Горе о тума

На коротких пальцах директора два тяжелых кольца. Ирина Савельевна сидит за длинным столом и теребит в руках карандаш. Ее спину обливает солнце, то исчезающее, то снова появляющееся над сверкающей, как грань алмаза, вершиной Казбека. Кучевые облака разносятся по утреннему небу в разные стороны, меняя освещение в небольшом кабинете.

— Парк Коста Хетагурова превратился непонятно во что… — говорит Ирина Савельевна. — Это вапщ-ще! Я очень часто, особенно летом, спускаюсь с завучем в парк. Говорю, пойдемте, пройдемся, есть там наши девочки и мальчики или нет. Тьфу-тьфу-тьфу, — она стучит перстнем о деревянный стол, — ни разу я их там не видела. Но они уже знают, что в любой момент я могу появиться.

Над правой рукой директора висит портрет известного осетинского поэта. С усами как щетка, он строго оглядывает кабинет блестящими глазами. В центре стола — тяжелая хрустальная чаша. Только что заходила учительница и положила в нее конфет: просила помянуть отца. В углу, на тонкой полке, ровно стоят небольшие позолоченные иконы, с блеском которых ловко играет солнце.

— Я недавно написала статью «Обращение к родителям», — говорит директор. — Я говорю: иногда выходите и смотрите, чем занимаются ваша дочка и ваш сын в парке… Ну, сын — это я особо… Это мальчик! Но девочки! Девочки! — громко говорит она, вскидывая полные руки над головой. — Я недавно собрала наших старшеклассников и говорю: вот вы бы женились на таких девочках? Которые сейчас сидят на коленях у парней, а потом, будто ничего и не было, будут стоять в углу, будто чындз, в другой совершенно семье? Я говорю: вы бы женились на таких девочках? Они кричат: «Нет!» Я говорю: а если б это была ваша сестра? И один мальчик наш мне отвечает: я, говорит, шею бы ей свернул, оторвал бы голову. — Ирина Савельевна одобрительно кивает и поправляет прическу, похожую на меховую шапку. — Что творится… Вапщ-ще… Сделали зоны отдыха эти: как красиво, как хорошо. А выходишь куда-то, посмотришь, и обязательно там эти парочки занимаются непонятно чем. Я с внучками когда гуляю, постоянно говорю: «Не оборачивайтесь! Смотрите только вперед».

— У вас много внучек?

— Уже достаточно, — Ирина Савельевна хлопает маленькими ресницами. — Пять внучек и два внука.

— А детей?

— У меня трое детей. Две девочки… Ну, сын… Сына я похоронила, уже одиннадцатый год, — она выдыхает. — Его не стало. Здоровый такой парень…

— Что случилось?

— Авария, — директор бьет рукой по колену. — Я вот прошу своих зятьев, дочерей прошу: отвезите меня один раз на это место. «Не надо», — говорят. И вот уже одиннадцать лет, как я никакая вообще… Если бы не работа, я бы, наверно, уже давно…

Через стену слышно, как школьницы с акцентом поют: «На большом воздушном шаре…». «Бедные мои девочки, уже неделю скачут», — говорит Ирина Савельевна и объясняет, что те готовятся к «Битве хоров». В первом туре они в черных фартуках, с аккуратно уложенными волосами перепевали «Катюшу» на осетинском языке, но потом организаторы подошли к директору и сказали, что это не патриотический конкурс, одеваться тут надо ярко и петь совсем другие песни. После этого школьниц обязали купить туфли на каблуках, и теперь они отбивают ритм на песню Ёлки.

Лермонтов это, короче... Это он, шакал, так про осетин писал.

— Я против этого ЕГЭ, Вадим, — начинает Ирина Савельевна. Круглые серьги в ее ушах раскачиваются, как маятник. — Если он будет проводиться в таком виде, в каком сейчас проводится, я стопроцентно против. Это нечистоплотные вещи. Ничему хорошему мы не учим детей, кроме обмана. И за это я вот их ненавижу! У меня один ученик так в СОГУ поступил. А я у них на уроке сидела как-то, и они писали сочинение. Я за ним сижу. Что-то непонятно там написано у него, я так сижу, смотрю, что он написал. И вот он пишет. Вот смотри, — чернильной ручкой она проводит по белому листу, — «Горе о тума». Вот так он пишет. Я говорю: дай свою тетрадь сюда. Я как это увидела! Я говорю: вот это что такое? Это как ты можешь? Расшифруй, я тебе говорю! И он закончил СОГУ с отличием.

