Бал у Капернаумовых

Согласно недавней традиции, новый сезон в Александринском театре должен открываться премьерой приглашенной европейской знаменитости. В этом году выбор пал на венгра Аттилу Виднянского — театр предложил ему поставить «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского. Те, кто видел два года назад «Йоханну на костре» Национального театра Венгрии, был отчасти готов к зрелищу, представшему на александринской сцене: вселенский замах, «огромные массы масс», мельтешащие по сцене, духовность и мистериальность самого бесцеремонного имперского пошиба, самозабвенная патетика, лютая серьезность, матерый символизм, пристрастие к громким звукам и отчаянным крикам, доходящее едва ли не до болезненности, надсадная клоунада в местах, специально отведенных для «гротеска», крещендо, переходящее в крещендо, неутомимый надрыв, прогрессирующая истерия и — несколько комическим контрастом ко всему этому — простодушие почти пасторальное и дальновидная интеллектуальная облегченность с отменными коммерческими перспективами.

Спектакль идет пять с лишним часов — и это не просто долго, а мучительно долго, но мука тут важна и ценна, ибо она-то и есть главное здешнее средство выразительности: «Преступление…» Виднянского — это такое шоу, где все должны пострадать и претерпеть, включая зрителей. И уж уклониться тут — ни-ни. Некоторое время можно себя занять разглядыванием декораций и костюмов: творческий дуэт Марии и Алексея Трегубовых сочинил немало занятного. Костюмы, остроумно сочетающие стилизованные под XIX век детали с современными модными «фишками», выбалтывали о персонажах «последнюю правду» раньше, чем те успевали сказать хоть слово. Да и в самом деле, лохмотья это обитателей петербургских трущоб или стиль бохо — с первого раза и не определить, и носит ли Порфирий Петрович (Виталий Коваленко) красную шапочку-бини или же разыгрывает свои буффонады во фригийском колпаке — тоже повод для игры ума. Беретик, кружавчики и замечательно беленькие чулочки Авдотьи Романовны (Василиса Алексеева) незабываемы, а клетчатое черно-белое пальто господина Свидригайлова (Дмитрий Лысенков) и вовсе тянет на отдельный концепт. Многочисленная массовка наряжена во что-то народное, освежающе-каторжное, черные робы и черные же ушанки — каких только «арапчат» не знала александринская сцена, авось сгодятся и эти. Словом, коллекция «Преступление и наказание» у художников получилась не хуже предыдущей «Война и мир», показанной прошлой зимой в БДТ.

© Александринский театр

С декорациями вышло не так элегантно. Хронический космизм режиссера тут много пространства для маневра не оставил, а потому в черном провале распахнутой сцены грозно двигались белые конструкции, то радуя глаз какими-то «гиперкубическими» абстракциями, то намекая на «Распятие» Дали, а то попросту превращаясь в углы комнат (с глубокомысленными граффити «Кому», «Что», «Почему» и т.д.). Оно бы и ничего, но и этот тяжеловесный конструктивизм пришлось принарядить, украсив фигурой белой лошади (в трех сюрреалистических частях) и белоснежным топором циклопических размеров. Вот эта последняя деталь — на самом деле все, что нужно знать о символическом мышлении режиссера. При желании можно присовокупить еще пышный беленький веночек, символизирующий поруганную честь четырнадцатилетней жертвы (главный здешний сладострастник принужден был робко протягивать трогательнейший трофей в зал едва ли не со слезами). Наверняка отыщутся пылкие души, для которых вся эта бутафория — верная примета небытового поэтического театра. Невзыскательность к качеству и устройству сценического образа — поистине «дело фантастическое» и «нашего времени случай», как сказано у Достоевского Ф.М.

«Преступление…» Виднянского — это такое шоу, где все должны пострадать и претерпеть, включая зрителей.

Ехать в Петербург со своим топором — пожалуй, амбициознее, чем в Тулу со своим самоваром. Поневоле ожидаются какие-то оригинальные свершения. Но режиссер не придумал ничего лучше, чем выпустить на сцену одновременно всех персонажей, заставить их надсадно перекрикивать несмолкаемую музыку и друг друга, выхаркивая текст целыми страницами, устроить беготню «дворников с черными усами» и шумную возню с расчлененной лошадью; Катерину Ивановну (Виктория Воробьева) снабдить выводком детей в костюмах зайчиков, а Лизавету (Елена Зимина) прикрепить сиамским близнецом к устрашающей кукле (похожей на старуху-процентщицу — но какая кукла может потягаться с фирменным инфернальным задором Елены Немзер, выступившей с очередной вариацией на тему «старая женщина высиживает»?!). В программе вечера неизбежны также религиозные песнопения, романсы проституток и их же джазовые мурлыкания, канкан в исполнении г-на Свидригайлова и кордебалета, чтение истории Лазаря вслух с выражением (достойный дебют Анны Блиновой в роли Сони Мармеладовой), возмутительная немка Амалия Людвиговна (Юлия Соколова) в черном фраке с кровавым подбоем, замученные мармеладовские зайчики и Порфирий Петрович, то и дело принимающийся виртуозно хохотать на самый демонический манер, доходя в этом искусстве едва не до оперных рулад. Интересно, что изматывающая суета все-таки сделала доброе дело, и Катерина Ивановна, которая весь спектакль провела на грани нервного срыва, ни разу не сфальшивив (в милосердном сумасшествии ей было отказано), своим отчаянным танцем с воображаемой шалью в конце концов сорвала аплодисменты зала: физическое истощение актрисы стало частью роли.

