Бабушка

В Курской области жаркое лето, а у моей бабушки были карие глаза. С годами выцвели и помутнели, но на старых фотографиях они почти черные. Фотографии — черно-белые, с шелково-серыми перекатами света — получаются красивые скулы. Я была в отпуске, в гостях у подруги в Курске, когда бабушка умерла.

Недалеко от Курска есть монастырь Коренная пустынь — там красивая природа, а еще рядом командный пункт Центрального фронта — музей с землянкой (правильно говорить «блиндаж») Рокоссовского. В монастыре мне не понравилось — много людей, женщины в длинных юбках и платках, а я была в майке — в Курской области жаркое лето. В землянке было прохладно, в музее — фото мужчины с очень красивыми глазами и его записка родным: «отправил вам ящик яблок», в магазине — магнитики со Сталиным и брелоки в виде пулеметов. Вокруг — ровная плитка, стриженые деревья, сочная мягкая трава. Неудачный серебристый бюст Рокоссовского на солнце напоминает что-то космическое и не похож на человека с фотографий. Я села на лавочку рядом, чтобы сменить пластырь.

В школе к 9 мая нужно было спрашивать родственников о войне и писать про них сочинения. Я спрашивала бабушку — она работала на острове в Балтийском море, пеленговала сигнал норвежских фашистов. На остров они с напарницей добирались ночью, в весельной лодке через заминированный пролив. Я написала в сочинении: «мины злорадно блестели в лунном свете» — хотя не знала, видела ли бабушка блеск, — просто вспомнила кадр из какого-то фильма. Что радиотехнические курсы бабушка закончила в Ленинграде в 1944 году, я узнала, уже переехав в Петербург.

Маме бабушка была свекровью, пока мы жили в ее квартире, они друг с другом напряженно молчали. Съехали, когда родился младший брат — с ним, новорожденным кричащим свертком, тяжелой коляской и без елочных игрушек — по-родному праздничные, стеклянные, они были бабушкиными. Мне было лет восемь, с тех пор я ходила к бабушке «тайком» и не говорила об этом маме. В чужой съемной квартире кричал брат, а у бабушки было тихо, она жарила макароны (маме не нравилось, что я их люблю и ем), в углу кухни округло говорило радио. В холодильнике всегда был сыр — «Пошехонский», не знаю, любила его бабушка или покупала, потому что другого не было, или для меня — я могла его есть кусками. Недавно я звонила маме:

— Я тыкву купила и приготовила. Ты почему-то не делала никогда, а мне так понравилось, она оранжевая, теплая!
— А как ты ее приготовила?
— Порубила кубиками, посолила и в духовку поставила.
— Ты наверное не помнишь, но бабушка точно так же готовила, она тоже тыкву любила.

И так всегда — укол, деталь, наша мимолетная даже не похожесть, а одинаковость — как это происходит? Что я пропустила, не расспросив бабушку ни о чем, кроме злорадно блестящих мин? Могла ли она, говоря о себе, говорить и обо мне тоже — и теперь я никогда не узнаю чего-то важного?

Тыкву не помню, но помню «Наполеон»: бабушка готовила ночью и заканчивала рано утром, пекла тонкие, с листочек, смуглые коржи, между ними — масляный крем. «Наполеон» — мой нелюбимый магазинный торт, в кондитерских он всегда из слоеного теста, а не из коржей-листков.

Мы переезжали все дальше от бабушки, они с мамой стали разговаривать. Летом после смерти бабушки я узнала, что, когда мне было одиннадцать или двенадцать (мы переехали на очередную съемную квартиру) — она приехала к нам и попросила у мамы прощения. Я не знаю, за что — это было их дело, но помню неловкость, облегчение и сожаление — почему сейчас? Бабушка стала моим другом — моим, а теперь мы должны быть все вместе? Как же тайный мир с жареными макаронами?

Бабушка жила в том же ритме, что и я. Когда я куда-то собираюсь или что-то выбираю, родители говорят: «Ну ты и капуша, Настя, прямо бабушка». Она была левшой и научила меня гладить — поэтому я глажу левой рукой — и так же медленно, мама не понимала этой неспешности. Как и бабушка, я не люблю есть и пить холодное, и мама часто случайно убирает в холодильник воду, кефир или фрукты, которые я «грею» для себя. Бабушка пила воду и чай теплыми — потом, когда она не могла заварить чай сама, мама наливала ей почти кипяток — как себе — и бабушка долго растерянно сидела над чашкой.