— По какой специальности?

— Фи-ло-лог! — она окает, будто всю жизнь провела в Пензе. — Его еще так хвалили! Пока он учился, мне декан ихний звонил, говорит: Ирина Савельевна, какой мальчик, какой мальчик. А я думаю: «Боже мой… Если у вас это ведущий студент, то я представляю, какие там другие». И вот этот ученик на экзамен взял, конечно, телефон. Пошел в туалет. И так он громко там разговаривал, что к нему аж дежурный зашел. А Сандро телефон сразу в унитаз бросил. Учительница потом мне говорит: «Слышу: “буль-буль-буль” — это что такое?» И когда я ему сказала: Сандро, ты бы хоть телефон пожалел, сунул бы куда-нибудь, в носок, например, — он мне говорит: «Ниче, телефон недорогой был». — Ирина Савельевна смеется, ее кожа плотно обтягивает все лицо, и кажется, будто директор окаменела.

***

В десятом классе двадцать человек. На мальчиках черные костюмы в тонкую полоску, а девочки в синих фартуках и со стянутыми резинкой волосами.

Я раздаю тест по литературе и говорю, что с него буду начинать каждый урок.

— Это этот, — на первой парте — двое. У одного рыжие, приклеенные к голове волосы, а у второго над глазами одна волнистая дуга бровей. — Лермонтов это, короче, — говорит рыжий, его зовут Георгий. — Это он, шакал, так про осетин писал.

Через две парты от меня сидит мальчик с квадратным лицом, как бетонный блок на голове. Его зовут Олег.

— Почему ты не пишешь? — спрашиваю его.

— Не хочу, — отвечает Олег.

— О каком произведении идет речь… — говорит Алан с первой парты.

— Да закрой рот, — перебивает его Георгий. — Че, ты пишешь «Лермонтов»? Пиши «Кавказ»!

— Назовите автора… — читает ему Алан. — Тургенев, «Ася»…

— Тургенева Ася? Ты ее знаешь? — спрашивает Георгий. Все смеются.

— «Шальная пуля осетина…» — читает Алан. — Опять осетина?

— Да закрой рот. Все равно не знаем, че делать.

Я собираю работы.

— Давайте проверим тест, — говорю и читаю отрывок из Лермонтова. — «Осетины шумно обступили меня и требовали на водку…»

— Герой нашего времени! Лермонтов! — кричит Георгий. — Его надо сжечь за такие слова.

— Зачем вообще нации трогать? — говорит Алан, сводя брови в галочку, так что сверху видна только половина его глаз.

Над зеленой доской в кабинете висит портрет Путина, а по краям — флаги России и Осетии. Доска в классе старая и будто обмазана жиром: я пишу число и в отражении вижу, как школьницы фотографируются на айфон. За окном проезжают редкие желтые маршрутки. Каждый час в церкви у школы бьют в колокол, звон которого похож на объявление начала раунда. Некоторые в классе привстают, когда звон из храма влетает в распахнутое окно.

— За что утопили Муму? — оборачиваюсь я.

Все начинают ржать.

— Она кусалась, — кричит кто-то.

— И за это ее убили? — мои слова рассыпаются по классу и превращаются в шум.

— Герасим… Глухонемой… Заставила… Собака… — парень в фиолетовой рубашке сидит далеко от меня и, будто рыба, почти беззвучно глотает воздух.

— Зачем он ее убил? — громко говорю я, выделяя последнее слово.

— Ему приказали, — отвечает Георгий.

— Он подчинялся хозяйке, — говорит кто-то. Вокруг много голосов. Если представить, что класс — это мозг школы, то сейчас наша школа сходит с ума.

— Я вам просто напомню сюжет, — говорю. — Речь в повести «Муму» идет о том, что жил крепкий мужчина, которого звали Герасим. Он был глухонемой. И всю жизнь провел в деревне. Кто из вас родился не в городе, а в селе?

Пара человек поднимает руки, но не выше парты, будто у нас здесь очная ставка, остальные над ними смеются.

Я долго рассказываю сюжет повести, пока не замечаю, как в классе становится тихо. Все эти дети смотрят мне в глаза и слушают, как дворник идет топить собаку.

