Все, что останется от журналистики, — это пропаганда

Андрей Мирошниченко продолжает вести на Кольте ежемесячную колонку «The medium и the message».

Журналистика возникла ради новостей, но…

Появлению газет поспособствовал, конечно, печатный станок Гутенберга (1440-е), но вовсе не в том смысле, в котором мы привыкли об этом думать. Печатный станок освободил тысячи ученых мужей от титанического и не очень осмысленного труда — копирования античных трактатов. Миллионы высвобожденных человеко-часов писчего навыка начали искать себе применение — материал, достойный пера.

А это не просто страдания юноши над первой строчкой стиха. Это искания лучших умов эпохи, которые вдруг остались перед тем же белым листом, что и юноша. Вместо того чтобы переписывать, грамотеи и ученые стали записывать. Переписчики превратились в авторов, излагающих свои мысли и наблюдения за важными событиями вокруг.

Они начали обмениваться письмами. Количество научной переписки возросло неимоверно. Точь-в-точь как в ранних почтовых конференциях интернета или на форумах ранней блогосферы, ученые мужи комментировали чужие послания, публиковали свои, обменивались наблюдениями в сфере религии, политики, дипломатии, экономики и торговли. Обмен мыслями в письмах стал обязанностью и сертификатом для сколяра. (Тут уместно вспомнить переписку Екатерины с Вольтером два века спустя.)

Так возникла Respublica literaria — виртуальное международное сообщество ученых, первая социальная сеть, сеть взаимных корреспондентов. В ней циркулировала ценнейшая политическая и экономическая информация, важная для правителей, купцов и мореходов, — новости. Дворцы и монастыри привлекали и щедро оплачивали именитых ученых, состоящих в переписке со своими визави в других политических и интеллектуальных центрах.

Переписка внутри Respublica literaria образовала потоки деловой и дипломатической корреспонденции, настолько ценной, что утечки на рынок стали неизбежными. Венецианские писцы рангом попроще, имеющие доступ к письмам, стали компилировать новости и продавать их купцам и мореходам за мелкую монету, именуемую gazzetta. К середине XVI века, спустя сто лет после изобретения печатного станка, писчие бюро в Венеции уже перепрофилировались с копирования манускриптов и написания писем на производство этих avvisi — рукописных протогазет, превратившись, таким образом, в первые новостные агентства. Аввизи распространились в Рим, оттуда в Женеву и Страсбург и уж затем в Германию, где и были напечатаны первые газеты (1609). Иными словами, журналистика возникла на полвека раньше прессы.

Найденный формат оказался чрезвычайно востребованным. Новости имели практическую ценность. Они давали знатным домам, купцам и мореплавателям преимущества перед теми, у кого не было сведений о военных и торговых делах, политических и религиозных неурядицах. Спрос на новости превышал предложение, и это повышало ценность фактов. Первоначальная журналистика была журналистикой факта.

Однако вскоре буржуазные и религиозные революции, спровоцированные тем же высвобождением интеллектуальной активности, привели к взрывному росту событий и, соответственно, новостей. Возник первый в истории информационный перегруз. Потребителям стало трудно ориентироваться. Тогда понадобились услуги навигации. Политические памфлеты и политические газеты наводнили Европу. Они подсказывали обывателям, что думать по поводу происходящих событий, — появилась публицистика. Издания убеждали в превосходстве одного варианта развития событий над другими — впервые (в таком объеме) появилась пропаганда.

На медиарынке, который перенасыщен фактами, всегда вырастает ценность мнений.

От фактов к мнениям: маятник медиатехнологий

Маятник журналистики пошел обратно, когда появился телеграф. Возник новый вид контента — мгновенные новости издалека. Передача информации впервые отделилась от ее физической транспортации. Идея получить новость с другого края планеты за секунду завораживала. Факты снова стали ценностью, как в эпоху аввизи.

Крымская война (1853–1856) показала невероятную коммерческую ценность мгновенных заграничных новостей. Публика зачитывалась невиданным жанром — сводками с войны, которые печатались в газетах на следующее утро. Из-за дороговизны телеграфа сформировался телеграфный стиль («главное — сразу»), в котором мнениям попросту не было места. (Любопытно, что запаздывание коммерческого телеграфа в России послужило в определенной мере расцвету публицистики и отсутствию местной новостной прессы западного типа.)

Получив очередной канал, информационная экосистема могла впитать больше новостей нового образца. Поэтому журналистика мнений отошла на второй план. Однако затем телеграф подешевел, а рынок насытился. Изобилие фактов потребовало навигации, и мнения снова выросли в цене.

Маятник журналистики повторял этот ход — от фактов к мнениям и обратно — каждый раз, когда появлялись новое медиа, новый канал или формат поставки новостей. Информационная экосистема «хотела» впитывать новинку и тем самым увеличивала ценность факта.

И эти колебания ускорялись, поскольку технологии внедрялись все быстрее.

