

Я не утверждаю, что «театр post» напрашивается на драку. Он напрашивается на коммуникацию — это то реальное, чего в спектаклях формалиста Волкострелова больше, чем во всем реалистическом театре.

Что еще меня веселит — так это то, что плей-лист вместо пьесы создал драматург. Которому, чтобы создавать в театре перемены, не нужно быть центровым. Пряжко живет у черта на куличках в Минске, не участвует в лабораториях, резиденциях, коллаборациях и интенсивах. Потихоньку растит ребенка и возделывает огород. Театра не видит.

Думая о театре за мульчированием почвы, Пряжко воображает его более актуальным, чем он является в действительности, — и провоцирует его стать таким.

Ольга Шакина

К списку

К сожалению, в этой заочной рецензии мне придется нарушить некоторые правила написания рецензий. Во многом они совпадают с правилами светского хорошего тона: не перебарщивать с разговорами о себе (перетягивая одеяло с предмета рецензии на фигуру рецензента), не сплетничать (обсуждая автора вместо произведения), не задавать большого количества риторических вопросов (наращивая градус пафоса). Впрочем, некоторая неортодоксальность допустима в рецензии на текст из одной строчки, содержание которой — ссылка на облако в хранилище mail.ru, содержание которого — десять песен одна к другой: the best of советской эстрады ранних 1980-х — Пугачева, Антонов, «Сябры».

Павел Пряжко долго шел к mp3-пьесе — его произведения полны точнейших музыкальных ремарок: героиня «Пушечного мяса» «включает музыку (a-ha, “This Alone Is Love”)», в финале «Парков и садов» «звучит композиция “Limit to Your Love” James Blake», в «Запертой двери» — «какой-нибудь забавный фрик-фолк с высоким мужским голосом», и так практически везде. В некоторых текстах на нужные треки даже даны ссылки — как будто драматургу и правда хотелось, чтобы читатель взял и послушал. В новом тексте «Диджей Павел» Пряжко добьется своего: читатель послушает, ничего другого ему не остается.

Этот автор часто прибегает к эстетикам низких жанров, чтобы замутнить интеллектуальный блеск собственных концептов, ограничить возможность их легкой, красивой и складной интерпретации, проще говоря — чуть меньше нравиться читателю, а восприятие сделать максимально непосредственным. В «Печальном хоккеисте» это была народная поэзия в духе сайта Stihi.ru, в «Карине и Дроне» — подростковый чат в мессенджере, в «Налетела грусть, боль незваная» — система образов дневного сериала. В «Диджее Павле» использован самый народный жанр из возможных: спорадический плей-лист для воображаемой YouTube-вечеринки.

Всем знакома та стадия праздника, когда нетрезвые гости идут к хозяйскому лэптопу, чтобы ставить собственную музыку для плясок. Что звучит в такие моменты? Нечто, знакомое всем (чтобы веселее плясалось) и в то же время вызывающее максимально интимные, сильные переживания у того, кто поставил трек (его забирает больше всех, при первых аккордах он закрывает глаза и подпевает). Чаще всего это музыка из общего детства или юности гостей, когда-то ставшая для каждого из них мощным индивидуальным переживанием, а теперь превратившаяся в коллективное, в ностальгический маркер поколения. В связи с этим возникает вопрос: субъективны или объективны наши воспоминания о прошлом, наша, так сказать, историческая память? Кому в большей степени принадлежит «Дельтаплан» Валерия Леонтьева — мне одной или нам всем? Неясно; меж нами памяти туман. Пряжко проделывает свой любимый фокус — растворяет субъективное и объективное друг в друге, заставляет одновременно наблюдать и переживать. Поэтому и мне вместо того, чтобы отстраненно анализировать (точнее, вместе с тем), говоря о тексте «Диджей Павел», придется учесть личный опыт.

Пьесу мне прислали, когда я ехала на дачу. Свою фамильную мы давно продали, но мама купила новую — у таких же, как мы, и похожую на ту самую. Советские послевоенные дачные товарищества похожи друг на друга — щитовые домики с надстроенными в восьмидесятые (когда стало можно строиться в два этажа) пятиугольными вторыми этажами, золотые шары и мышиный горошек, две антоновки и одна туя, дорожки из плиток в сарай и в туалет, застекленная веранда и компостная яма. На веранде точно так же пахло пыльным деревом, в том же пластиковом буфете томились те же блюда для фруктов на ножках. Я узнала все, оно было одновременно мое и чужое — то есть наше общее? Я села под яблоню и включила музыку. Я изучала текст пьесы, а мама — человек, при непосредственном участии которого эти песни стали частью моей личной истории, — подпевала Боярскому; мы делали разное или одно и то же? Догадывался ли каждый из нас, что на самом деле делает другой?

