«Не думаю, что у нас есть какой-то кровавый режим»

В январе в Москве и Санкт-Петербурге Иван Вырыпаев представил авторскую читку пьесы «Иранская конференция», мировая премьера которой состоится в этом сезоне в Варшаве, где под занавес минувшего года в Teatrze Polskim Вырыпаев-режиссер выпустил новую постановку чеховского «Дяди Вани». Специально для COLTA.RU с одним из главных героев новейшей истории русского театра поговорила Мария Лащева.

— О чем ваша новая пьеса?

— Идея «Иранской конференции» появилась у нас с моим другом Ильей Грином: он — бывший профессор Стэнфордского университета, а сейчас бизнесмен в Кремниевой долине, человек очень образованный. Пьеса обращена к людям в Кремниевой долине и вообще ко всем тем, кто очень влияет на нас, изобретая айфоны, фейсбуки и так далее, — то есть к людям, которые сегодня по-настоящему физически меняют мир. Мы хотели установить диалог между ними и театром, между прогрессивным технологическим развитием и театром как духовной структурой. Отсюда и идея пьесы: как будто проходит конференция по проблемам Ирана, Сирии и вообще Ближнего Востока — это, конечно, игра, потому что буквально через минуту после начала пьесы все уходят от темы политики. На самом деле «Иранская конференция» совсем не о политике, а о ментально-духовном, о том, как жить в сегодняшнем мире, когда технологии всех нас приблизили и все мы буквально оказались в одном доме.

Если раньше, например, православные жили себе где-то за забором, а где-то в Дамаске жили мусульмане, то сейчас все перемешалось. Технологии очень быстро стирают границы, а наши культуры, наши ментальные восприятия и наши культурные коды не соединяются друг с другом, не могут наладить коммуникацию. Технологии при этом развиваются огромными темпами, не замечая происходящего. Одним людям они могут служить во благо — помогать развивать мир, спасать экологию, но для других они служат оружием, средством подчинять себе других. Что делать со всем этим, когда большинство людей на планете находится на достаточно низком эволюционном уровне, — большой вопрос: 70—80 процентов населения земного шара решают свои проблемы путем простого физического подавления других.

— Чем вас так заинтересовала форма конференции?

— Я вдохновился тем, что меня одновременно пригласили в Стэнфорд, Гарвард, Принстон и Йель — в четыре крупнейших мировых университета. Я часто выступаю в последнее время на конференциях с докладами об осмыслении интегрального развития мира. Все-таки театр — это серьезная площадка для размышления о том, как нам жить. Моя любимая тема — система коммуникаций между культурами, народами, искусством: сегодня мы повсеместно сталкиваемся с коммуникационными проблемами. Об этом моя «Солнечная линия», об этом и «Иранская конференция» — да, по сути, все пьесы, даже чеховский «Дядя Ваня», о том, почему мы не можем коммуницировать друг с другом и все время находимся в таком сильном напряжении и конфликте.

А вторая тема моих лекций — о том, что люди все-таки не очень хорошо понимают, что такое пьеса. Благодаря режиссерскому театру значение и понимание роли драматурга как-то забылись, утратились, и моя цель — об этом рассказывать. Вы ведь в современном театре никогда не увидите пьесу, а только высказывание о ней режиссера, и в этом есть великий абсурд. Вы видите высказывание на тему Чехова, но не самого Чехова, потому что театр предполагает, что вы очень хорошо знаете ту или иную его пьесу. Но зритель совершенно не обязан знать «Чайку» или «Трех сестер», это его, можно сказать, привилегия! Пьесу не читают, ее смотрят на сцене. И я совершенно не обязан быть подготовленным к тому, что увижу.

Я — русский писатель.

— Вы бросаете режиссерскому театру вызов?

