Чертов аквафреш и слезы по украинскому кетчупу

Больше года назад ранним утром вооруженные люди без опознавательных знаков захватили здания парламента и правительства Крыма в Симферополе. Позднее выяснится, что это российские солдаты. По версии Москвы, таким образом они обеспечили безопасность проведения референдума о независимости полуострова, который состоялся 16 марта. Спустя два дня президент России Владимир Путин удовлетворил формальную просьбу Крыма и Севастополя войти в состав Российской Федерации. COLTA.RU публикует две истории очевидцев этих событий — награжденного медалью «За возвращение Крыма» члена самообороны Севастополя и покинувшего полуостров добровольца батальона «Айдар».

Максим Ловинецкий, Севастополь, городская самооборона

Я родился в Севастополе в 1989 году, школу окончил тут же. Сначала в школе был украинский язык, а потом только русский. Украинский язык я понимаю прекрасно. Когда приезжали друзья из Киева или Львова, мы общались так: они говорят на украинском языке, я отвечаю на русском, и все всё понимают.

В Севастополе у меня не было такого, чтобы мои права были ущемлены. Ни на работе, ни на учебе, ни у врача. Все было в порядке.

После учебы я вел обычную «овощную» жизнь — работа, спортзал. Все по стандарту. До Майдана 2013—2014 годов я политикой толком не интересовался и за новостями не следил. Успел побывать в Москве и пожить в ней. Там меня уже какие-то правые веяния зацепили. Начал читать работы Ивана Ильина, штудировать советскую классику, изучил историю Октябрьской и Февральской революций. Начал искать всякие материалы «ВКонтакте», в YouTube. В то время на подъеме был Тесак (национал-социалист Максим Марцинкевич, сейчас отбывает срок по обвинению в возбуждении межнациональной розни. — Ред.), меня его идеи зацепили. Я даже был сторонником лозунга «Россия для русских».

Когда начался Майдан, я начал мониторить СМИ и соцсети. Российские и украинские СМИ давали абсолютно разные картины происходящего. Каждый гнул свою линию. Было непонятно со стороны, зачем там люди стоят и чего они хотят на самом деле.

Я работал тогда бригадиром в хозяйстве. У меня был свободный график, поэтому при первой же возможности я поехал в Киев. Еще в декабре я сел в вагон поезда, который отправляла в столицу Партия регионов. Ожидалось, что мы будем стоять контрмитингом на площади Европы. За участие платили 500 гривен, поэтому ехал всякий сброд — алкоголики, наркоманы, просто люди без работы. Они бухали всю дорогу.

Что-то, конечно, отжали, бизнесы какие-то, квартиры, но победитель берет свое.

Майдан был, конечно, сделан идеально: везде звучала патриотическая музыка, бесплатная еда, горячий чай, классное шоу. Руслана на сцене, Вакарчук. Все пели гимн, кричали: «Слава Украине!» Я расспрашивал людей на Майдане, зачем они там стоят. Говорили, что против олигархов, против этой власти.

В Крыму же на Майдан поначалу серьезно не реагировали. Бояться начали в январе, когда стало понятно, что они просто так не разойдутся и что все радикально. У нас еще очень некрасиво по телевизору все это преподнесли и сказали, что после Майдана украинский будет главным языком.

Где-то в начале февраля пошли слухи, что в Севастополь приедут ребята из «Правого сектора» (организация, запрещенная в РФ). Сразу сформировались патрули, которые искали машины с номерами других регионов, в сети создали ресурсы по информированию людей. Появилась та же сплоченность, которую я видел на Майдане. Но я сразу понял, что эти слухи ничем не оправданы. Я живу на въезде в Севастополь, мог убедиться, что никакие автобусы никуда не едут.

Когда Янукович сбежал, я стал ждать, кто возьмет инициативу в регионе. Тут были не только русские партии. Тут были активисты, которые в Крыму пытались организовать Майдан, и те, кто ездил в Киев и говорил: «Крым с вами». В итоге у нас появился Чалый. Про него говорили, что если он возьмет власть, то все будет очень красиво.

В конце февраля начали появляться блокпосты. Их устроили местные ребята, которые начали регулировать движение. Потом военные появились в Крыму. Мы с ними не общались — они отказывались идти на контакт. Хотя было ощущение, что пришли «наши». На блокпостах они не стояли, а блокировали воинские части.