— Как вы думаете, — говорю теперь серьезно, — зачем Герасим утопил Муму?

— Потому что если бы он ослушался, — говорит Георгий, — его бы кх-кх, — он крутит кулаками, изображая удушье.

— Он мог бы сбежать и с ней, — слышно с задних рядов.

— Мог бы, но не сбежал.

— Потому что он любил женщину! — встает с места и кричит Алан. — Женщину он любил!

— При чем тут женщина? — говорю, и Алан обиженно садится.

— Барыня бы его наказала! Он не хотел ни от кого зависеть, — слышно в шуме голосов.

Звенит звонок. Мы так и не поняли, во имя чего утопили собаку.

***

— В Чечне, говорят, нуждаются в учителях, то есть профессионалов как таковых там мало, — говорит Светлана Федоровна, буржуазно выговаривая слова.

Мы сидим в учительской за лакированным столом, отражающим небо. Тучи проплывают над горами и рисуют на столе слепящие фигуры, которые Светлана Федоровна обводит карандашом. В центре стоит белая, с васильками по кайме, тарелка с жирными беляшами.

— И платят им, наверно, хорошо? — спрашиваю.

— Да… — уверенно тянет она. — Говорят, как-то этот Кадыров вот просто приехал в школу, зашел на урок, сел так сзади, послушал, ему понравилось, он подошел к учительнице, тыщу долларов ей на стол положил и ушел. Вот так внезапно: он не предупреждает никого, ничего. Вот ему захотелось посетить, допустим, садик, он пошел в садик. Школу? Да на любой урок.

— Ваш президент так не делает?

— О, ты что! Это надо еще позвонить, предупредить, чтобы тут шухер навели. А вот так нужно посещать, я думаю. Если ты с какой-то целью идешь, допустим, проверить, то раз — и зашел, проверил. Чтобы это не показухой было, а действительно реальной картиной. А если мне позвонят, скажут, что у меня на уроке будет сидеть Мамсуров, я из урока сделаю тако-ой театр, что он уйдет отсюда — ох какой. А ты приди на обычный урок! На повседневный урок приди. Мы же не всегда даем асовские уроки. И такие встречи с ним надо еще заслужить! — она бьет кулаком по зазору в туче. — Ему должно быть стыдно! Вот я сперва так говорю: если ты что-то сделал… Вот Кадырову делают, потому что он все заслужил, по большому счету, он все делает для своей республики, ради своих людей, а наш что делает, по большому счету? Ничего не делает.

Кадыров просто приехал в школу, зашел на урок, ему понравилось, он учительнице тыщу долларов на стол положил и ушел.

На двери в учительскую висит ватман с днями рождения учителей в этом месяце. На белом листе размашистыми узорами синего цвета выписаны имена и числа. В низком кресле у шкафа сидит маленькая Римма Алимбековна. Ее мутно-коричневые волосы похожи на потрепанную губку. Повернув голову к окну, она, зажмурив глаза и крепко сжав узкие губы, спокойно спит.

В кабинет заходит завуч. Она разворачивает белый рулон и вешает его на лист. «Внимание! Всем учителям школы до конца месяца срочно пройти ФЛЮРО!»

— Это что такое? — в бледно-розовом свитере Светлана Федоровна пьет чай.

— Ромео и Джульетта, — отвечает завуч.

— Алла-а-ах! Любофь?

— Любоф, — говорит завуч.

— Седьмому классу, Диана, любофь не давай! — хрипло говорит Светлана Федоровна.

— Как у вас Олег по математике? — спрашиваю ее.

— Олег хорошо довольно-таки. Только он пропустил много.

— Он у вас тоже молчит?

— Олег? Да, он молчаливый.

— У них похороны недавно были, — как во сне, говорит Римма Алимбековна. Ее маленькое морщинистое лицо будто исшито нитью. — У него брата в перестрелке убили.

***

Раздаю новый тест: привести примеры из литературы на определенные темы.

— Че такое шовинизм? — кричит Георгий. Он отсел на две парты дальше.

— Это почти то же, что и национализм, — отвечаю.

— Лермонтов тогда, — говорит он и опускает рыжую голову к листу.

— Что такое скоропостижная смерть? — спрашивают за спиной. — Это когда раньше времени?

