«Я просто говорю, что биология важна»

Лингвист Стивен Пинкер — про пределы гибкости мозга, феминитивы и грамматику иммунитета

текст: Борислав Козловский

Сегодня у нас на сайте особенный день. В течение нескольких месяцев COLTA.RU читала книги больших ученых — от Эрика Канделя до Лизы Рэндалл и Стивена Пинкера, встречалась и разговаривала с ними, выясняла, как устроен сегодня научный процесс и как сюжеты, волнующие нобелевских лауреатов, касаются нас с вами. Сегодня мы завершаем проект «Большая наука», осуществленный при поддержке «Книжных проектов Дмитрия Зимина», и выкладываем его материалы — все сразу. Благодарим коллег за эту удивительную возможность и желаем вам интересного чтения!

Пришельцы имеют по семь ног-щупалец, а с людьми разговаривают, выпуская в облако тумана струю чернил, которая превращается в загадочные закорючки. Даже военным, оцепившим космический корабль, ясно: без специалиста не обойтись. «Прибытие» Дени Вильнёва, которое год назад крутили во всех районных кинотеатрах, — наверное, первый блокбастер, где мир спасает лингвист. А еще первое массовое кино, которое пропагандирует лингвистическую гипотезу Сепира—Уорфа — идею, что язык навязывает нам образ мыслей.

«В “Прибытии” наука довольно-таки искаженная. Пусть даже саму гипотезу про влияние языка на мышление многие ученые-когнитивисты и воспринимают всерьез», — говорит мне гарвардский профессор Стивен Пинкер. Если бы инопланетяне высадились завтра и военным понадобился бы самый именитый из действующих лингвистов, то позвали бы, вероятно, именно его.

Google Scholar находит 71 тысячу ссылок на его книги и статьи в других научных работах. Журнал Time как-то включил его в список ста самых влиятельных людей мира, а в список «100 мыслителей» журнала Foreign Policy он попадает из года в год. Часто в таких рейтингах его называют не лингвистом, а когнитивным психологом или просто психологом, потому что язык интересует Пинкера как ключ к механизмам сознания. Последняя его книга, переведенная на русский, называется просто «Как работает мозг». В разные моменты своей карьеры он изучал освоение языка младенцами-билингвами и роль языка в естественном отборе. Вращение сложных геометрических фигур в уме. Влияние русской культуры на камбоджийскую через Википедию и переведенные книги.

Но вот идея, что язык вертит нашим сознанием, как хвост собакой, Пинкеру не нравится. Гипотезе Сепира—Уорфа — причем в ее исходной, очищенной от всякой фантастики академической форме — он, наверное, главный враг. Борьбе с ней он посвятил когда-то большую часть книги «Язык как инстинкт».

Нелингвисты с этой гипотезой в каких-нибудь проявлениях да знакомы. «Сто оттенков снега у эскимосов» — это, например, она. Слащавые истории про индейцев хопи, в языке у которых нет категории времени, поэтому они живут сегодняшним днем, целиком отдаются моменту и не откладывают жизнь на потом, восходят к той же гипотезе. И даже эссе Джорджа Оруэлла «Политика и английский язык» (как и новояз из романа «1984») — снова она, гипотеза Сепира—Уорфа другими словами. Оруэлл пишет, что когда в новостях говорят про «миротворчество», имея в виду бомбардировки, — сам выбор слов создает у читателя нужный взгляд на проблему. Эту логику легко применить к свежим новостям: бывает террорист, а бывает ополченец, бывает прогулка по Тверской, а бывает несанкционированная акция зарвавшихся радикалов.

Или, например, феминитивы: вправду ли называть женщину-автора авторкой, а женщину-доктора докторкой достаточно, чтобы выбить из массового сознания идею разделения профессий на мужские и женские?