Были на блокпосту всегда какие-то люди, которые подливали масла в огонь. Говорили, что вот точно сегодня будет прорыв, что едет «Правый сектор». Многие свято верили, что будет бой какой-то. Но самое жесткое, что произошло, — в тумане в блокпост врезались две машины.

Блокпосты стали скорее символом, чем реальными военными сооружениями. Толку от этих бетонных блоков никакого не было, но они показывали, что у Севастополя есть свое мнение и он будет его отстаивать. На границе Крыма, конечно, были куда более мощные блокпосты, да и вооружения там было больше, хотя оружие у нас тоже было. Нам его выдали военкоматы. У меня автомат Калашникова был.

Потом туда приехали казаки с Кубани, в начале марта. За неделю до референдума откуда-то появились сербы. Такие веселые ребята с рассказами про балканские войны. Все воевали, многие бывали в плену, их пытали. Закаленные, подготовленные ребята. Были и крымские татары. Говорили, что против войны стоят. Очень боялись, что Россия вернет Крым и пошлет их назад в санаторий.

На сам референдум я не пошел. Мне было уже все понятно. Я знал, что судьба Крыма и Севастополя решена. Весь мой город ходил голосовать. Даже татары ходили голосовать. Не знаю, «за» они голосовали или «против».

После я пару раз штурмовал с самообороной воинские части Украины, например, штаб ВМС Симферополя. Своими глазами видел, как штурмуют «Бельбек».

После референдума я решил поехать в Донбасс и посмотреть, что там происходит. В Донецке тоже думали, что блокпостами все кончится, но потом — бах — первая перестрелка, вторая перестрелка. И стало понятно, что все серьезно и одним символизмом не обойдется. Я посмотрел на это все, но оставаться не стал. Мне хватило. Вернулся в Крым, так и живу тут. Вернулся к своей «овощной» жизни.

Были на блокпосту всегда какие-то люди, которые подливали масла в огонь. Говорили, что вот точно сегодня будет прорыв, что едет «Правый сектор».

Я принял российское гражданство. 9 мая мне дали медаль Минобороны «За возвращение Крыма», а до этого дали «благодаственное письмо» за то, что я стоял на блокпосту, — без буквы «р» почему-то. На Украине меня тоже не забыли и внесли в список террористов. Теперь мне туда дорога закрыта. Но я не думаю, что я какая-то важная птица, и вряд ли меня СБУ будет выслеживать в других странах.

Политикой российской я не интересуюсь. Думаю, что и в России, и на Украине выборы ничего не решают. В принципе, все равно, в каком государстве жить. Я думаю, что Крым уже не отойдет Украине и останется российским. А изменилось тут мало. Море все еще Черное, горы хорошие. Цены тут выросли, но некоторые зарплаты — тоже. Что-то, конечно, отжали, бизнесы какие-то, квартиры, но победитель берет свое. У кого-то фирмы накрылись. Военных много уехало, но многие остались и подписали контракты.

Конечно, есть недовольные — льют слезы по украинскому кетчупу и майонезу, которых сейчас нет в магазинах, но меня это мало волнует.

Те, кто недоволен Россией и живет в Крыму, что-то на Украину не спешат и в зону АТО воевать за Киев не едут. У меня знакомый с Украины есть. Он теперь, когда в Севастополь приезжает свой бизнес проверить, говорит мне: «Ну привет, предатель». Но это он шутит так.

Максим Осадчук, Симферополь, батальон «Айдар»

22 года назад я родился в Алуште. Тут же я учился и вырос. С детства я говорил на русском языке и никогда не сталкивался с тем, что русскоговорящих в Крыму притесняли. Даже мои знакомые об этом ничего не говорили. В 2008-м я поступил в университет и переехал в Симферополь — также никаких проблем. Последнее время я преподавал в вузе и там тоже не встречал ни одной жалобы.

Последние годы перед Майданом я занимался в Крыму общественно-политической деятельностью, работал в школе, преподавал историю и политологию в Таврическом национальном университете (ныне Крымский федеральный университет. — Ред.), работал фрилансером в газете «Аргументы недели — Крым», старался по мере своих сил участвовать в региональной политике. Сам я придерживаюсь левых взглядов, но не считаю, что национализм — это что-то плохое. Национальные чувства — это всего лишь производная от других представлений.

В институте мы с ребятами создали независимый студенческий профсоюз, почти вся активная часть студенчества потом приняла участие в Майдане. Я сам ездил в Киев, мне там очень понравилось в те дни — наш народ долго шел к осознанию себя как гражданской нации. Я увидел то, о чем мечтает любой анархист, — масштабную самоорганизацию населения ради достижения справедливых целей.

