Мы, Северяне

Натан Ингландер, много лет проживший в Нью-Йорке, был уверен, что проведет все оставшиеся годы в США. Когда его семья переехала в Торонто в поисках новых возможностей, Ингландер почувствовал, будто оказался оторванным от своих корней. Теперь, спустя год с лишним в Канаде, он размышляет о том, что такое дом, — в своем эссе, которое впервые появляется на Кольте по-русски благодаря издательству «Книжники».

Ингландер — автор пяти книг, в том числе сборника рассказов «Ради усмирения страстей». В 2020 году на русском вышел его последний роман «Кадиш.com».

Не забудьте прочитать — если вы еще этого не сделали — другое эссе Ингландера, которое тоже впервые по-русски появилось у нас.

И, кстати, издательство «Книжники» дарит читателям Кольты скидку 20% на все книги Натана Ингландера по промокоду COLTA20 при покупке в офлайн- и онлайн-магазине издательства. Промокод действует до конца июня 2021 года.

Когда я осознал, что нам предстоит жить в Канаде, я сказал, что хочу быть похоронен на американской земле. Мы переезжаем из-за работы Рейчел, и я подумал, что имею право предъявить несколько личных требований. Пока Рейчел размышляет над моей просьбой, я проверяю в Google, насколько далеко Торонто находится от Буффало и Детройта, ближайших известных мне больших американских городов.

На следующее утро, когда наша дочь Оливия исчезает за дверью своего детского сада в Бруклине, меня накрывает волна паники от того, что нам придется отправить ее в канадскую школу. Чему они там будут ее учить?

«Она ничего не узнает об американской истории», — переживаю я. А потом думаю: «Я сам ничего не знаю об американской истории».

Чтобы это проверить, я задаю сам себе вопрос: кто был вторым президентом США?

И, если честно, я даже удивлен, что не знаю чего-то настолько базового. Все-таки я работаю в настоящем университете! Я целыми днями о чем-то думаю и пишу книги! Но нет, на самом деле я ничего не знаю. И это признание меня успокаивает. Оливии тоже не надо будет знать американскую историю — пусть вместо этого учит канадскую. Я расскажу ей о Джордже Вашингтоне, Бруклинском мосте и о том, что бейсбольный клуб New York Mets выиграл в 1969 году, и она меня более-менее нагонит.

На этой волне облегчения я готов смириться и с другими сложностями переезда. Я смотрю на переполненные книжные полки в нашей квартире, представляю множество коробок, которые мы храним на складе, вспоминаю все квартиры, в которых я успел пожить, всю посуду, которую успел запаковать, думаю об очередном переезде после того, как мы обоснуемся в Канаде, — что ж, пожалуй, я готов отказаться даже от своего изначального требования: я не против умереть в Торонто. Я говорю Рейч, что она может развеять мой прах над озером Онтарио — пусть течение решает, в какой стране мне суждено упокоиться.

* * *

Чем ближе наш отъезд, тем выше одобрение окружающих. Я этого не ожидал, но стараюсь не принимать на свой счет. Я звоню нашему интернет-провайдеру, чтобы сообщить, что мы переезжаем в Канаду и хотим отменить подписку. В ответ сотрудница поздравляет нас, будто мы выиграли в лотерею. Даже наши близкие друзья, обожающие Нью-Йорк и сходящие с ума по Бруклину, говорят: «У вас получилось выбраться? Мы все об этом мечтаем». То, что мы едем именно в Канаду, вызывает особенно позитивные реакции.

Ведь это то, о чем мы все — по левую сторону политического спектра — мрачно шутили последние несколько лет. Дело было в середине 2019 года. Если вы верили в ценность демократии, расовой справедливости, прав женщин, предотвращения глобального потепления, контроля над оружием или еще миллиона вещей, которые все вместе можно было бы просто назвать «элементарной человеческой добротой» или «верховенством закона», то рассказ о планах переехать в Канаду был беспроигрышным завершением любой шутки.