CNN предложила в 1980-м новый телеформат: круглосуточные репортажи и прямые трансляции с места событий по всему миру. Как и в случае с телеграфом, война быстро доказала коммерческую ценность новостей нового образца. Никому не интересны говорящие головы умников, если в прямом эфире показывают первые ракетные удары по Багдаду (Война в Персидском заливе 1990–1991 годов). Все телевидение срочно перестроилось на прямые репортажи и новости с места событий. Поэтому уже в 1996-м, когда одновременно возникли MSNBC Fox News, прямого телерепортажа было так много, что новые телепродюсеры сделали ставку на задиристых телекомментаторов. Появились современные вечерние сатирико-комментаторские шоу, дошедшие до России спустя 20 лет в виде Урганта, вытеснившего для многих зрителей программу «Время» из вечерней теледиеты.

Любопытно, что даже CNN, созданная для новостей в формате 24/7, тоже «скатилась» к мнениям, которые к 2013 году составляли уже половину от ее трансляций (46%), согласно исследованию Pew Research Center. Это почти столько же, сколько и у заведомо политизированного Fox News (55%).

С точки зрения медиаэкологии переход от фактов к мнениям фундаментально зависит от «возраста» доминирующей технологии.

1) Когда медиатехнология юна, ее способность просто собирать новости важнее, чем сама возможность информационной экосистемы их поглощать. В этой среде доминирует журналистика факта.

2) Когда медиатехнология матереет, она собирает уже намного больше новостей, чем экосистема способна в себя впитать. В этой среде начинает доминировать журналистика мнений.

С точки зрения «политэкономии» новая «упаковка» всегда приводит к взрывному спросу на изначальный продукт — новости. Весь рынок бросается утолять этот спрос, но затем происходит перенасыщение каналов и мозгов фактами. Тогда возникает потребность в навигации, в журналистике мнений.

Интернет — это мнения или факты?

Теперь вопрос: как такой новый медиум, как интернет, должен влиять на баланс мнений и фактов в журналистике? Как уловить этот баланс (точнее, дисбаланс) между новыми волшебными способностями передачи новостей и старыми изношенными возможностями их впитывать? Ведь способности интернета добывать и поглощать новости одинаково бесконечны.

Ограничителем теперь оказались не газетная полоса, не стоимость знака в телеграмме и не время телеэфира, а время, которое человек способен уделить медиапотреблению. Как я уже писал, оно достигло 12 часов в день. Появление интернета, а затем социальных сетей привело к всплеску интереса к фактам, поставляемым через этот канал. Но именно его безграничность быстро насытила новый спрос, вызвав уже обратную реакцию — недоверие к фактам. Информационный перегруз наступил исторически мгновенно.

Неограниченная поставка самых чудесных по формату или содержанию новостей при ограниченных (временем потребителя) возможностях их переваривания неизбежно приводит к превалированию журналистики мнений — просто по технологическим причинам. Теперь любая работа с контентом, нацеленная на хотя бы гипотетический спрос, должна подразумевать своим продуктом мнение, комментарий, сортировку, навигацию, но не новость.

Новости в этой экосистеме зарождаются сами. Это теперь продукт не профессии, а среды. Более того, новости даже доставляются каждому персонально и в соответствии с его интересами и аппетитом. Вирусный редактор и алгоритмы делают эту работу лучше и быстрее журналистов.

Единственная «новостная» функция, которая осталась у СМИ, — это валидация новостей, уже полученных в социальных сетях. Человек начинает ежедневное медиапотребление с френдленты в смартфоне. Поэтому, если случилось что-то значимое для его круга, он немедленно узнает это оттуда. В некоторых случаях сообщения френдленты требуют верификации, источника, авторитет которого санкционирован общественной традицией за пределами своего круга общения. Если важная новость подтверждена в респектабельном СМИ, значит, она действительно важна.

Парадокс, правда, заключается в том, что, когда журналистика мнений захватывает прессу, режим ее работы меняется с панорамного поиска любых достойных новостей на верификацию тех, которые вписываются в определенную, одобренную читателем картину мира. Новостная повестка сменяется идеологической. В базовых российских СМИ примерно так же трудно найти подтверждение новостям об отравлении Навального, как сыскать в американских мейнстримных медиа новости о сомнительных бизнес-связях сына Байдена. Журналистика мнений, то есть валидации новостей, неизбежно становится политически ангажированной. Опять-таки не из-за Трампа или Путина, а по технологическим причинам: если мнения преобладают над фактами, предвзятость неизбежна.

Журналистика факта всегда была привязана не только к новому медиа, но и к капиталистической экспансии. Можно спорить о корреляции или о связи причин и следствий, но аввизи сопровождали развитие торгового капитала, телеграф совпал с эпохой раннего капиталистического империализма, радио развивалось в эпоху государственного империализма, ТВ — в эру глобализации капитала, а возникновение цифрового капитализма, безусловно, связано с интернетом.

Журналистика мнений, в свою очередь, всегда совпадала не только с взрослением нового медиа и насыщением общества новостями, но и с накоплением политических противоречий и, соответственно, политическими катаклизмами.

Таким образом, журналистика факта, как и новый медиум, прокладывающий к ней путь, сопровождает на глобальной шкале истории, скорее всего, экономический рост. А журналистика мнений, как и старый медиум, сопровождает, скорее всего, политический кризис. Может быть, сопровождает, а может, и приводит к.