Я уехала из родного города и пропустила момент, когда бабушка стала забывать слова и перестала узнавать людей — даже своих сыновей, моего папу и дядю. Кажется, она чуть не отдала деньги мошенникам, которые ходили по квартирам, — после этого все решили, что бабушка не в себе. Она еще выходила из дома, но карие глаза давно стали желто-зелеными (мне казался очень красивым этот цвет) и начали мутнеть. Потом бабушке сделали операцию — один глаз перестал видеть совсем. Мама передала мне бабушкину шкатулку с украшениями — черную с перламутровой хризантемой, внутри — янтарные кулоны, брошка и кольцо. Янтарь похож на засахаренный мед и просвечивает, как итальянский мрамор — только легкий и теплый. Эти украшения мне идут, я люблю их носить.

Родители построили дом и наконец перестали переезжать. Отношения с бабушкой стали почти идеальными — она была похожа на ребенка. Я приехала в новый дом, бабушку привезли в гости. «Это кто, Настена приехала!» — бабушка узнала меня, хотя я не надеялась. Мне показалось, родители немного ревновали: «Она все-таки много времени с тобой проводила, когда ты была маленькая, вот и помнит». Моего папу — своего сына — она называла Газмановым.

Мы с бабушкой сидели за столом, мама готовила домашнюю лапшу. «Что это там Оля делает? — Лапшу для супа. — Лапшу, понятно. — Настена, что там Оля делает? — Лапшу. Бабушка, ты уже спрашивала. — Да? А что там Оля делает?». Мама быстрыми порывистыми движениями дорезала лапшу. Мы с бабушкой жили в своем темпе — я отвечала ей медленно, как будто мы что-то обсуждаем.

Через пару дней я вернулась в Петербург и долго говорила подруге, с которой выросла в одном дворе, что я бросила бабушку в нашем городе, ее, которую я помню энергичной, закрытой, самодостаточной, в черной шубе в пол и пуховом платке — и которая подружилась со мной, своей внучкой, не принимая невестку, — я оставила среди людей, которые ей не подходили, не умели с ней быть. Я преувеличивала — в конце концов, это мои родители, а не я, ухаживали за бабушкой в последние годы. Но я винила себя в том, что она стала такой, — я знала, что 90-летние люди могут ясно мыслить, но нужна нить извне, кто-то, на кого они могут опереться, выйдя в большой быстрый мир, уже не похожий на их. На меня бабушка могла рассчитывать, мы обе это чувствовали: я, видя в ней друга, а не комично опекающую родственницу, она — до последнего сохранив в размытом «детском» разуме мой образ. Когда-то она — закрытая и самодостаточная — выбрала меня, а я уехала, не понимая важности этого выбора. Из-за меня тот человек — похожий на меня, решившийся на дружбу, непростой человек — перестал быть собой. Желто-зеленые глаза мутнели, в них давно не было уверенности и остроты.

Подруга говорила, что бабушка могла узнать меня случайно или потому, что мое лицо очень похоже на ее. Она много времени провела со мной, вот и отпечаталось. И тот человек — непростой, самодостаточный — все еще там, и лучше общаться с бабушкой, как с ней прежней — женщиной, купившей себе роскошную тяжелую шубу, потому что она не терпит холод.

Я заклеила мозоль и грелась на солнце у космического Рокоссовского. Наверное, командование остановилось тут из-за родника — а раньше из-за него же тут построили монастырь. Вода — ледяная и сладковатая, а я не люблю холодное. Я собиралась обратно в Курск, больше часа ждала маршрутку, на остановке собралась очередь: паломницы в юбках и платках, с корзинами и тележками. Что там у них? Оказалось, сегодня церковный праздник, поэтому в монастыре так много людей.

— Я здесь раньше стояла, женщина, отойдите!
— Я давно заняла, спросите людей, куда вы лезете!
— Вам как не стыдно в таком месте так себя вести?? Бог все видит!!

Когда подъехал грязно-белый микроавтобус, началась драка. Растягивались объемные юбки, кувыркались корзины и тележки, в салоне паломницы проклинали друг друга. Я уткнулась в смартфон — там были новости про плохую погоду в Петербурге и пуш в мессенджере: «Бабушка умерла». На пальце было кольцо с рыжим янтарем из ее шкатулки. Рядом незнакомая женщина продолжала ругаться, от нее пахло тряпками, горячий воздух слегка бередило только у открытого окна. В Курской области жаркое лето. Я часто заморгала, вертя в руках магнитик с серебристым Рокоссовским.

Мы доехали до города: паломницы затихли, я почти перестала плакать, поднялась в квартиру подруги. В прихожей посмотрела в зеркало — не заплаканное ли лицо. У меня тоже карие глаза. И немного желто-зеленые — как у нее.

Понравился материал? Помоги сайту!