Мы поспешно отправляемся всей семьей в Торонто на разведку. Еще одна особенность того лета заключается в том, что Рейч находится примерно на пятисотом месяце беременности (сейчас будет спойлер) нашим сыном Сэмом, поэтому нам нужно быстро съездить на север и кое-что организовать, пока она еще может летать. Мы едем в Торонто в надежде поближе познакомиться с этим местом, попытаться найти школу для Оливии и жилье в пределах досягаемости университета, где Рейч будет преподавать (тогда мы еще и представить себе не могли, что занятия будут проходить онлайн).

Я голосую за то, чтобы мы жили рядом с магазином, на витрине которого написано «Аппетитность». Именно существительное — «аппетитность», прямо как в кафе Barney Greengrass или в магазине Russ & Daughters в Нью-Йорке. Здесь, в шаговой доступности от бейглов с лососем, я чувствую себя в безопасности.

Мы идем вдоль Куин-стрит, Кинг-стрит, Дэнфорт-авеню и Дюпон-стрит, пытаясь расшифровать этот город. Получается что-то вроде: «Если бы у Мэдисона, штат Висконсин, и Ред-Хука, Бруклин, был ребенок, то этим ребенком был бы район Ронсесвальес». Или: «Аннекс чем-то напоминает район Парк-Слоуп, только браунстоуны — дома из коричневого камня — тут сблокированные, а вместо Пола Остера здесь Маргарет Этвуд».

Наша подруга Терри добровольно выполняет роль гида. Как-то рано утром она приезжает за нами на машине и предлагает поехать в Starbucks, что сразу вселяет в меня страх божий. На что будет похожа моя новая жизнь? Глядя на меня в зеркало заднего вида, Терри ловит выражение моего лица, понимает намек и везет нас в какую-то кафешку рядом с тату-салоном. На подоконнике сидит мужчина с растянутыми мочками ушей, весь покрытый татуировками и пирсингом, и я представляю, как он забрел сюда, выйдя из соседней двери. Мы заказываем кофе и пирожные; пока наш заказ готовится, Рейч спрашивает бариста, где он живет и какие районы города ему нравятся больше всего. Он делится своим мнением, а потом выдает наш заказ — за счет заведения. Он переехал в Торонто из Токио четыре года назад и знает, каково это — быть новичком.

Рейч благодарит его. А у меня от доброты этого супермодного торонтца из Токио на глаза наворачиваются слезы.

* * *

Наконец мы переезжаем. Пока Рейч, дети, собака и я обосновываемся в нашем новом пространстве и нашем новом районе и пока я после появления Сэмми привыкаю говорить «дети» вместо «ребенок», такого рода неожиданная доброта встречается все чаще, во множестве проявлений.

Как только я останавливаю машину у дома, наши новые соседи предлагают зайти к ним, чтобы распечатать пропуск на парковку и воспользоваться интернетом, и говорят, что готовы оказать любую другую помощь. Все вокруг дает нам понять, что мы дома.

Правда, по-настоящему чувствовать себя как дома я начинаю позже других. У Рейч здесь есть работа. У Сэма есть мама — его вселенная; пока он находится на той стадии, когда понятие «естественное родительство» не описывает и толики этой новой безграничной детской привязанности. Мы с Оливией во многом похожи (например, мы оба громко и часто говорим), но, к счастью, она гораздо меньше напоминает нежный цветок, чем я.

Вот она впервые идет в школу в новой стране, не зная ни души. Мы подходим к ограждению детской площадки, по другую сторону которого собираются младшие классы. Я помогаю Оливии надеть рюкзак, и она уверенно проходит в ворота, ни разу не оглянувшись.

Теперь только я и наш нервозный пес, взятый из приюта, чувствуем себя не в своей тарелке. Думаю, мы больше других беспокоимся и сбиты с толку потому, что мы оба живем в очень хрупких реальностях, которые зиждутся на привычке. Мы жаждем уловить родные запахи, каждый день встречавшиеся на знакомых маршрутах.

Я как-то разговаривал с окулистом, который объяснил мне, что на самом деле у всех нас глаза слегка различаются — наше тело просто научилось к этому приспосабливаться. Наклонить голову. Еле заметно расфокусировать взгляд на одной стороне, чтобы сбалансироваться с другой. Окулист рассказал, что к нему на прием приходят люди, у которых никогда не было проблем со зрением, но вдруг что-то пошло не так: появились головные боли, все видно как-то по-другому. Оказывается, это часто связано с какой-то личной травмой или потрясением. Внезапно голова забывает о том, как правильно наклоняться, хотя раньше она это делала подсознательно, на уровне рефлекса, — и все выходит из строя.

