Испытание огнем

От недавнего пожара в ИНИОНе пострадали, в частности, некоторые институции, разместившиеся в его здании, в том числе Германский исторический институт и Центр франко-российских исследований. Два года назад нынешний директор центра Элен Мэла была координатором круглого стола, посвященного сакральности книги. На нем выступил Михаил Маяцкий с докладом, который невольно приобрел в эти дни зловещую актуальность.

Встреча буквы и огня была предопределена. Огонь как стихия, противоположная воде, так же, как она, сулит радикальное обновление, инициацию, крещение, новое рождение.

О парадоксальности сакрального писалось много (Сергей Зенкин в своей недавней книге воссоздал впечатляющую панораму этой интеллектуальной традиции). Сакральность письма, текста, книги утверждается и поверяется огнем. В каком-то смысле темная, но важная сторона истории книги — это фатальная история встреч бумаги и огня. Бумага и огонь созданы друг для друга. Человек производит тонны и тонны бумаги, покрывает ее своими письменами, чтобы затем приносить жертву всесожжения (по-гречески holokaustos), т.е. в немыслимом потлаче бесконечно бросать ее в пасть столь же немыслимого контрагента, Бога-книгочея-книгоеда.

Но, кажется, этот трансцендентальный книгожора пресытился бумагой и требует иных даров. Бобины, кассеты, чипы, диски, винчестеры, мега-, гига-, терабайты…

В нашем ритме ежедневных апокалипсисов прогноз о «смерти книги» не может вызвать у нас даже и намека на испуг. Как изменчивое настроение подростка, технологический восторг сменяется в нас ностальгией по ярким и, как мы сильно подозреваем, неповторимым встречам с книгой. Но то ли книги были иными, то ли мы — моложе…

Вектор эволюции устойчиво направлен в сторону лучшей сгораемости.

Современные опасения по поводу выживания книги невольно гомогенизируют ее историю — как будто она оставалась неизменной в течение двух последних тысячелетий (а это и есть возраст книги в знакомой нам ее форме — сшитой с одной стороны стопки прямоугольных листов). Однако и процесс ее производства, и сети ее распространения, и практики ее потребления сильно варьировались, и не только по временнóй оси, но и в географическом и социальном измерении.

Если встроить историю книги в более обширную историю письменности, то следует констатировать в использовании ее носителей растущую танатоидную тенденцию. Письменность эволюционировала от камня через глину (которая делалась прочной сперва посредством простой сушки, но затем — обжига, т.е. через встречу с огнем) к папирусу и бумаге, предпочитая, таким образом, удобство — долговечности. Китайцы писали сначала на костях (преимущественно коровьих лопатках) и на черепашьих панцирях. Потом на бамбуке, пока не изобрели бумагу: вектор эволюции, как видим, устойчиво направлен в сторону лучшей сгораемости. Помимо огня все фатальнее для носителя становилась встреча с водой. Если огонь грозил стремительным и неостановимым уничтожением, то вода, сырость приводила к медленной порче. В новейшей же истории пожаров библиотек меры по тушению пожаров приносили часто столько же (если не больше) ущерба, сколько сам огонь.

Огонь предстает стихией жизненно необходимой, но и опасной, благотворной и беспощадной — и вместе с тем священной и освящающей. Огонь очага символизирует жизнь дома; огню предают мертвых; сжигая жертвоприношения, их передают богам. Вся история (а традиционно историческая наука считает границей между предысторией и историей как раз изобретение письменности, которое не следует, конечно, представлять как одномоментный акт) отмечена пожарами, уничтожавшими — с точки зрения историка — и массу уникальных источников.

Традиционно эту печальную историю возводят к легендарному пожару Александрийской библиотеки. Имеется в виду уничтожение 272 года; на самом деле, это целая серия пожаров, от II до и до IV века н.э., учиненных сначала римлянами против мятежной провинции, потом христианами против язычников. По оценкам историков естествознания и техники, эти пожары отбросили науку примерно на тысячелетие назад; она догнала античный уровень только к XVI веку. Но и до, после и параллельно с разрушением Александрийской библиотеки во взаимозахватах и взаиморазрушениях предавалась огню масса менее амбициозных, чем в Александрии (или Пергаме), попыток накопления знания — как в Европе, так и в Азии.

Религия одной книги (то, что объединяет христиан с иудеями и мусульманами) чревата неприятностями для всех прочих.