— Я считаю, что режиссура почти убила такой вид искусства, как драматургия. Я задам вам встречный вопрос: хотели бы мы сегодня иметь непосредственный контакт с Островским, Чеховым, пьесами Толстого? Нужны ли они нам не как повод для самовыражения современного режиссера, а как литературные произведения? Хотим ли мы в опере видеть и слышать Мусоргского, Чайковского? Сегодня польский режиссер Варликовский ставит «Евгения Онегина», где Онегин и Ленский оказываются гомосексуалами. Я не за и не против такой трактовки, но просто представьте, что на спектакль придет ваш или мой ребенок, не читавший Пушкина и не знающий оперу Чайковского. Я, грубо говоря, — за чистоту высказывания.

— Вы сами как драматург пострадали от режиссеров?

— Конечно! Большинство постановок, 95 процентов, искажают то, что я говорю, — так что люди вообще не знают, о чем я пишу.

— Как вы с этим боретесь?

— Такой способ, как запреты, мне глубоко чужд. Максимум того, что я могу себе позволить, — условие в контракте, что режиссер не может менять мой текст. Но при этом в реальности он может изменить содержание моего текста! У нас критики часто пишут о том, что какой-нибудь знаменитый режиссер «сохранил весь текст», — но на самом деле это ничего не значит. Чтобы понять, о чем пишет Чехов, нужно полностью сохранить не только его текст, но и структуру текста, и ритм текста, и художественный ряд — это очень важно. То, что сейчас происходит в театре, — это катастрофа. Пьесы исчезли. Вы не посмотрите Мольера или Шекспира, вы их просто не увидите.

Что в такой ситуации делать? Возрождать русскую традицию. У нас были школа анализа пьесы и воспитанные в ней режиссеры — я, слава богу, сам прошел ее в Щукинском училище у великого мастера Александра Михайловича Поламишева. Но сейчас она исчезла, сегодня ее практически нет, хотя по крупицам, в принципе, еще можно что-то восстановить. Только вот я не вижу в российской культуре даже намека на то, чтобы кто-то решил возрождать русскую драматургию. Нигде нет понимания необходимости реформы нашего театрального образования. Все это, конечно, не умаляет величия фигуры режиссера: постановщики могут быть великими, а спектакли — очень талантливыми, но это всегда будет означать, что пьесы в них не будет видно. Там не будет Чехова, а будет один талантливый Пупкин.

— При этом вы в последние годы живете и работаете в Польше. Как вы переживаете свой отъезд из России?

— Тяжело переживаю. Да, русский язык — мой инструмент. Меня Польша приняла, и у меня тут много интересной работы — но я, конечно, русский писатель. Боюсь, мы не сможем поговорить об этом, не касаясь политики и сложных тем…

— Вы не хотите говорить о политике?

— Это отдельный долгий разговор. Я бы хотел, чтобы все было конструктивно и позитивно. Но я готов ответить на любой вопрос.

— Тогда сформулирую вопрос таким образом: поняли ли вы что-то новое про Россию после отъезда — то, чего до сих пор не видели, находясь внутри?

— Да, безусловно. То, что русским людям необходимо переосмыслить опыт и значение коммунизма, большевизма и Второй мировой войны. В конце минувшего года широко обсуждалось интервью директора ФСБ — и это показательно. Не хочу заходить на опасные территории, но по сути это официальное признание, что система наследует часть кровавой истории. Я удивляюсь, как чеченцы, ингуши спокойно воспринимают такие заявления — это же люди, которые уничтожали их народы! Буквально официально говорится: «Да, были перегибы на местах, но в целом мы — наследники традиций». Представьте, если бы в Германии сейчас кто-то сказал: «Ну, знаете ли, были перегибы на местах, в 1942 году немножко перегнули палку. Но в целом слава богу, что господа такие-то создали наш СС-центр…» Я не хочу кого-то обидеть или оскорбить и не думаю, что нам нужно друг с другом ссориться. Но раз уж вы меня спросили… Я думаю, что Россия не будет принята Западом, пока со всем этим не разберется. Может, из-за российского газа, нефти, ракет международные силы делают вид, что с нами ведутся переговоры, но по-настоящему этого моста никогда не построить. Нужно разобраться с большевистским прошлым, это ключевой пункт.