В Крыму же с самого начала власти пытались противостоять сторонникам Майдана. Первая акция в поддержку киевских событий прошла 1 декабря. Буквально через несколько дней ее участников вызвали в милицию из-за формальных нарушений на митингах. Это было начало фильтрации и составления списков оппозиционеров.

Дальше преследование только разворачивалось. В крымских троллейбусах висят телевизоры. Всю зиму они показывали ролики с моей физиономией и лицами товарищей. По городу клеили листовки с нашими портретами, в которых писали, что мы работаем на деньги Госдепа, что мы предатели Крыма, поддерживаем кровавый Майдан. Это продолжалось до самого начала оккупации.

За день до ввода войск, 26 февраля, у стен Верховной рады Крыма меджлис крымско-татарского народа решил провести митинг. Татары хотели доказать, что Крым остается украинским регионом и на увеличение российского влияния они не согласны. Меджлис собрал около семи тысяч человек. Еще с ними было три тысячи человек — не татар: анархистов, националистов, социалистов, ультрас Таврии. С другой стороны было около трех-четырех тысяч «ватников» и казаков, причем казаки были и заезжие, россияне с Дона. Да и самооборона Крыма тоже комплектовалась из заезжих с России.

Я в этот день вел пару, но занятия отменили, так как в городе было нестабильно. Я отпустил своих ребят, а сам рванул в центр. Там я встретил нескольких своих студентов. Мы очень мило поскандировали «Слава Украине» у стен парламента.

Я помню, как в то утро шел в редакцию и увидел, что на Верховной раде висит чертов аквафреш.

Затем начались столкновения. Летели бутылки с водой, камни. Одного из товарищей со стороны «ватников» убили вроде бы. В итоге мы выдавили их с площади и разошлись триумфаторами. Через несколько часов, ранним утром, в здание Рады вошел русский спецназ. Началась оккупация.

Я уверен, что у России давно существовал детальный план подобной операции, но решили они активно действовать после столкновений. Я помню, как в то утро шел в редакцию и увидел, что на Верховной раде висит чертов аквафреш (пренебрежительное название российского триколора. — Ред.), а само здание окружили неизвестные люди, видел, что их все больше и больше становилось. Было совершенно непонятно, чего ждать от них.

За несколько дней до начала оккупации я со своими студентами обсуждал возможные варианты развития судьбы Крыма. Студенты-политологи сказали, что либо все останется как есть, либо Крым получит более широкую автономию. Третий вариант — присоединение Крыма к России — никто даже толком не стал всерьез обсуждать. Ну кто мог тогда предположить, что в XXI веке произойдет непосредственная аннексия? Тем более в Европе. Мы думали поначалу, что местная власть пытается выбить себе большие полномочия. Это не так напрягло бы, как ввод войск и референдум, который назначили на 16 марта.

За пару дней до него я покинул полуостров. Мне было ясно, к чему дело идет. Я был во всех списках местных СБ и милиции, которые теперь перешли российским силовикам, так что было понятно, что меня ждет скорый арест. Я же посчитал, что принесу больше пользы Украине, если останусь на свободе. Я говорил об этом с Сенцовым и Кольченко неоднократно (украинский режиссер Олег Сенцов и анархист Александр Кольченко обвиняются в подготовке теракта 9 мая в Крыму, оба арестованы. — Ред.). Я говорил, что после оккупации будут чистки. Было понятно, что действовать в новых условиях будет очень тяжело, практически невозможно. Судьба Александра Кольченко хорошо продемонстрировала, как все может обернуться. Они с Сенцовым твердили, что это их земля, и я даже был немного обижен, когда они решили остаться. Но это их выбор. Теперь их земля в «Лефортово», что очень печально.

Я же уехал во Львов и примкнул там к движению «Автономное сопротивление» («Автономний Опiр» — организация западноукраинских левых). Когда арестовали Кольченко, мы развернули масштабную кампанию в его поддержку. Пошла обычная активистская жизнь. Мы с другими крымскими эмигрантами сняли большую квартиру, устроились на работу кто куда и включились в западноукраинский активизм.

Все лето я думал о том, чтобы стать участником АТО. Я понимал, что сейчас мы рискуем потерять не только Крым, но и значительную часть Украины. Очевидно, что сценарий был бы тот же — военное вторжение, возможно, без аннексии, но очень агрессивное. Я решил, что Крым я отдал — сделал все, чтобы он остался украинским, но ничего не смог. Теперь надо приложить максимум усилий, чтобы сохранить Украину, чтобы было куда вернуться.