В последнем случае Пинкер неожиданно соглашается — да, это работает, просто не так, как мы привыкли думать: «Я считаю, что язык может изменить отношение людей к тем или иным вещам. Но не потому, что он меняет образ мыслей. А потому, что информирует нас, к чему другие относятся болезненно. Если люди обращают ваше внимание на то, что их оскорбляет какое-нибудь слово, — вы поймете, что надо приложить усилие и заменить его чем-то другим. Так вы узнаете, что другие глубоко озабочены той или иной проблемой».

Для профессора Пинкера вопрос про волшебную способность языка менять мышление — частный случай старого спора, какая сила делает нас теми, кто мы есть: биология или культура. На одном полюсе — идея философа Симоны де Бовуар, которая дала начало второй волне феминизма, что даже «женское» и «мужское» — социальный конструкт, результат давления культуры. Бант на голове, любовь к футболу или интерес к романам в мягких обложках — выученная социальная роль, а не врожденная предрасположенность мальчиков или девочек. На другом полюсе — условная Ася Казанцева с разъяснениями, что мальчики и девочки мыслят по-разному из-за особенностей нейронных связей.

И именно Пинкер написал, наверное, самый подробный труд в поддержку коллективной Казанцевой. Книга называется «Чистый лист». Так профессор обозначает свою главную мишень для критики — идею, что наш мозг устроен как нетронутая бумага, куда культура может записать что заблагорассудится.

«Мой аргумент не в том, что культура менее важна, чем биология. Я просто говорю, что биология важна. А именно это принято отрицать», — уточняет он сейчас.

Биология здесь — это, прежде всего, гены, которые определяют тот же пол, или рост, или математические способности. Значит ли это, что все наши старания чему-то выучиться (и, следовательно, изменить собственный мозг) утыкаются в невидимые биологические барьеры, запрограммированные в генах и, следовательно, неизменные с рождения? «Мозг меняется, даже когда вы читаете газету. Поэтому вы можете научиться играть в гольф или теннис. Очевидно, если бы мозг не менялся, мы бы вели себя как заводные игрушки. Но это не значит, что каждый способен к чему угодно. Факт, что я способен выучиться математике, не означает, что я могу стать Эйнштейном».

* * *

Если про человеческую природу спорят физики и лирики, то почему профессор-лингвист — на стороне условных физиков? В России лингвист — прежде всего, выпускник филфака. Знаток языков, живых и мертвых, как академики Зализняк и Вячеслав Иванов. Немного историк, немного литературовед. В классификаторе ВАК, где перечислены коды для диссертаций, под соседними с математической лингвистикой номерами идут «Литература народов Российской Федерации» и «Классическая филология, византийская и новогреческая филология». А для Гарварда или MIT это, скорее, еще одна естественнонаучная специальность: лингвисты пишут код на языке Python, занимаются анализом языка с точки зрения теории вероятностей и правилами вывода в генеративных грамматиках. А если они, как Пинкер, специализируются по когнитивным наукам, то их ближайшие коллеги — нейробиологи, привыкшие иметь дело с мозгом в резиновых перчатках.

«Язык как инстинкт» — книга, скорее, про математику, нежели про биологию: Пинкер — сторонник так называемой вычислительной теории сознания. Есть понятная идея, что мозг — это компьютер, но она влечет за собой по-настоящему содержательный вопрос, откуда берутся его программы. Распространенный ответ — человек учится. Но, чтобы научиться чему-нибудь, нужно сначала уметь учиться — то есть видеть логику в том, чему ты учишься, и уметь отличать выученное от невыученного.

Ноам Хомски, вдохновитель Пинкера, еще 50 лет назад предположил, что в мозге новорожденного прячется как минимум одна такая готовая программа, она же «модуль усвоения языка». Программа разбирает на запчасти любую речь — неважно, говорят родители на английском или на суахили, — а потом нанизывает эти запчасти на скелет универсальной грамматики, запрограммированный в мозге с рождения.