— Ваше письмо в защиту Кирилла Серебренникова вызвало бурную реакцию в российском культурном сообществе — почувствовали ли вы ее, находясь в Польше?

— Конечно, начиная с того, что со мной теперь не хотят разговаривать многие российские издания. Я перешел в какую-то конфронтационную область — чего, кстати, совершенно не хотел. Я не отказываюсь от содержания этого письма и готов сейчас подтвердить все его идеи. Но, думаю, все, что связано с эмоциями, — это неправильно. А в том письме было мало конструктива — потому что я очень остро отреагировал на происходившие тогда события, а сегодня нельзя позволять себе такие вещи. Еще раз хочу подчеркнуть: от своего письма я не отказываюсь — что сделано, то сделано. Но эмоционально оно могло бы быть другим.

— Был ли ваш отъезд спровоцирован какими-то конкретными причинами — резким изменением общественного климата, несогласием с «политикой партии и правительства»?

— Моей дочке пять лет. Она ходит в музыкальную школу, я вчера был на рождественском отчетном концерте. У меня еще два старших сына, и я сам был маленьким — то есть в России я очень много раз бывал в разных городах на подобного рода концертах. И вчера мне пришла в голову следующая мысль: детей в России все время стремятся лишить индивидуального, сделать их массой. Какая-то цыганщина, концерты всегда — отчетные, везде нужно что-то показать, отчитаться. Когда я смотрю встречу Владимира Путина с молодежью, мне становится ужасно обидно — за то, что все такое фальшивое, показное. В Польше на встречах с президентом молодежь себя так по-идиотски не ведет — если это только не предвыборные мероприятия, они одинаковы во всех странах мира. Вот вчерашний концерт — дети поют себе да поют без всякой показухи. И это, кажется, самое главное. В наследство от большевизма, от так называемого совка нам досталась неприязнь к индивидуальному. У нас все массовое, все напоказ, а это лишает человека и его собственных индивидуальных качеств, и восприятия другого человека как индивидуума. Хотя я не думаю, что у нас есть какой-то кровавый режим.

— Каким из Польши вам видится русский театр?

— Это величайшая жемчужина. И в том числе современный театр, расцвет которого начался где-то около 2005 года. Русский театр для меня — это, прежде всего, студенты, необычные, странные спектакли мастерской Кудряшова в ГИТИСе, театр «Практика», «Гоголь-центр»: у нас в Польше ничего подобного нет, польский театр очень отстает от российского. Русский театр — это, прежде всего, несение живого контакта с залом. Мы — театральная страна, русское кино — да не обидятся на меня его творцы — все-таки отстает, не может себя найти. У нас есть один режиссер — Звягинцев, вот он один и ездит по всему миру. А театр в России самобытный, это не просто какая-то прозападная форма — в отличие от Польши, где весь театр — такой пронемецкий, скалькированный. А у нас к этому всегда добавляется еще что-то русское, сумасшедшее, живое. И чем хуже политика, тем лучше театр.

— Вы то и дело говорите «у нас в Польше»…

— Я, кажется, навсегда уехал. Не уверен, что перемены наступят в России в ближайшее время. Но жизнь-то идет… Не думаю, что меня кто-то выгонит или посадит в тюрьму, если я вернусь. Просто мне кажется, что с той повесткой, что есть у меня сегодня, я в России уже и не нужен больше. Не хочу, чтобы это прозвучало так, будто меня кто-то преследует, — я вообще не сумасшедший. Я ведь не либерал, я — консервативный человек, очень. Я — за развитие традиции. Просто тот багаж знаний, который я хотел бы развивать, сегодня в России неприменим.

Понравился материал? Помоги сайту!