Что-то вроде этого происходит, когда автор переезжает на новое место. К тому же я слишком стар, чтобы заводить друзей.

* * *

Удивительно, насколько после переезда обостряется ощущение границы. Мне кажется, что Торонто находится ужасно далеко от США, хотя на самом деле, если станет совсем невмоготу, я смогу сесть в машину и менее чем через два часа насладиться видом на Ниагарский водопад с американской стороны — из штата Нью-Йорк! Я сейчас ближе к Бруклину, чем когда жил в Висконсине или Айове. По широте мы находимся южнее Мэна, Мичигана и Вермонта. Мне кажется, что все настолько далеко, просто из-за того, что я нахожусь в другой стране, о которой я, янки, ничего не знаю.

Более того, это незнание не является взаимным. Идет самый критический американский избирательный период в моей жизни. Однажды, вытаскивая мусорные баки на тротуар, я встречаю соседа, который помимо шуток говорит что-то вроде: «Вы видели цифры Клобушар за четвертый квартал? Если Уоррен хочет сохранить лидерство, ей лучше подналечь на программу Medicare for All — хотя, держу пари, в конце концов все равно будет выдвинут Байден». В ответ я могу только промямлить: «Премьер — это что-то вроде губернатора, а провинция — это ваш вариант штата!»

Я стараюсь узнать больше… Как отправить письмо. Где банкоматы. Кто хороший педиатр и кто сможет посидеть с нашей собакой, когда нам надо будет уехать. А еще кто-то подарил Оливии канадскую викторину для пятилетних детей, и мы с Рейч тут же ее украли. Оказывается, в Канаде находится одна пятая всей пресной воды в мире, это вторая по величине страна с самой длинной общей границей и так далее. По ночам, когда дети спят, мы сидим на диване и проверяем друг друга, но на все вопросы отвечаем неверно.

Этот процесс узнавания начался еще несколько месяцев назад, во время моей второй поездки в Канаду тем летом. Я поехал один — Рейч была уже слишком беременна, чтобы летать. Я еду на один день, чтобы подписать бумаги, получить ключи и встретиться со всеми теми людьми, с которыми нужно встретиться, чтобы организовать все необходимое к нашему приезду. Я бронирую ранний обратный рейс — акушер сказал, что будет обидно, если я пропущу роды.

Я останавливаюсь на ночь у дяди и тети Рейч — они переехали в Торонто несколько десятилетий назад. Они обожают спорт, и мы смотрим пятую игру турнира НБА, уверенные, что это будет последняя игра серии и первая победа в НБА для Toronto Raptors и для Канады. Думаю, после победы мы отправимся в центр города, чтобы встретиться со всей страной и присоединиться к празднованиям, как это сделали дядя и тетя Рейч, когда Toronto Blue Jays выиграли свою первую Мировую серию в 1992 году.

Я смотрю матч и болею за Raptors. Я радуюсь, когда радуются мои хозяева. Я правда стараюсь стать своим, и что-то меняется в моем сердце. Как ни странно, я действительно хочу, чтобы выиграли Raptors, моя новая команда, и Торонто, мой новый город. Я примеряю на себя эти чувства — канадскость и спортивность — и, честное слово, испытываю гордость. Мое неожиданно изменившееся сердце наполняется радостью в последние секунды, когда Raptors берут на себя инициативу, а потом разбивается от потрясения, когда Golden State Warriors стремительно выигрывают с преимуществом в одно очко. Мне правда очень жаль.

В попытке разрядить атмосферу я в шутку представляю, что скажу завтра Raptors, когда я столкнусь с ними в аэропорту — команда полетит в США на шестую игру.