Что касается европейско-средиземноморского ареала (пожары библиотек им не ограничиваются), переход от античности к христианству ознаменовался переходом от любительства к основательности и систематичности в сжигании книг.

Здесь заканчивается пеплум (красивая костюмированно-батальная киношка про древних — le péplum) и начинается чернуха настоящего библиоклазма: с началом нашей эры капризное и случайное вредительство античных властей постепенно уступит место организованному абсолютизму, нацеленному на удушение в зародыше любых интеллектуальных сомнений ^[1].

Религия одной книги (то, что объединяет христиан с иудеями и мусульманами) чревата неприятностями для всех прочих книг. Уже Павел (в образовании которого, однако, сыграла свою роль более чем одна книга) выкупает в Эфесе у новообращенных другие книги и сжигает их при большом стечении народа.

Дальше — больше.

В475 г. (при эфемерном и невежественном Василиске) сгорает Константинопольская императорская библиотека, несомненно, самая большая в тогдашней ойкумене: 120 000 томов. Низвергнутый Василиском Зенон возвращается и восстанавливает библиотеку, которую затем сжигает Лев Изавр. И так далее. Поскольку многие книги украшены картинками, то они (наряду с иконами и другими изображениями) становятся в Византии предметом споров между иконоборцами и иконопочитателями. Дважды или трижды императоры приказывают принести им авторитетные богословские книги, которые бы помогли вынести решение в этом споре, — безуспешно: найти эти книги уже невозможно, так как они были сожжены в предыдущих пожарах.

В 40-е годы IX в. патриарх Фотий берется за знаменитую «Библиотеку» (или Мириобиблион, то есть Десятитысячекнижие), описание всех прочитанных (и имеющихся?) книг. Но его отношения с властью весьма конфликтны. В очередном раздоре его библиотека сожжена. От 110 из описанных им 386 книг до нас дошли только фотиевские резюме. Еще 211 не сохранились в том объеме, который был описан Фотием. То, что выжило и пережило эти катаклизмы, подверглось грабежу и уничтожению крестоносцами в 1204 году. Но в 1261‑м Михаил VIII Палеолог предпринимает восстановление библиотеки, которое оказывается последним перед падением Константинополя в 1453 году.

Сгорели 109 пьес Плавта, почти весь Варрон, 107 из 142 книг по римской истории Тита Ливия, масса книг Тацита и Плиния Старшего (сохранилось 37 из 500).

Турки оказываются безжалостнее к людям, чем к книгам, часть из которых (правда, ничтожные единицы) вскоре оказывается на книжном рынке и приобретается итальянскими букинистами. Однако безвозвратно пропадают, например, многие тома «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского.

Константинополь, к счастью, не был единственным местом концентрации книг. Однако в силу этого не был и единственным местом, претерпевшим пожары.

Цезарея Палестинская — город и глубоководный порт, где в III веке Ориген создает с помощью семи стенографов, семи копистов и многочисленных каллиграфов огромную библиотеку. Этот мыслитель неоплатоновской закваски был открыт самым разным интеллектуальным, научным и религиозным веяниям. Это еще и форменный трудоголик, если судить по его Гекзаплам — написанным в шесть колонок (откуда и название) вариантам Ветхого Завета. Пощаженная персами в 614 году, библиотека, доведенная учениками и преемниками Оригена Памфилием и Эвсебием до 30 000 томов, была сожжена воинами халифа Омара в 640 году.

Прискорбный список потерь, то есть большей частью сгоревших рукописей, известен давно и знаком нам по источниковедческим главам учебников истории и истории литературы. Сгорели 109 пьес Плавта, почти весь Варрон, 107 из 142 книг по римской истории Тита Ливия, масса книг Тацита и Плиния Старшего (сохранилось 37 из 500)…

То же в Китае, по поводу которого историки спорят, 12 или же 14 раз произошла «абсолютная катастрофа», то есть сгорание «всех» (или почти всех) книг.

Бессчетное количество христианских книг было сожжено язычниками. Несколько веков эти пожары сочетались и чередовались с сожжением языческих книг христианами. Самым популярным основанием для сожжения было обвинение книг в причастности к «магии». Язычники бичуют как «магические» христианские книги, а христиане — языческие.