© Александринский театр

Похороны Мармеладова (Сергей Паршин), проходящие, натурально, в присутствии и при активном участии дорогого покойника и в сопровождении других доступных мертвецов (веселящихся сестриц Алены Ивановны и Лизаветы), превращаются в парад кошмаров, где тон задает матушка Родиона Романовича (Мария Кузнецова) — в светлые минуты дама степенная, положительная и сердечная, но в сценах, где объявлен «гротеск», щеголяющая красным корсажем и непристойными ужимками. И вся эта фантасмагория на сложных щах — пять часов кряду. Бахтин ли догадал режиссера навертеть эдакой, прости господи, «полифонии» или же, наоборот, Вагнер попутал «синтезом искусств» (наверняка он, немец, то-то злодейка Амалия суетилась!) — но эта монументальная вампука в роковой момент оформилась в какой-то фантастический бал у Капернаумовых. Припоминаете в романе семейство портного? И сам Капернаумов «хром и косноязычен, и все многочисленнейшее семейство его тоже косноязычное. Люди беднейшие и косноязычные». Все дело в том, что сказано, продекламировано, пробормотано, спето, станцовано, выкрикнуто было предостаточно, но никакой идеи, даже скромной, режиссеру внятно сформулировать так и не удалось.

© Александринский театр

Зато часу эдак на четвертом спектакля потихоньку начала приоткрываться пренеприятная истина. Не зря суетилась невинноубиенная процентщица: ее смерть, как и смерть Лизаветы, как и раскольниковское преступление в целом, да и сам Раскольников в придачу, — все это осталось на периферии сюжета и вообще не слишком интересно. Раскольников в исполнении Александра Поламишева оказался юношей маловыразительным, он здесь — всего лишь тот, кто больше всех устал (что при желании можно было бы, кстати, сделать концепцией, но уж бог с ней). Убийством — даже убийством умственным, идейным, «арифметическим» — теперь попросту никого не удивишь. Родион Романович перестал быть сенсацией. И тут можно хоть крестный ход на сцене устраивать — но если студент с топором и мертвой старушонкой перешел в разряд банальностей, то никакой мистерии не случится. Оттого, вероятно, так вальяжно-миролюбив здесь Порфирий Петрович: опытный следователь фиглярствует исключительно из любви к искусству, Раскольникова ему ни уличать, ни спасать недосуг — просто надо ж, однако, как-то «вечность проводить». Досадно (и закономерно — в обстоятельствах режиссуры), что Виталий Коваленко, так занятно начавший свою роль, не нашел чем ее закончить: уже объявивший себя «человеком поконченным» и пожелавший страдающему юноше «воздуху-с», он остался решительно равнодушен к судьбе и душе несчастного убивца и лишь сменил яркую буффонаду на тихую полумонашескую вкрадчивость. Не стоит даже перечислять всех исполнителей роли Порфирия Петровича (в том числе и совсем недавних), чтобы вспомнить, что вот тут-то как раз и разверзаются бездны. Может и космос пригодиться, и духовность будет очень кстати. Но, видно, не судьба. Заметим к тому же, что Порфирий Петрович — единственный тут, кому было дано прикоснуться к святая святых — к фонограмме (в его кабинете выставлены бобинные магнитофоны в рабочем состоянии), однако и он принужден был лишь покорно внимать самостоятельной жизни музыкальных механизмов. И эта музыка все не кончалась…

© Александринский театр

Зато ближе к полуночи вдруг начался театр. Пока всеми забытый Раскольников тужил под скрипичные пассажи, на александринской сцене состоялась премьера пьесы «Любовь и смерть Аркадия Свидригайлова. Драма с выстрелом»: Дмитрий Лысенков, эдаким зловещим клетчатым Джеком-Потрошителем промелькавший весь спектакль, в одночасье сделался его главным героем. И финальная исповедь оригинального господина была мастерски сыграна во всех ее бесстыдно-издевательских непристойностях, и хватило лирики и виртуозной безыскусности на пару романтических мгновений, и достало иронии и ритмического разнообразия на диалог и юмора на беззлобную шутку про Петербург — город полусумасшедших. (Казалось бы, уже все предопределено: Марфа Петровна — призрак, старушка убита, Родион Романович киснет, Дунечка дуется, музыка играет, зрители бегут на метро — но актер способен остановиться, заставив спектакль замереть на секунду. Просто для того, чтобы подумать, оценить авторскую реплику, придумать ответ. Чрезвычайно редко этот актер ошибается. «Черточку такую имеет».)

© Александринский театр

Совершив невероятный (по сравнению с остальной частью инсценировки) драматургический пируэт, финал «Преступления и наказания» эффектно синхронизировал истории Раскольникова и Свидригайлова: покаяние Роди (разыгранное четко по Сонечкиному сценарию со всеми поклонами) и самоубийство Аркадия Ивановича были даны параллельно, короткими эпизодами, чем ближе Раскольников был к признанию — тем неотвратимее становился выстрел Свидригайлова, словно душа одного не могла освободиться без того, чтобы пропала душа другого. И когда юноша, собрав вокруг себя людей в ушанках, наконец вымолвил долгожданное «Я убил!», то это заявление вдруг показалось эгоистическим, едва ли не бестактным. Ну что же, милостивый государь, покаялись — весьма и весьма похвально. А теперь имейте уважение. Тут человек умер.

Понравился материал? Помоги сайту!