Рано утром на следующий день я иду по тихому и полупустому терминалу аэропорта в поисках места досмотра багажа, следуя указателям с американским флагом. Вместе с еще несколькими ошеломленными путешественниками, вытаскивающими ноутбуки и снимающими ремни, я замираю: один за другим, входя с интервалом, будто в свадебной процессии, высоченные, только что поверженные игроки Raptors идут к своему чартеру. Я вижу Кайла Лоури в капюшоне; за ним мимо меня со скромным видом проходит долговязый Кавай Леонард. Все окружающие, досматриваемые и досматривающие, начинают тихо аплодировать в знак поддержки.

Я возвращаюсь к Рейч, в Нью-Йорк, в нашу крошечную квартиру. Мы укладываем Оливию спать и готовимся к просмотру шестой игры. Это приятный, обнадеживающий опыт — мы нервно болеем за команду, зная, что на самом деле мы нервно болеем за следующий этап нашей жизни: второй ребенок через месяц, переезд через два, дочь, которая с наступлением осени будет каждое утро стоять по стойке смирно и петь гимн «O Canada». Я мысленно возвращаюсь в то ощущение неразберихи между двумя мирами, которое я испытывал, когда жил в Иерусалиме. На экранах кинотеатров все бегали по Нью-Йорку, и я мог диссоциироваться, пока не загорался свет и я не оказывался снова на другом конце земли — и в то же время дома. Свернувшись калачиком на диване, мы смотрим матч — и начинаем воодушевленно вопить, когда Raptors выигрывают. На углу Вашингтон-стрит и Грин-стрит раздаются приглушенные радостные возгласы.

Мы продолжаем смотреть и после окончания матча: Raptors празднуют победу своей команды, своего города и своей страны. При этом в составе команды, участвовавшем в турнире, только у Криса Буше, родившегося в Сент-Люсии, есть канадское гражданство.

Raptors пытаются в прямом эфире выразить эмоции словами и осознать, чего они только что добились. Стоя рядом со сверкающим кубком, мистер Лоури, этот любимый сын нации — родившийся и выросший в Северной Каролине, — смотрит прямо в камеру, во все наши северные глаза, и говорит: «Торонто! Канада! Мы сделали это, детка. Мы везем победу домой».

* * *

В Торонто я пытаюсь найти какое-нибудь хобби, чтобы понадежнее бросить здесь якорь. Я не впервые оказываюсь в новом городе. Мы с Рейчел прекрасно знаем, как быстро я начинаю чувствовать себя одиноким и потерянным, перестаю бриться и изо дня в день на протяжении нескольких недель ношу одну и ту же толстовку. Получается некая смесь Унабомбера и Оскара Ворчуна. Обычно в такой ситуации стоит заняться чем-то, не связанным с письмом.

Когда мы переехали в Мадисон, где Рейч училась в аспирантуре, я занялся тем, что мы до сих пор называем «гончарством грусти». Лепка кривоватых чаш и крошечных кофейных кружек так помогла мне, что после того, как я навострился в этом деле, я готов был навсегда остаться за гончарным кругом на берегу озера Монона.

Однажды мы на год поселились в городе Зомба в Малави, где Рейчел проводила полевые исследования. По общему признанию, это был тяжелый период: ведь я привык к постоянному электричеству, к возможности позвонить в службу экстренной помощи в чрезвычайной ситуации и к прочей роскоши. Тем не менее, как только я нашел более-менее функционирующий теннисный корт с грунтовым покрытием и кого-то, кто бы научил меня играть, я не только снова обрел трезвость ума, но и научился делать что-то, отдаленно напоминающее бэкхенд.

В Торонто я решаю заняться катанием на коньках; кажется, для любого здорового человека катание здесь настолько же естественно, как ходьба. Я прихожу на каток в предвкушении моего первого группового занятия. Оглядываюсь в поисках кого-нибудь из администрации и любуюсь летающими по льду крошечными хоккеистами. Захожу в магазинчик, и мужчина за прилавком говорит, что я должен пойти в раздевалку и надеть коньки.

«Да, супер, было бы здорово», — отвечаю я. И прошу коньки девятого размера.

Он растерянно смотрит на меня, а я на него. Он спрашивает, принес ли я на занятие коньки, а я спрашиваю, зачем мне их приносить — это ведь ледовый каток, здесь обменивают свою обувь на коньки. Все это время я шарю взглядом по стене за его спиной в поисках ячеек, набитых старыми вонючими кедами и грязными ботинками, которые были оставлены в качестве залога. В ответ он просто качает головой.