Наконец, уходящая эра нашла идейный компромисс с наступающей — на стоико-неоплатонической базе. Тогда пришел черед сожжению христианами уже христианских, но еретических и иноконфессиональных (так сказать, инохристианских) книг. Сжигались, впрочем, не только книги: картины, зеркала, богатая одежда, музыкальные инструменты — все это подлежало «кострам тщеславия», falò delle vanità, bûcher des vanités.

Как забыть мой контакт (по неопытности) с сектантами в Швейцарии где-то в начале 90‑х: пожилая американская миссионерка со слезами умиления на глазах (в который уже раз растроганная собственной success story) рассказывала небольшой ассамблее, как главный жрец племени, в котором она поселилась, чью дочку она успешно наставила на евангельский путь, после долгого сопротивления в конце концов сам сжег все свои книги и амулеты.

По поводу Китая историки спорят, 12 или же 14 раз произошла «абсолютная катастрофа», то есть сгорание «всех» (или почти всех) книг.

Сходно в исламе: что совпадает с Кораном — излишне, а что не совпадает — опасно (зато может пригодиться, например, для отопления хаммамов). Когда халиф Осман выбирает и насаждает единственно правильный вариант Корана, он приказывает собрать и сжечь все другие списки (впрочем, тщетно: полная унификация текста Корана не достигнута по сегодняшний день). Сходное происходило в Кордове и в других очагах мусульманской учености. Сначала взаимоуничтожение в конкуренции за ортодоксию, затем уничтожение монгольскими завоевателями — вместе со зданиями и их обитателями.

Сходно — и пуще — с еврейскими книгами. Папа Григорий IX в 1239 году приказывает воспользоваться шабатом (а значит, присутствием евреев в синагогах), чтобы изъять все их книги и дать одному из нищенствующих орденов на экспертизу. Вердикт был скор и ожидаем. 24 телеги книг были публично сожжены в Париже между 1242 и 1244 годами. Провинция также не отставала. Процедура продолжалась, по заказу новых пап, вплоть до XVI века.

Инквизиция (в частности, испанская) отметилась гигантскими аутодафе в 1559 и 1560 годах (Коран, Тора и прочее). Но многие книги заканчивали жизнь не на костре, а в частной библиотеке. Сам Филипп II Испанский был невероятным библиофилом, и в конечном итоге многие книги из Индекса запрещенных книг, Index Librorum Prohibitorum, закончили свой путь в… королевской библиотеке в гигантском замке-монастыре Эскориал под Мадридом. 7 июня 1671 года одна из ракет праздничного фейерверка попала в нее, вызвав пожар, бушевавший 15 дней. Несмотря на самоотверженность монахов, выбрасывавших книги в окна, пытавшихся замуровать двери и т.д., погибли десятки тысяч арабских, греческих и латинских книг и рукописей.

Интересен случай спора начала XVI века между гуманистом и католиком Иоганнесом Рейхлином и выкрестом мясником Пффеферкорном по поводу того, вредны ли еврейские книги для христианства. Он известен русской читающей публике по «Письмам темных людей», пародийно-сатирическому произведению той эпохи, переведенному Н. Куном, а затем позже С. Маркишем. Рейхлина привлекли к экспертизе, и он отозвался книгой «Augenspiegel», то есть «Глазное зерцало, или Рекомендация по поводу того, следует ли конфисковывать, уничтожать и сжигать еврейские книги» (1510). Дискуссия была многосерийной и драматичной. Рейхлин был в конечном счете оправдан, но в компромиссных полутонах. Не раз в ходе спора и его книга, и сам автор рисковали сгореть на костре.

Что касается ХХ века, то здесь упоминать о книжных жертвах двух мировых войн кажется кощунством перед лицом жертв человеческих.

Редко говорится о пожарах, вызванных военными действиями в Первой мировой войне, а их было немало. Лувенская библиотека потеряла свои 300 000 томов в августе 1914 года (приходится быть почти благодарным французам, которые в несколько приемов вывезли из нее самые ценные фонды в Париж, иными словами, ограбили в ходе Французской революции). Между 1914 и 1915 годами сгорели (только во Франции) богатые библиотеки в Аррасе, Туре, Бове, Дуэ, Шартре.

Сожжение книги, по Нахману, — это то, что можно ей пожелать. Так она ускользает от присвоения интерпретацией. Книга должна отступить, исчезнуть.

Но все это, конечно, меркнет перед Второй мировой войной. В порядке грустного анекдота: успевшая возродиться из пепла Лувенская библиотека (благодаря не только немецким контрибуциям, но и дарам Англии и Японии) была снова полностью разрушена и сожжена в мае 1940 года ^[2].