— Да.

— А авторов можно не писать?

— Если не помнишь — не пиши, — я оборачиваюсь к мальчику с пухлыми щеками.

— Не-е-е… Мне просто лень, — говорит Дзгоев.

Весь класс сидит, согнувшись и склонив к партам головы так, что я вижу только длинную линию их плеч и затылки. Так они похожи на карликов.

— А вы читали «Судьбу человека»? — спрашиваю у двух девочек на второй парте, увидев запись в их листе.

— Ну да, — одна из них упирается глазами в стол, будто ослепла.

— Кто автор?

— Андрей Соколов, — с последней парты кричит Гузитаев. Самый маленький десятиклассник, живущий словно на батарейках.

— Шолохов! — оборачивается Дзгоев. — Вы больные, что ли?

Я собираю листы, и мы начинаем изучать «Отцов и детей». Алена — единственная в классе, кто уже читает Тургенева. Прошу рассказать ее, о чем речь в первых двух главах; Алена путается и прыгает из главы в главу.

— Поднимите руку, кто не умеет читать, — говорю, и все смеются.

— Может, мы не будем читать, а поговорим лучше? — спрашивает Гузитаев.

За это я предлагаю ему читать за Одинцову. Базаров — я сам. Гузитаев тужится над каждым словом, кряхтя и ворочаясь. Из-за парты его почти не видно.

— Я прошу прощения за то, что вас перебиваю, — в кабинет заходит завуч. — Ребята, кто завтра идет на «Спартак»? Желающие?

— А урок будет? — спрашивает Георгий.

— Будет.

— На завтра подготовь сообщение о нигилизме, — говорю Алене.

— На завтра? Давай пойдем? — Алена поворачивается к своему соседу по парте. — Меня запишите, — кричит она завучу. — Ты пойдешь?

— Не знаю… — мальчик рядом с Аленой бегает большими грустными глазами по ее рукам.

— И Славика! — кричит она, скидывая Тургенева в сумку.

***

Ветер гнал мокрый сопливый снег, и он толстым слоем покрывал поле стадиона. Когда из-под трибун лениво выходили крупные сутулые факелоносцы, зрители в шубах, пальто и бурках размахивали цветными флажками. Больше пятнадцати человек передавали друг другу олимпийский огонь, кружа по бесконечной траектории «Спартака». Фотографы бегали за ними посреди заметенного газона и были похожи на калек. Их ступни глубоко увязли в снегу. Кадеты в вязаных шапках с помпонами, заполнившие западную часть трибун, кричали громче всех, может, потому что на них не было курток. Цветные дыры пустых мест постоянно попадали в кадр. Когда последний факелоносец реактивно, будто замерз сильнее всех, пронесся к олимпийской чаше, на стадионе объявили о завершении эстафеты огня и включили Ёлку.

— Как у вас прошла эстафета? — утром захожу в учительскую, где отрешенно сидит Диана.

— Ужасно все прошло, — говорит она. — Мы в такой холод там два часа простояли. У меня слезы текли и застывали на лице. Дети плакали, просились домой, — на ней тонкое серое платье до колен. Ноги полностью скрывают высокие сапоги. — Когда совсем холодно стало, я отпустила их. И вот мы вышли, а нас на выходе встречает заместитель начальника управления образования Ларионова и говорит: «Уходите. Вы все равно не умеете воспитывать детей». И вот с такими словами она нас проводила за все хорошее… Почти два часа они в этот холод там… Я не могу и пять минут… Вот щас я иду от остановки до школы и думаю: «Как я вчера два часа на стадионе выстояла?». Чтобы дети поднялись и помахали флажками, я их уговаривала полчаса.

Каждому учителю выдать пистолет! Пускай будут вооруженными! Будем отстреливать учеников!

— Так вы вернулись после встречи с ней?

— Мы вернулись. Но человеческая неблагодарность… В принципе, мы жизнью детей рисковали вчера. Когда я видела там эту картину… — она подбирает слова. — Военное положение! Мы стояли в верхних рядах, и тут почти на каждого человека был один полицейский. То есть никакого чувства защищенности, никакого ощущения праздника лично у меня не было. Вот нас было 19 человек, и к нам точно был приставлен один полицейский. Потом еще около нас стояли где-то три человека плюс дополнительно там были полицейские, эмчеэсовцы, саперы, собаки, врачи… Какое чувство праздника должно быть у человека? Вот какое чувство праздника? У меня было только чувство страха, тревожности, лишь бы это все быстрее закончилось. И дети… Ладно бы я там еще одна была. Я вчера домой пришла, все сняла, засунула ноги в батарею и даже не чувствовала, греет меня или не греет.