Урок первый.

Оказывается, в Канаде на каток приносят свои коньки. Я понуро выхожу на улицу и натыкаюсь на маму одного из одноклассников Оливии. Я рассказываю ей о том, что произошло, а она, не задумываясь, говорит: «Вы что, приходите в бассейн и просите там купальный костюм?» И я тут же понимаю, насколько я ничего не понимаю.

В первое время мои поездки домой — из дома — еще больше сбивают с толку. Мы провели в Торонто всего несколько дней, и нам с Оливией уже нужно лететь обратно в Нью-Йорк на свадьбу моего племянника.

Я бужу Оливию на несколько часов раньше, чем нужно, чтобы успеть на утренний рейс. Мы проходим досмотр в аэропорту; я передаю наши паспорта пограничнику и странно улыбаюсь — ровно так же, как я улыбаюсь всякий раз, когда сталкиваюсь с кем-то, кто наделен властью. Все мои друзья давно знают, что, когда я пытаюсь выглядеть невинным, я выгляжу так, будто совершил убийство. Сотрудник аэропорта тоже думает, что я виновен, и не пропускает нас. Вместо этого он продолжает задавать мне вопросы о том, какую еду я взял с собой. Я думаю, что у меня нет с собой никакой еды. А потом вспоминаю, что брал для Оливии перекус, упакованный в два часа ночи — то время дня, которое я называю «временем для себя».

Я отвечаю пограничнику, что у меня с собой сырные палочки, но его этот ответ явно не устраивает. Тогда я мысленно возвращаюсь на кухню и прохожу по своему маленькому дворцу памяти, поддерживаемому энергией от крекеров со вкусом чеддера в форме кроликов. Я пытаюсь визуализировать содержимое пластикового ланч-бокса Оливии, а потом говорю: «М-м-м, кажется, были еще три дольки яблока?» Судя по всему, это именно то, что пограничник хотел услышать. Он информирует меня, что наличие нарезанного яблока при пересечении границы — серьезное преступление.

Он расстроен, и, кажется, расстроена вся Америка. «Мы ожидали от вас большего», — говорит он. И, по-видимому, на этом он не собирается останавливаться.

По-моему, проблема с этим обвинением заключается в том, что меня не поймали с поличным — я ведь во всем честно сознался. Более того, мы с Оливией еще никуда не уехали, и ошибка была исправлена до того, как мы прошли мимо стойки досмотра. Раз уж на то пошло, если бы моя невольная миссия была успешной, мы вообще бы не пересекли границу с этим яблоком. Ради короткой поездки из Торонто в Нью-Йорк нужно пройти через таможню США на канадской стороне. Прошу учесть, что международный аэропорт Пирсон находится в основном в Миссиссоге — за исключением той части аэродрома, которая простирается до Этобико, западного района Торонто. Я планировал накормить Оливию, пока она играла в игру под названием «Коньки для пальцев» на покрытых микробами айпадах, прикрученных к столам у нашего выхода на посадку. Эти столы покоятся на самой что ни на есть канадской земле, на исторических территориях расселения анишинаабе, чиппева, хауденосауни, гурон-вендатов и миссиссогов.

На самом деле стойка досмотра обозначает границу лиминального пространства, того промежуточного мира, о котором мне рассказывала моя жена-ученый, чья академическая карьера нас сюда и привела. Но ничего из этого я не произношу вслух.

Тем временем второй пограничник ведет нас с Оливией в другую комнату, где за еще одной стойкой сидя расположились две досмотрщицы. Одна из двух женщин просит предъявить преступный ланч-бокс. Другая надевает пластиковые перчатки, открывает коробку, пристально смотрит на кусочки яблока в одном из маленьких лиловых отсеков, а затем вытаскивает их с таким выражением лица, будто это презерватив, который она обнаружила в своем тыквенно-пряном латте.