В начале октября я принял решение пойти на фронт. Я выбрал батальон «Айдар», потому что в него было легче всего записаться. Воюю там с позывным «Историк». Это большой батальон, и он подчиняется Минобороны, что тоже для меня важно. Еще «Айдар» дает довольно большую свободу действий. Группы батальона работают автономно. В итоге мы имеем нечто общее с махновской вольницей и казацкими традициями. Это довольно успешно функционирует. Я знаю, что в «Айдаре» есть националисты, но это мне не мешает. Здесь есть условия для честного общения и обмена мыслями, в рамках группы нет конфликтов.

В нашем взводе двое или трое крымчан. В «Айдаре» их вообще не очень много, но они есть в «Донбассе» и «Азове». Есть целая сотня «Крым», которая вроде бы одно время стояла у Дебальцево. Большая часть активной публики из Крыма ведь выехала, и многие нашли себя в батальонах.

Из эмоций во время боя возникает только ощущение работы.

На фронт я собирался сам и приехал со всем своим — броник, каска, два комплекта формы и всякие прочие вещи. Я все это доставал сам или через волонтеров. Если бы не волонтерское движение, то наша армия бы не имела ничего. То есть принцип самоорганизации возможен даже в таком важнейшем деле, как национальная оборона.

Перед отправкой я проходил двухнедельный инструктаж во Львове, который мне бесплатно устроило «Автономное сопротивление». В ходе войны в Украине возникло много курсов и лагерей для подготовки бойцов. Доучивался я на месте. Когда нет заданий, мы собираемся на полигоне, что-то учим, отрабатываем. Ну и боевой опыт получаю.

Из эмоций во время боя возникает только ощущение работы. Группа людей с четкими целями начинает свою операцию. Если ты делаешь все хорошо, вовремя уходишь, то ничего, кроме ощущения качественно выполненного задания, нет. Удовлетворение испытываешь.

К сожалению, приходилось стрелять в людей. Не знаю, убил ли я кого-то. В реальном бою ты едва ли поймешь, что кого-то застрелил. Работает несколько отрядов, артиллерия. Фактически это слепой поединок.

Иногда ты понимаешь, что можешь встретить в бою знакомого. Недавно в Донецкой области убили Всеволода Петровского. Я с ним несколько лет назад в Киеве пиво пил, нормально общались. Вот, погиб, воюя за ДНР. Очень жаль, конечно, но туда ему и дорога.

Я начал воевать в Луганской области, в городе Счастье. Там как раз свалили памятник Ленину, и я горячо это поддержал, даже давал интервью с головой Ильича на коленях. Эти истуканы, натыканные по всему Союзу, — сильная пощечина историческому Ленину, который говорил, что глорификация такого рода недопустима. Люди извратили идеи революции 1917 года и превратили ее в подобие религиозного культа. Сейчас мы боремся с этим наследием.

Я бы хотел вернуться в Крым, но сейчас не могу. Я знаю, что ФСБ прошлым летом объявила меня в розыск, поэтому я не рискну. Дистанционно общаюсь с местными журналистами и активистами, узнаю, что происходит. Начались репрессии против крымских татар, политические убийства, похищения. Резко сужается поле для гражданской активности, для честной политики. Кроме того, ситуация в экономике полуострова тоже не улучшается. Моя мама занималась сдачей времянок на Южном берегу. За прошлое лето у нее не остановился ни один турист. Сейчас уже многие там понимают, что вступление в Россию не означает решения всех проблем. Мой друг, работающий в одном из институтов в Крыму, жаловался на заморозку проектов и недостаток финансирования.

Пока большая часть населения Крыма живет, считая себя частью «русского мира». Это следствие хорошо отлаженной российской пропаганды. Обработка мозгов шла 20 лет. Из-за отсутствия информационной политики со стороны украинского государства полуостров в культурно-политическом плане был автономной частью России. Это наша ошибка была — мы не смогли задать вектор развития полуострова и восточных регионов Украины. Так что все эти «зеленые человечки» пришли на благодатную почву. Говорить о возвращении Крыма сейчас не время. Я понимаю, что если мы туда придем, то станем для них карателями, причем большими, чем для «ватников» Донецка и Луганска.

Понравился материал? Помоги сайту!