Над головой Дианы к потолку прилипли оранжевые шары на золотых нитках. На шкафу за ее спиной сидит большой плюшевый клоун и во весь рот улыбается.

— Дети же еще любят друг перед другом пофорсить, не одеться тепло, — говорит Диана. — Они, в принципе, по мере своих этих оделись, но вот представь: ты в свитере, и на тебе еще тонкая рубашка. И вот в таком виде на стадион пришел мальчик с одиннадцатого класса. Меня, говорит, греет любовь. А когда он замерз, говорит: «Любовь греет, а кроссовки — нет».

За дверью слышен голос Риты Казбековны: «Поздравляю! Профсоюзный комитет поздравляет!»

По скрипящему полу коридора я иду на урок. Все стены в школе увешаны цитатами из древних греков и осетинских авторов. Под ними, обнимая палки в горшках, растут пальмы. Рита Казбековна в красном кардигане и длинной черной юбке короткими шажками идет мне навстречу. Она похожа на гейшу: по ее бледным дряблым щекам рассыпан алый искусственный румянец, а длинные волосы убраны в завиток шпилькой. Коричневые темные очки закрывают глаза, похожие на арбузные семечки.

***

В классе четыре человека. Алан, Гузитаев, Славик и Арсен. Арсена я не замечал на предыдущих уроках, потому что он вечно слушает музыку. У Арсена кривой нос, и все лицо будто было истыкано иголками, от которых остались мелкие точки. Он выше всех выглядывает из-за маленьких парт.

Рита Казбековна сидит за последней партой и заполняет журнал. С кольцами на руках и длинными ногтями она похожа на колдунью.

— Вы раз книжки не читаете, — говорю классу, — то скажите мне вот что: как вы думаете, когда-нибудь существовало время идеальных людей? Того, на что сейчас вас просят равняться?

— Да раньше молодежь нормальными делами сразу начинала заниматься, а щас такое кто будет? — говорит Алан, будто просит прощения.

— Оболтусы тогда тоже были, — говорю я.

— Не было таких!

— Откуда ты знаешь?

— Родители говорят! — Рита Казбековна повышает на меня голос. — «Откуда он все знает?» От родителей!

— Тогда почему про нас весь мир так хорошо говорит, если у нас плохая молодежь была? — спрашивает Алан.

В окно вливается звон колокола. На другом берегу Терека в это же время азанчи призывает мусульман на молитву. Шум его голоса растекается вместе с рекой вдоль всего Парка Коста Хетагурова.

— Вообще Осетия, кроме борцов, ничем не известна, — говорит Гузитаев, еле раскрывая рот.

— А че? — поворачивается к нему Алан. — Немцы чем лучше?

— Если б плохая молодежь была, мы бы не выиграли войну, с этого начнем, — Рита Казбековна выходит к доске. — Вот сейчас я сомневаюсь, начнется если война, я очень сомневаюсь, на каком уровне будет патриотизм. Раньше люди любили свою землю, свой народ, свой язык!

— А у нас такого нет, — говорит Алан.

Рита Казбековна долго молчит. Ее будит сигнал клаксона.

— Ну как-то ты это однозначно сказал, — отвечает она. — «Нет…» Как это нет?

— Ну вот так — нет, — повторяет Алан.

— Хо-хо-хо, Алашка… — мило смеется она, а затем грозно начинает: — Такие глупости не говори! А почему же в Южной Осетии, когда война началась, столько молодых людей погибло? Защищали свою землю! И русские солдаты погибали неизвестно за какую Южную Осетию. Что им Южная Осетия? Глупости, я тебе говорю, не говори!