Я искренне переживаю, что мне могут запретить въезжать в США. Я читал статьи о случайных задержаниях на американо-канадской границе, о пятилетних запретах, вводимых для ничего не подозревающих канадцев без всякой причины. Неужели из-за нашей повышенной ксенофобии американец может быть изгнан из Америки за попытку ввоза Ред Делишес?

Вдруг мне в голову приходит еще более сложная мысль: если я застряну в Канаде, то это где — дома или вдали от дома? Этот вопрос продолжает мучить меня и после того, как нас отпустили, вернув паспорта и то, что осталось от перекуса Оливии.

* * *

В Нью-Йорке мы с Оливией останавливаемся в отеле в Челси, районе, который был центром моей жизни более 30 лет. Ресепшионистка, выглядывая на проспект, говорит: «Отель High Line находится в соседнем квартале и…» — но я перебиваю ее: «Да, там же, где и офис моего психотерапевта». Не могу поверить, что это вылетело из моего рта. Но я действительно чувствую какую-то угрозу от того, что мне в Нью-Йорке указывают дорогу. Я хочу, чтобы она знала, что вон в том кафе помнят, что я люблю бутерброд с индейкой именно на булочке «кайзер». Хочу показать ей, в какой башне из красного кирпича вырос мой школьный приятель Пит. Хочу, чтобы она знала, что я помню, когда в Tramps еще играли живую музыку, а фитнес-центр Limelight был ночным клубом и как здорово было заглянуть в три часа ночи в теперь закрывшийся ресторан Florent за стейком с картошкой фри. Я хочу рассказать ей, как выглядел этот район в девяностые, до того, как были построены все эти отели, и что было за теми витринами, за которыми теперь стоит что-то совершенно другое. Я хочу, чтобы она знала, что до того, как отель High Line стал отелем, двое моих лучших друзей, снимавшие вместе фильм, влюбились друг в друга на вершине этого отрога, когда тут не было ничего, кроме сорняков, полевых цветов и битых бутылок, разбросанных по заброшенным железнодорожным путям.

Вот что я потерял за несколько дней, прошедших с нашего переезда, — я потерял право называть эти места своими. Это напоминает мне то время, когда у меня были очень длинные волосы, такое гигантское гнездо кудрей — представьте себе Шер времен «Очарованных луной» или, может быть, барабанщика глэм-метал-группы Ratt. Когда я наконец постригся, я поклялся, что никогда не стану таким мужчиной среднего возраста, как все те бесконечные мужчины среднего возраста, которые раньше подходили ко мне, чтобы — без проявления какой-либо заинтересованности с моей стороны — сказать мне: «Когда-то и у меня были такие волосы».

Здесь и сейчас я отказываюсь от права собственности. Я клянусь никогда больше не говорить того, что я сказал этой милой женщине, которая всего лишь пыталась сделать мой визит в Нью-Йорк более приятным. Я клянусь никогда не говорить: «Когда-то и у меня был такой город».

Наступает наш семейный нью-йоркский вечер. Мы празднуем те обязательства, которые берет на себя влюбленная пара. В окнах за их спиной течет Гудзон — сколько времени я провел на его берегах… Уже довольно поздно для четырехлетнего ребенка, и Оливия внезапно говорит: «Проблема в том, что я хочу остаться на вечеринке, но в то же время хочу пойти отдохнуть». Я беру ее на руки и выхожу в тишину улицы. Мы бредем по городу в своих праздничных нарядах мимо бесконечных строек, опустевших на ночь; машин почти нет, едва слышны гудки и сирены — идеальная мирная ночь.

Утром я уже мечтаю вернуться к Рейч, маленькому Сэмми и моему сумасшедшему псу, который так хорошо меня понимает. Мы с Оливией вылетаем в Канаду, и я впервые в жизни думаю об этом как о возвращении. На стойке проверки паспортов в аэропорту Торонто канадский пограничник изучает наши документы и спрашивает, куда мы направляемся. Я смотрю на Оливию, думаю о только что начавшейся новой жизни и говорю ему: «Мы едем домой, к нашей семье». Детка, мы едем домой.

Перевод Ксении Церковской

First published in The Globe and Mail © 2020 by Nathan Englander. Reprinted by permission of the author and Aragi Inc., all rights reserved.

Понравился материал? Помоги сайту!