Средний бал

У нового спектакля Виктора Рыжакова целых три имени: «Оптимистическая трагедия. Прощальный бал. Революционный концерт». На афишной тумбе выглядит солидно, загадочно. Что-то из этого — про пьесу Всеволода Вишневского, что-то — про замысел, что-то — про жанр, но ближе к реальности, на самом деле, простодушное определение «концерт». В каждом анонсе премьеры непременно указывают, что произведена будет «деконструкция мифа», и тут уж без обману, все по-честному («флотская традиция!» — уточнили бы в спектакле): деконструировано все буквально на отдельные концертные номера. Смысловые «обвязки» упразднены мандатом Совнаркома за подписью товарища Деррида.

Концерт на александринской сцене суров и пышен, концептуальный пролог его сотворен с размахом, одновременно напоминающим отчетное торжество в Государственном Кремлевском дворце и открытие какой-нибудь Олимпиады. Звездных Ведущих (Эра Зиганшина и Аркадий Волгин что-то намекнули про воды Стикса и, кажется, немножко поссорились из-за реплик) сменяют непотопляемые лебеди Чайковского (в исключительно мужском составе белоснежной, но несколько колченогой труппы особенно блистал приятно упитанный Сергей Мардарь), тем вослед спешат супергерои из марвеловских комиксов во главе с Человеком-пауком и Капитаном Америка. А вот, пританцовывая, семенят на сцену нарядные школьницы былых времен (белые фартуки, гольфы и банты чрезвычайно идут бывшим балеринам, особенно бородатым), им на пятки наступают спецназовцы и чернобыльские ликвидаторы. Но всех их с легкостью затмевает парад крокодилов Ген (декорации и костюмы Марии и Алексея Трегубовых привычно безупречны и остроумны).

В этом бодром героическом карнавале нет причин не появиться революционным матросам. И они появляются, вламываясь на сцену сквозь черный проем в стене, — с ног до головы покрытые то ли пылью веков, то ли известью, то ли комедиантской мукой. Бледнолицые мертвецы с характерной походочкой полуразложившихся зомби. Им пожалуй что и рады на александринской сцене, они тут не первые: и дело совсем не в легендарной «Оптимистической трагедии» Георгия Товстоногова, а в новейшей традиции и Валерии Фокине, эксперте по живым мертвецам классической литературы (тут вспоминаются не только александринский «Двойник», но и знаменитый «Нумер в гостинице города N» и давний «Бобок» — с разверзающимися гробами и разборками доморощенных носферату). В прошлогодних «Войне и мире», поставленных Виктором Рыжаковым в БДТ, тоже фигурировали герои с набеленными лицами, но там это выглядело несколько насильственно, зато в Александринке — милое дело. Сказано — в морг, значит, в морг. Впрочем, возможно, это дело личного вкуса: толстовские герои, сдается мне, еще посопротивляются, зато революционные матросы Вишневского мертвы уже бесповоротно. Давно забыты и сданы в музей.

Все остальное, происходившее в спектакле, — это, строго говоря, компот. Пусть даже и ананасный.

Явившаяся «белым ходокам» Комиссар оказалась барышней преоригинальной. Хладноглазые партийные валькирии, интеллигентные дамы на службе у высших целей или скрипящие черными кожанками блистательные хищницы (нет ли тут садомазохистского оттенка, пригодного для марвеловской Черной вдовы?), известные нам по театральной и кинотрадиции, — все побоку. В бой и на бал матросский полк ведет вчерашняя гимназисточка со сложносочиненными косичками, идейное дитя в белой блузке с бантиком, вооруженное шляпной картонкой (вместо револьвера — два пальчика и слово «выстрел»). Высокодуховный писк героини Анны Блиновой трогателен до чрезвычайности — и ничем не напоминает Сонечку Мармеладову, сыгранную актрисой в прошлогодних «Преступлении и наказании». От монотонной добродетели не осталось и следа — роль исполнена актрисой на головокружительно крутых виражах, на это и вправду стоит посмотреть (и стального звона в интонацию Комиссара она еще добавит, будьте благонадежны).

Вот в том, как придумана и сделана эта роль, пожалуй, и вправду без усилий отыщутся труды по деконструкции. Для участия в прощальном бале Комиссар приготовила несколько впечатляющих номеров. В одном предстала Лизой Хохлаковой из «Братьев Карамазовых» (подведя под характер партийной барышни сложную психопатологическую основу и сразив публику монологом о растерзанном ребенке и ананасном компоте). В другом, там, где был кукольный театрик, обернулась Мальвиной — большевистская пропаганда, которой подвергся матрос Алексей, он же Пьеро (Тихон Жизневский), оказалась потешной и назидательной демагогией, будучи произнесенной голосом Девочки с голубыми волосами. С гимназическим прошлым Комиссар рассталась песней Вертинского «Это бред, это сон, это снится?..» и даже, не к добру повзрослев, попыталась заглянуть в будущее, объявив себя «Мэрилин, героиней самоубийства и героина» (на Вознесенском все сломалось окончательно). В этой игре контекстов, в художественном «расшатывании» основ персонажа советского театрального пантеона брезжил некий живородящий смысл — пусть сколько угодно «отложенный».