***

— Если ты хочешь общаться с ними — я тебе устрою. Общайся хоть два часа, — Рита Казбековна стоит у окна, опершись на подоконник. С растрепанной челкой она похожа на чайку, готовую броситься в глаза. По ее приподнятым локтям струятся вязаные рукава кофты. — Но уже урок — это урок! Четко надо себя вести. У меня минуты даже не бывает, поверишь? Просто спросить: «А как у вас дела?» Из-за того, что у меня четко расписано все по минутам: так, домашнее задание, что знают, не знают. Дальше уже по плану: это, это, это, — она раскрыла папку и тычет в нее длинными треугольными ногтями. — Читаем, анализируем. Даже если не читали, — повышает голос, — берем сейчас! Отрывок прочитали; что вы думаете, что сказал, что почувствовал? Вот только так. А разговоры… Это пожалуйста, я тебе устрою. Но урок — это урок. Это — свято-о-ое! Для меня урок — это святое! Я иду с планом, четко, все. А так, чтобы спросить у них что-то, сказать: «А вы видели вчера?», «А вы Малахова смотрели?», «А дискотека как у вас прошла?» Нету у меня времени! Я хочу, может быть. Может быть, — она лукаво выделяет последние слова. — Но нет вре-ме-ни. Потому что я все-все трачу на то, чтобы произведение прочитали максимально, при том что они не хотят. Максимально добить и раскрыть. Вот так даже затолкать, можно сказать, в глотку, — она двигает кулаком, будто прессует мясо. — После уроков даже иногда могу оставить. Он будет расстроен, может, он меня будет посылать про себя, но я все равно заставлю его.

Островок этот, островок. Там океан подлости, лжи, грязи. А мы на островке: «Дети, спокойно, всё, тихо, мы не тонем».

— Из запихивания в глотку назревает конфликт учителя и ученика.

— Это уже другой вопрос. Это больше психология и так далее. Вот в этой школе, где географа убили. Мы же не знаем что там. Конфликт, может, зрел. Никто не хочет говорить об этом, видишь? И говорят: «Психологи», — она делает голос тоньше. — Психологи, блин. И что психологи? Где они? Что они? Вот что? Я же работала, я никогда не помню хороших психологов. Ни-ког-да. У нас знаешь сколько психологов было? Это все равно что если бы я взяла и написала «психолог», — она показывает на свой лоб. — И ходила бы так.

— Где вы их берете?

— Приходят… Они заканчивают различные учебные заведения. У нас нет, в России… У нас же еще дикая страна. Уровень развития какой у нас? Мы все старое быстренько вот так стряхнули с себя, — она стряхивает свой красный кардиган. — Побежали в новое, а там ничего нет. Схватиться не за что. Идеологии нет. За что схватиться? Занавес открылся, мы увидели, какая там жизнь роскошная — рай. Все приезжают: «Рай! Рай!» А здесь — не рай. И за что любить тогда? И вот как нам трудно, учителям литературы, представь, но я же все равно это делаю! Патриотизм! Любите Родину! А если мне один ученик скажет: «А за что ее любить?» — она смеется. — Еще, правда, не было такого, но я найду, что ответить: память отцов и так далее. Это наша земля, мы здесь родились. Мать не выбирают, нельзя сказать, что такая вот мне нужна — Софи Лорен, а не простая уборщица. А на самом деле что им сказать? Это я просто детей не это самое…

***

На доске — схема сюжетных линий произведения. Никто, кроме Алены, так и не прочитал «Отцов и детей». Начинаем читать текст в классе.

— Я не буду читать за Одинцову! — возмущается Георгий, и его брови, как пиявки, бегают по лбу.

— Читай уже! — орет на него Алена.

— Да не буду я читать!

— Одинцова — хорошая женщина, — говорю я.

Георгий в темно-синей рубашке читает монолог о нежелании жить и краснеет под цвет своих волос.

— Тексты на край парты! — в кабинет влетает Рита Казбековна. — Я всегда по текстам оценки ставлю, — говорит она мне. — Если текст есть — уже можно четверку ставить. Если нет текста — даже не рассчитывай!

Семеня ногами, она пробегает вдоль рядов, оборачивается и выходит из кабинета.

— Прокофьич сразу невзлюбил Базарова, — говорю. — Что из этого следует?

— Прокофьич невзлюбил Базарова, — повторяет за мной Сослан. Он — новенький, всегда сидит на передней парте и повторяет мои слова, как мантру. У Сослана узкое туловище и большая круглая голова с тонкими светлыми волосами.

В кабинет залетает Рита Казбековна.

— Арсен, ты доклад сделал?