Поэтому дети находят грамматическую логику даже там, где ее изначально нет; любимый всеми лингвистами пример — рождение языков-креолов из языков-пиджинов. Допустим, родители говорят на ломаном чужом языке: например, они — рабы-африканцы в португальской колонии и освоили язык хозяев взрослыми: это язык-пиджин. Но уже их дети сделают из родительского языка новый, полноценный и гибкий — со своими правилами словообразования, порядком слов и так далее: это язык-креол. Его грамматике было неоткуда взяться, кроме как из зашитой с рождения в мозг универсальной грамматики.

К авторитету лингвистов часто обращаются, когда хотят проиллюстрировать падение нравов огрублением и упрощением речи. Но, с точки зрения последователя Хомски, языки глупо делить на высокие и низкие, тонко организованные и грубо упрощенные, если за ними стоит одна и та же математическая функция мышления. Пинкер ссылается на исследование, проведенное в 60-е в афроамериканских гетто. У гарлемских подростков обнаружились двойные отрицания, как во французском, правила стяжения, несмысловые пустые объекты, которые работают иначе, нежели в стандартном английском, и при этом подчиняются жестким правилам. 14-летний подросток из Гарлема может взять и проглотить глагол to be там, где воспитаннику английской частной школы это и в голову не придет, но принцип проглатывания один и тот же раз и навсегда — to be не может просто так взять и исчезнуть в произвольном месте предложения.

То же самое касается «сетевой речи», которую винят в растлевающем влиянии на литературный язык. В мессенджерах не ставят точку в конце предложения, заменяют описание эмоций эмодзи и пишут с маленькой буквы — беда ли это? «Мы разговариваем очень по-разному в зависимости от ситуации. Одно дело — выступать перед большой аудиторией, другое — беседовать с членом семьи, писать обзоры, сочинять электронные письма и СМС. Большая ошибка — наблюдать, как язык используется в каком-нибудь конкретном случае, и беспокоиться о судьбе языка в целом. Мой любимый пример такой: во времена телеграмм, когда те были дороги и цена зависела от количества слов, люди опускали некоторые слова — например, обращения и предлоги. Но это не значит, что английский язык поменялся или что люди стали опускать те же слова в устной речи. То же самое касается и новых форм коммуникации. Даже сокращения, обычные для СМС, становятся все большей редкостью, поскольку теперь у людей вместо старых телефонных клавиатур начала нулевых есть полноценная клавиатура на экране. Вот вам пример того, как люди меняют способ обращения с языком в зависимости от того, в каких обстоятельствах им пользуются», — объясняет мне Пинкер.

Языком самой лингвистики тоже можно воспользоваться в самых неожиданных обстоятельствах. В 1984 году датский иммунолог Нильс Йерне озаглавил свою нобелевскую лекцию «Генеративная грамматика иммунной системы». Разбираясь с вопросом, как человеческий организм с его скромным запасом генов (уже тогда было ясно, что их никак не больше сотен тысяч) может порождать уникальные антитела чуть ли не для каждого микроба, которых миллиарды и миллиарды, Йерне нашел удачную аналогию: бесконечное разнообразие мыслей, выражаемых словами, можно свести к конечному набору правил, как составлять слова в предложения. Именно это лингвист Хомски и смог описать математически, не подозревая, что его работы пригодятся биологам.

Новая биология опирается на идеи из лингвистики еще сильнее, говорит Пинкер. «В генетике и в молекулярной биологии много параллелей между языком и генетическим кодом. Заимствуются даже технические термины лингвистов — синонимы, библиотеки, пунктуация. В аббревиатуре CRISPR — это новая техника редактирования ДНК — буква P расшифровывается как “палиндромический”, и это слово из лингвистики. Поскольку там идет речь про последовательности генетических букв, которые повторяются задом наперед».

CRISPR, кстати, — та самая технология, будущее которой прямо зависит от того, насколько популярны будут идеи пинкеровского «Чистого листа». Сейчас ею уже пользуются, чтобы устранить у жизнеспособных человеческих эмбрионов гены, вызывающие неизлечимые болезни. Но если именно гены, а не культура, делают Эйнштейном, то рано или поздно наверняка найдется кто-нибудь, кто захочет поредактировать ДНК эмбриона ровно из этих соображений.