Эти корреляции-каузации неудивительны. Журналистика возникла как информационная функция капитализма (с ним же и сгинет). Журналистика как феномен коммуникаций и капитализм как феномен экономики исторически связаны через культурный феномен «галактики Гутенберга». Но это уже тема для отдельных размышлений.

Господь Бог создал народы разными, а медиа все быстрее их уравнивают. И чем дальше, тем на большей скорости — пока не приведут к общему знаменателю. При всех национальных чудесах и колоритах различные страны сталкиваются, на самом деле, со схожими этапами в развитии медиа, в том числе с постоянным чередованием фактов и мнений.

Особый путь России — туда же

Советская журналистика, бесспорно, была журналистикой мнений. Телеграф и удешевление печати в середине XIX века привели в том числе к империалистической экспансии капитала, на нее работала журналистика факта. А к началу XX века — к нарастанию политических противоречий, где бал уже правила журналистика мнений. В России революция удалась, и журналистика мнений, свойственная преобладанию политического над экономическим, задержалась на 70 лет за счет государственного насилия над рынком.

Неудивительно, что 1990-е в России стали торжеством журналистики факта. Не просто торжеством — факт стал культом. Впервые в российских СМИ появился принцип разделения между фактами и мнениями. Хорошо продавались именно факты — они давали преимущество в политике и в бизнесе, совсем как в эпоху венецианских аввизи. Кооператив, преобразовавшийся в первую деловую газету «Коммерсантъ», назывался «Факт». «Мы делаем новости» и «Новости — наша профессия» — такими были девизы главных телевизионщиков в краткий период существования российской тележурналистики.

Репортер оказался самым ценным специалистом в индустрии. Его работа стоила очень дорого, иногда — жизни. Появились расследования, новостные агентства. За 10 лет российская журналистика прошла столетний путь журналистики западной. Она впитала поступательное развитие за один короткий, но высокоамплитудный взлет журналистики факта.

Появление интернета и особенно социальных сетей синхронизировало российские медиаколебания с общемировыми. Российские медиа влились в глобальную технологическую семью медианародов, хоть и со своей политической спецификой.

Пресыщение фактами наступило в эпоху интернета, к середине 2000-х. Главной фигурой в индустрии стал не репортер, а колумнист. Гонорар ведущего колумниста за небольшую колонку достигал размеров средней месячной зарплаты в регионе. Главным интервьюируемым стал не очевидец, а эксперт. Репортажные программы на ТВ сменились разговорами на диванах и драками экспертов в студии.

Производство новостей и фактов ушло из институциональной журналистики. Теперь новости, разоблачения, репортажи и расследования быстрее и лучше производят сетевые сущности: друзья во френдленте, порожденные сетью и использующие сеть Сноуден, Ассанж, Навальный или Bellingcat.

Как правило, журналистика просто не может нести экономические и политические риски, связанные с продуктом, который вроде бы еще нужен, но уже не окупается, потому что для него нет экономического механизма. Институт не может рисковать, он у себя один такой.

А сетевая среда к этим рискам толерантна. Конкретный Сноуден или Ассанж может быть исторгнут или остановлен репрессиями, но это не меняет базовых свойств самой среды. На их место придут другие (пока, конечно, не изменятся настройки сети — правительства и корпорации работают над этим). Интернет производит новости бесплатно и без рисков именно за счет распределенности и сменяемости источников, чего институты себе позволить не могут.

Естественно, журналистика, оставшаяся у руля в старых институциональных СМИ в завершающей фазе их существования, неизбежно оказалась журналистикой определенных мнений и вносит свой вклад в политический процесс. На Западе это привело ведущие СМИ к поляризационной возгонке. Титульные СМИ в России — к возгонке пропагандистского визга. При перепроизводстве фактов навигация обычно руководствуется наиболее рассудительными мнениями. Но при перепроизводстве уже самих мнений выигрывают — чисто по показателю обнаружимости — наиболее истерические.

Можно, конечно, думать, что пропагандистский запал в ведущих СМИ (прежде всего, на ТВ) диктуется заказчиком, неким политическим режимом, который либо прямо субсидирует СМИ, либо выдает разрешение на рекламный бизнес. Но на самом деле никто и никогда не прикажет работникам медиа биться в пропагандистском раже. Это всегда их собственное инициативное профессиональное предложение и собственные ноу-хау, прошедшие через горнило конкуренции за остатки субсидий (впрочем, иногда щедрые).

Если бы причина нынешнего доминирования журналистики мнений была чисто политической, это давало бы шанс на изменения. Но нет, эта причина — технологическая. И этот цикл колебания от фактов к мнениям — последний. Другими СМИ уже не будут, они будут доживать такими, какими сложились к этому моменту.

Иные форматы работы с контентом существуют в сети. Они монетизируются, скорее, через социальный капитал, чем через продажу новостей. Но и там они будут подвержены возгонке интенсивностей. Просто потому, что медиа, теперь уже сетевое, производит гораздо больше новостей, чем человек может потребить.

Журналистики факта больше не будет никогда.

Понравился материал? Помоги сайту!