— Нет, — отвечает он, склонив кривой нос к парте. — Я думал, это по русскому.

— «Отцы и дети» — по русскому? — Рита Казбековна поправляет очки.

— Что Базаров испытывал к Одинцовой? — спрашиваю класс.

— Любовь, — отвечает Алена.

— А это точно была любовь, а не влюбленность? В чем разница, Дзгоев?

— Меня щас вырвет уже, — говорит Георгий.

— А что Катя испытывала к Базарову? Она его не любила? Дзгоев!

— Что?!

— Почему ты покраснел?

— Хорошо хоть краснеть умеет, — говорит Рита Казбековна.

***

В кабинете «Учителя года Северной Осетии» мальчик моет пол короткой шваброй. Девочки ходят и смеются. У одной на голову намотан желтый платок, будто хиджаб. Алла Камболатовна сидит за партой и вытирает пасту белым пальцем.

— Честно тебе сказать, по секрету, — Алла Камболатовна наклоняется ко мне и говорит тихо, — неприятности в школе доставляет не столько твоя конкретная прямая работа и общение с детьми — не это. Тяжелее общаться со взрослыми людьми: с работодателями, с коллегами — эти конфликты больше откладываются, чем дети. Детей ты все равно воспринимаешь как детей. Они как бы дети. И относишься к ним всегда как к детям. Даже когда уши развесят, как слон. Рот не забудь закрыть, Чера, — она смотрит на мальчика со шваброй.

Кабинет биологии — зеленый. Его обвивают длинные стволы лиан, а на коротких палках в стене сидят пыльные чучела птиц. У некоторых из них нет глаз, некоторые криво свисают с палок, переживая посмертные муки.

Алла Камболатовна просит школьников забрать «свои двоечки-троечки за тест».

— Четыре верных ответа, — с сильным акцентом говорит девочка в платке.

— Из двенадцати возможных, — говорит Алла Камболатовна.

— Вы жалеете, что здесь работаете?

— Очень часто приходится жалеть. А что тут хорошего? Что-нибудь приятное видишь? Единственная, может быть, польза — это общение с детьми. Больше ничего. Не знаю… Хочется верить в светлое будущее, но что-то так далеко оно. И не видно его. Но у вас, у молодых, должно быть много оптимизма, — она улыбается и поправляет волосы, взъерошенные, будто весь день стояла перед вентиляторами.

— Почему не уйдете из школы?

— А куда, Вадим? — она говорит тихо, и слова будто липнут к ее языку. — Некуда.

— В семью.

— А вот ты понимаешь как… — она молчит. — Как банально, но все в деньги упирается. Так просто.

— Зачем вы пошли на конкурс «Учитель года»?

— А я не пошла добровольно. Просто есть люди, которые не умеют говорить «нет». Вот знаешь, как партия сказала, так ты и идешь. Надо — и идешь. А вот когда оказываешь на этом месте, уже другие мысли появляются. Я видела людей, которые собрались со всей страны, это знаешь, как здорово? 74 региона. Для кого-то ты диковинка, кто-то — для тебя. А по большому счету — все одинаковые. Потому что мы все в одной стране живем. И у всех одинаковые проблемы. Везде все одинаковое, — последнее предложение она говорит так, будто пытается в очередной раз себя в этом убедить, вбить это себе в голову и успокоиться.

У Аллы Камболатовны серые глаза, и черная точка в них кажется каплей несмываемых чернил. Она встает из-за стола и уходит к окну. Крахмальные занавеси обнимают ее тело, будто пытаются удержать в этом кабинете. За окном — горящая белизна солнца. Кажется, что там, за стеклом, — рай.

— Что тебе еще рассказать? Ты знаешь, у меня недавно дяди моего не стало. Он умер в возрасте девяноста лет. Я его хотела даже в школу пригласить, с детьми познакомить, мероприятие какое-нибудь провести. Потому что… В моих глазах это был человек, который сумел прожить так… Ну как бы знаешь, он прожил, никого абсолютно ничем не утомив, никого ничем не обременяя. Он даже умер стоя. Даже не от болезни. Он даже не болел. Он утром встал, налил себе стакан кефира, ему резко стало плохо, он даже сесть не успел. Представляешь? Его обнаружили вот так стоящим. Брат мой пришел и даже не сразу понял, что он уже не живой. И вот в своем возрасте он два раза в день ходил на набережную. Летом всегда просил вывозить его на природу. Благодаря ему и мы собирались, бросали свои дела и вместе уезжали куда-нибудь в горы. Он очень любил горы. Он любил собирать травы, пил травяные чаи. Но, наверно, самое интересное… Что ему было все интересно! Он даже установил тарелку, чтобы смотреть передачи о животных и о природе на земном шаре. И я подумала, что секрет его долголетия, наверно, был в том, что человеку интересно жить. Он не устал. Ему не надоело.