Но такая же судьба ждала уникальные библиотеки во Флоренции, Лондоне (квартал букинистов был полностью разбомблен), Лейпциге (с его Музеем книги), Дрездене, Гамбурге (впрочем, список немецких городов может затянуться).

Если пожары библиотек в результате налетов можно отнести к побочным эффектам бомбардировок, то ритуальное сжигание книг накануне войны обставлялось как действие священное и освящающее. Оно, несомненно, составляло часть нацистского неоязыческого культа огня. Из пепла старой цивилизации должна была родиться новая — и новый человек. В завоеванных странах Германия сочетает политику сжигания книг с увозом тех из них, которые могут представлять товарную ценность. Но то относительно немногое, что было увезено, было большей частью сожжено в пожарах, вызванных бомбардировками союзников.

Среди жертв огня, наряду с понесшими колоссальные книжные потери польскими библиотеками, выделяются Киев (4 миллиона томов), Харьков, Смоленск, но и такие символические места, как Ясная Поляна.

Парадоксальная библиофилия нацистов состояла в тщательном отборе и накоплении книг наряду и параллельно с официальными аутодафе. В марте 1941 года во Франкфурте был основан Институт исследования еврейского вопроса (Erforschung der Judenfrage), библиотека которого к 1943 году накопила более полумиллиона книг (еще столько же было уже в пути, но не успело добраться до цели) — разумеется, конфискованных, ворованных в Амстердаме, Париже, Салониках, Киеве, Риге, хозяев которых изгнали или уничтожили по ходу дела. Библиотека и институт должны были воплотить мечту о «Judenforschung ohne Juden» — еврейских штудиях без евреев. Евреи и священный характер книги — конечно, отдельная тема. Тот факт, что авраамические религии являются и «религиями книги», несомненно, имел колоссальные культурные последствия, и все человечество продолжает двигаться в кильватерном следе этого факта.

Но талмудическая традиция оберегает евреев от того, чтобы их безмерная любовь к Торе переросла в преклонение перед ней. Тора тоже может стать идолом, а почитание ее — идолопоклонством, торолатрией. Тем более это касается других книг. «Народ книги» (отнюдь не единственный, разумеется) со свойственным ему радикализмом довел дело до пароксизма, но и до ясности. Хасид и внук основателя хасидизма ребе Нахман из Брацлава завершает в 1806 году свою главную книгу. Смерть ли сына, жены или обнаружение собственного туберкулеза повлияли на его решение — здесь биографические сведения расходятся, но он принимает решение сжечь книгу — и сжигает ее. Она так и вошла в традицию — под названием «Сожженная книга». Сожжение книги, по Нахману, — это то, что можно ей пожелать. Так она ускользает от присвоения интерпретацией. Книга должна отступить, исчезнуть. Чтобы дать место в душе Другому, нужно создать там пустоту. То же и с книгой. Вопреки языческой (античной, греческой) традиции, ставящей на Логос, который выводит, делает наглядными феномены, книга должна отступить, чтобы дать место неопределенности, напряженности, конфликту. Книга сродни Имени, священной и непроизносимой тетраграмме. Ее основа, место, среда — молчание, отсутствие. Подобно скрижалям закона, она должна быть разбита, сожжена, чтобы быть прочитанной. Прочитанной, не будучи присвоенной, разряженной, обезвреженной, ибо ответ — это худшее несчастье, которое может стрястись с вопросом. Не потому ли следует предусмотреть горизонт уничтожения книг как упразднения ответов, как гарантию от окаменения смысла? Другой путь — это текст, предлагающий разные решения, разные пути (как Талмуд).

Разве, если бы не пожары, не задохнулась бы уже давно цивилизация от культурного овердоза?

Что пожары — не достояние прошлого (или даже прошлого века), печально доказывает пожар в 2004 году знаменитой библиотеки герцогини Анны Амалии в Веймаре, попечителем которой был Гёте и которая только на момент его смерти насчитывала 130 000 томов.

Художественную литературу также постоянно преследует кошмар фатальной встречи с огнем. Гоголь, сжигающий вторую часть «Мертвых душ», булгаковское «рукописи не горят», «451° по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, «Ослепление» (Die Blendung) Элиаса Канетти, герой которого, «книжный человек» Кин, сжигает свою библиотеку и сгорает в ней сам. Но уже Сократ и Платон сожгли свои (соответственно поэтические и драматические) грехи молодости.