Потому что все остальное, происходившее в спектакле, — это, строго говоря, компот. Пусть даже и ананасный. «Революционный концерт» составили номера самого разного качества — от блистательных, остроумных и прямо роскошных до нелепых, архаически-сентиментальных и вовсе провальных. Когда хор мертвых моряков, растянув гармошки, грянул «Time», превратив классический хит «Пинк Флойд» в левый марш, — в этом было столько беспардонной анархистской свободы, что князь Кропоткин позавидовал бы. И когда Сиплый — феерический Дмитрий Лысенков — вдруг присвоил себе текст про «трудящегося мещанина», который «в прочих российских сограждан влюблен мало», а от «стряхни вшей, человек, вылези из своей щели» неожиданно лихим пируэтом развернулся на «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые» и «жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни, все или ничего», закончив блоковским «слушайте Революцию!», — это было ничуть не слабее (был ли он в тот момент Сиплым — совсем не факт). Впрочем, очистив старый пафос до того, что тот заблестел как новенький, неузнаваемый актер тут же подмигнул публике: «А может, я трепался?» А может, и нет, и когда заклекотал «под Утесова» «У черного моря…» — тоже не трепался, но едва затянул развеселый стихотворный монолог о природе сифилиса или еще более ненужный стих о Евпатории — трепался, однозначно.

Валентин Захаров, отслуживший на сцене хмурым Вожаком, вдруг с места в карьер взорвался шнуровским «Яблочком» — опасная личность, Вожак как есть. Александр Лушин (Беринг — с офицерским кортиком в виске), Дмитрий Бутеев, Анна Селедец и другие матросы блеснули рэперскими талантами, порадовав припевом «В этой трагедии не видно оптимизма, / Всех засосало в жерло катаклизма», — талантливая самодостаточность этих номеров грозилась исчерпать повестку дня целиком, сделав продолжение спектакля излишним.

Множество номеров, похоже, попало в «Революционный концерт» просто как дань морской тематике: и роскошно спетое Сергеем Амосовым магомаевское «О, море, море», и 5'nizzкий «Морячок» Ивана Ефремова, и торжественно обставленный выход «старого моряка» Аркадия Волгина, покормившего «бакланов» (бывших моряков и «лебедей») и попытавшегося было поделиться какими-то маловразумительными патетическими воспоминаниями, но внезапно передумавшего (это бред, это сон, это снится?).

Вообще история с пафосом в спектакле вышла смешная: всеми силами разоблачая старый людоедский революционный пафос, авторы спектакля нагнали нового, наивного и сентиментального, — то вдруг (после совершенно дилетантского балаганного номера со сценой из «Оптимистической» про пленных расстрелянных офицеров) нам грустным голосом напоминают, что убивать нехорошо (если кто запамятовал), то заставляют Эру Зиганшину сделаться матерью мертвого моряка и вступить в диалог с любимым сыном. Хорошо, что Тихон Жизневский геройски жертвует собой, иронически замяв неловкую сцену с помощью «Мамы» Фредди Меркьюри. Потому что Зиганшина в спектакле не для этого. Зиганшина там — потому что никто, кроме нее, с такой беспощадной трезвостью и слегка удивленной брезгливостью актрисы, которая «всегда держит себя в струне», не сможет произнести памятное розановское: «Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. <…> Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего».

«Так вот пусть изобразят нам это “ничего”» — как было сказано в другой пьесе. Однако нет, не изобразили. Смысл, начавший было пульсировать с появлением Комиссара, беспомощно затерялся среди «морских фигур» и прочих необязательных украшений спектакля. Едва ли не наиболее насыщенными, энергичными оказались «родные» эпизоды из «Оптимистической трагедии» Вишневского. «Деконструкция» ограничилась простой иронией (как мы помним, в принципе весьма переоцененной) и тем, что философ называл «вялой всеядностью». Сделать «неразрешимые противоречия» пьесы и истории внятными с помощью театральных средств — задача, сама по себе оставшаяся неразрешенной. «Прощальный бал» оказался схож с «Войной и миром» БДТ не только белеными лицами актеров, но и окончательным угасанием надежды на смысл к финалу. В очередной раз все свелось к меланхоличному «вот некие люди, которые жили, а потом умерли». У Кубрика в «Барри Линдоне» об этом говорилось так: «Вышеупомянутые персонажи жили и спорили в царствование короля Георга III; добрые или злые, красивые или уродливые, богатые или бедные — все они теперь равны». А рэперы-моряки внесли свой вклад в тему: «Никто из них не дожил до коммунизма, / Каждому досталась смертельная клизма». И ведь не поспоришь.

---

30 сентября COLTA.RU проводит уникальный лекционный марафон «Новая надежда. Культура после 17-го». Присоединяйтесь! Почитать про марафон можно здесь, купить билеты — здесь.

Понравился материал? Помоги сайту!