***

— Потом они будут этим манипулировать, — говорит Светлана Федоровна, вытаскивая из принтера картридж. — Не у всех же голова на месте. У наших старшеклассников, скажем так.

Когда в кабинет заходит Рита Казбековна, мы перестаем говорить про географа, которого убили в Москве. Светлана Федоровна рассказывает, как вчера ходила на научную конференцию с третьеклассником.

— Он еще с температурой 39 был. Он вышел весь бледный и маме говорит: «Ма, я чуть не вырвал там».

— Кто говорит? — Рита Казбековна отрывается от своей маленькой ладони, на которой длинным ногтем трет линию жизни.

— Этот… Битаров. С 39 температурой.

— Уж-ж-жас. Зачем издеваться?

— У него еще, бедного, осложнение на яичники дало. У него они разбухли, бедный ребенок, третьеклассник.

— А зачем ты его вывела? — все слова Риты Казбековны вылетают через отверстие в крошечных красных губах.

— Так мать привезла!

— Мать что, фашистка там, что ли? — говорит Рита Казбековна, а потом резко оборачивается на меня. — Ну как, Вадим?

— Не читают ничего десятиклассники.

— Как не читают? Кто-то же прочитал? А Дзгоеву я, подожди, утрою. Их пугает просто, что надо читать. А так паровозик уже сдвигается потихоньку… Вот, казалось бы, да, этот мальчик в московской школе…

— Он, кстати, шел убивать учителя русского и литературы, знаете?

— Уже так сказали? — Рита Казбековна удивленно приподнимает редкие брови. — Я уже обрадовалась, чтоб если что, думаю, к Белле Борисовне шли, пускай боится. А Жириновский что сказал вчера, слышал? — грубым голосом она копирует Жириновского. — «Каждому учителю выдать пистолет! Пускай будут вооруженными!» Будем отстреливать учеников, — начинает хохотать она.

— Ну а что? А что делает для молодежи наша страна? Платные кружки, телевидение развращает людей от и до, всякие газетенки, где вот на этих разворотах попы и все такое. Все же доступно! У нас даже когда ЕГЭ результаты надо было смотреть, нам дали адрес, сказали: пройдите по нему и посмотрите баллы. И мы его набираем, а там — порно, — Рита Казбековна выговаривает каждую букву О. — Это что такое? Кто-то включил, видимо, похулиганил, и открываешь, а там прям такими рамочками всякие-всякие. И какие хочешь. И такое гря-я-язное. Вот, пожалуйста! А почему нет? Никто ни за что не отвечает. Только в школе учитель отвечает, островок вот этот, островок, — она кружится на стуле, растопырив руки. — Там океан подлости, лжи, грязи, — она кривит маленький нос. — А мы на островке: «Дети, спокойно, всё, тихо, мы не тонем, все хорошо», — Рита Казбековна дрожит и произносит слова так, будто увидела свою смерть. — Вот видишь как? Трудно-трудно. И стараемся все равно. Воспитываем патриотизм, любовь к Родине, несмотря ни на что. Не всегда же так будет, — она звонко начинает «Россия вспрянет ото сна!» — и заливается громким смехом. — Я надеюсь на это. Как такая великая держава, которая двадцать веков простояла и сохранила культуру, такой пласт роскошный, да, культурный, — и как она вот так может раствориться?

— Меньше веков.

— Да сколько б ни было. Ты поверишь в это? Да, двадцать — это я уже загнула. Но поверишь ты в это? Что это можно потерять?!

— Рим тоже потеряли.

— Нет-нет, — задумчиво произносит она. — Россия не должна! Россия — это не Рим вам. Не должна она. Мне обидно за Россию, не знаю. Я надеюсь, что все изменится. Лично я. Очень на это рассчитываю.

Понравился материал? Помоги сайту!