Герой романа М. Шишкина «Письмовник» также находит необходимым сжечь свои юношеские сочинения, чтобы из их пепла родился наконец взрослый человек:

Я сжег все написанное и не жалел об этом ни минуты… Мне нужно было измениться, стать другим, понять то, что понимают все, кроме меня, и увидеть то, что видит каждый слепой! <…> И знаешь, что странно — те тетради давно превратились в пепел, но себя, того, прошлого, я начинаю сжигать только здесь и сейчас.

«Конец книги», о котором так часто говорят сегодня, — не был ли он «уже всегда» вписан в бумажный диспозитив во всей его уязвимости перед пламенем? Но со сменой технологического эона меняется и главная угроза: она исходит уже не от огня, а от того «увековечивания эфемерным», которое называется виртуализацией. Разве информатизация-виртуализация не спасает в какой-то мере от огня? Да, но не для того ли только, чтобы подвергнуть текст другим опасностям? Чтобы изготовить микрофишу или скан, нужно раскрыть книгу (в частности, старинную) так, как противопоказано ее переплету. При этом неизбежны ошибки при сканировании. Периодически требуются технологические устройства для перевода с устаревшего носителя на новый (а они устаревают в разы быстрее, чем бумага). Уже сегодня многие библиотеки тратят на информатический инвентарь больше, чем на книги. Создание новых мегазданий для библиотек сопровождается отбором и отправкой под нож (т.е. на макулатуру) сотен тысяч книг.

Но разве все наши стенания и сетования не лицемерны? Если бумага пожирается огнем, то мы, читатели, разве не снедаемы всегда огнем стыда, что читаем так плохо и так мало? Разве не оказались бы мы только излишне, непомерно обременены грузом прошлого, если бы — гипотеза чудовищная не менее, чем вандализм поджигателей, — сохранились все книги (тексты), написанные в истории человечества? Разве, если бы не пожары, не задохнулась бы уже давно цивилизация от культурного овердоза (она и так жалуется на Kulturinfarkt ^[3])? Разве затеряться среди книжного хлама — не такая же реальная и фатальная угроза для «хорошей книги», как пожар или потеря каталожной карточки? Разве дошедшие до нас книги Диодора Сицилийского ^[4] или Плиния Старшего не выветриваются из так называемой общей культуры, по сути, немногим отличаясь (что касается массовой рецепции) от исчезнувших в пламени?

И противники, и сторонники оцифровки книг указывают на то, что с переходом от бумаги к экрану меняется характер чтения. Он становится фрагментарным, дискретным. Не продолжает ли фрагментарный (в силу выеденности огнем) характер бумажного наследия человечества определять форму его потребления и после бумаги?

Выступление на круглом столе «Le livre est-il sacré?», Московская международная книжная выставка-ярмарка, 6 сентября 2012 г.

---

^[1] «Ici, à peu de chose près, se termine le péplum et débute le film noir de la vraie biblioclastie: avec les premiers siècles de l'ère dite commune la malfaisance caractrérielle et un peu hasardeuse du pouvoir antique va laisser progressivement place à un absolutisme organisé qui vise à éteindre dans l'œuf toute errance intellectuelle». Lucien X. Polastron, Livres en feu. Histoire de la destruction sans fin des bibliothèques, Denoël, 2004, p. 55.

^[2] В 70-е годы с библиотекой стряслась еще одна беда, уже не связанная с огнем: ее фонды были разделены — по четности/нечетности библиотечных шифров книг — между фламандским Лёвенским и валлонским Лувенским университетами, не сумевшими договориться о более разумном способе раздела.

^[3] Действительно, нельзя ли сказать о библиотеках то же, что сказано в подзаголовке к недавнему памфлету, а именно: «Всего слишком много, и везде одно и то же»? См.: Dieter Haselbach u. a. Der Kulturinfarkt: Von Allem zu viel und überall das Gleiche. Eine Polemik über Kulturpolitik, Kulturstaat, Kultursubvention. München: Knaus, 2012.

^[4] В порядке грустно-поучительного анекдота: полный русский перевод дошедших до нас частей сочинения Диодора Сицилийского был опубликован в 1774—1775 гг. тиражом 300 экземпляров, но в 1808 году 237 оставшихся книг, которые не удалось реализовать, были проданы на вес как бумага.

Понравился материал? Помоги сайту!