Я могла бы написать автору и спросить у него комментариев, но мне было неудобно — мы давно не переписывались, к тому же он явно хочет непосредственного восприятия этого состоящего из одиннадцати песен текста. Помешает ли мне непосредственно реагировать некоторый бэкграунд — я помню, что автор любит 1970-е и ранние 1980-е, мы как-то одной компанией встречали Новый год и смотрели привезенный мной DVD с английскими и голландскими эстрадными выступлениями тех лет, жутко похожими на нашу «Песню-81»; но удобно ли добавлять собственные воспоминания к такой предположительно объективной вещи, как анализ текста?

Самые бездумные, неотрефлексированные вещи (манера закрывать глаза и блаженно улыбаться при первых аккордах музыки Э. Артемьева, вырезанное в двери сортира сердечко), объединяя, говорят о неповторимости каждого. Человек уникален даже в собственной банальности. Саундтрек дачных шашлыков становится гуманистическим высказыванием, низкое сближается с высоким, грядущее — с былым. И это не то чтобы плохо или хорошо.

Наивно это и смешно, но так легко.

P.S. Рецензия из одиннадцати пунктов, адекватная тексту из одиннадцати треков.

1. Двадцатилитровый жестяной чан с зацветшей дождевой водой.

2. Сигаретница музыкальная «Космос СССР» в виде жестяного трехтомника с гравировкой «Дорогому папочке в день пятидесятилетия 2.Х.1970 от Иры».

3. Книга Вильяма Козлова «Президент Каменного острова» (издательство «Детгиз», 1963 г.).

4. Берестяной туесок «Башкирский мед», произведенный на Заводе художественных изделий неизвестного города (артикул затерт, в туеске хранится соль).

5. Десятикопеечная монета, СССР, 1985 г.

6. Заводная механическая бритва «Спутник» в пошедшем волнами футляре из черного кожзаменителя.

7. Ваза для фруктов на ножке в виде цветка.

8. Три пластмассовые подвески, отвалившиеся от чешской люстры «Каскад» после того, как под ней переодевались и задели ее рукой.

9. Гибкая грампластинка красного цвета «Поет Джордже Марьянович» на четыре трека: «Мирза», «С тобой», «У меня есть кукла», «Умей прощать».

10. Открытка из г. Геленджик с видом набережной и надписью «C приветом Ирочке из города ста невест».

11. Гвоздик, за который затыкают тюлевую занавеску, чтобы в дом не летели насекомые.

Кристина Матвиенко

К списку

«Читатель» нового текста Павла Пряжко должен прослушать сорок минут звукового «текста» — в той комбинации и в тех временных рамках, что предлагаются ему автором. По сути, это иллюстрация к тезису постдраматического театра о так называемых time brackets, внутри которых располагается содержание. Термин этот ввели в обиход американские перформансисты, его подхватил Джон Кейдж, а сегодня им пользуются самые разные художники, от Хайнера Гёббельса до современных композиторов.

У Пряжко временные рамки обуславливают структуру в целом, ограничивая наш опыт длительностью конкретной песни. Четыре минуты Леонтьева, три минуты Пугачевой или пять минут Боярского — и вот ты в плену у пьесы, сочиненной из чужого материала, из уже существующих артефактов.

С чем мы в данном случае имеем дело? С коллажем из уже существующих «реди-мейдов». Сама песня уже написана; она не была изменена с помощью каких-либо технологий, не была перемонтирована, но именно что экспонирована в своем аутентичном виде. В таком случае наша роль как зрителя (или читателя) этой пьесы заключается в том, чтобы слушать ее и отзываться своей реакцией, раздраженной или ностальгической. У каждого возникнет свой персональный ответ на Леонтьева, Пугачеву и ВИА «Сябры» — интеллектуальный и/или эмоциональный.

Но вот в чем нюанс: эти реди-мейды Пряжко помещает в непривычный для себя контекст — в рамку пьесы. С одной стороны, нас заставляют (не принуждают, но предоставляют такую возможность) слушать каждую песню по отдельности — переживая самого разного рода эмоции. Все это треки, глубоко фундированные во времени, связанные с концом одной эпохи и началом другой. Они неотделимы от истории страны — и воспринимать их нейтрально не получится даже при всем желании, как после фильма Алексея Балабанова «Груз 200» невозможно спокойно относиться к песне Юрия Лозы «Мой плот».

Но Пряжко написал именно пьесу, а значит, слушая песни в определенной последовательности, одну за другой, мы помещаем их в общую рамку текста для исполнения, внимая авторской (или кураторской?) драматургии. Переключая каналы восприятия, Пряжко добивается важного для современного театра и абсолютно завораживающего мерцания. Интересно, как высокий концепт и персональность обращения (с материалом и со зрителем) встретятся друг с другом в спектакле «театра post».

Понравился материал? Помоги сайту!