«Мама меня упрекает, что я страдаю фигней, спрашивает: тебе за это платят?»

Активист Иван Иванов из Коми — о своей борьбе с нефтеразливами и об ее гражданской и экзистенциальной цене

текст: Елена Соловьева
Detailed_picture© из архива Ивана Иванова

Мы продолжаем проект «Почему я это делаю?», в котором активисты разных движений и работники НКО объясняют свои мотивации, когда заниматься их делом в стране становится все труднее. Следующий герой этого проекта — Иван Иванов — родился в 1968 году в поселке Нижняя Омра Троицко-Печорского района Республики Коми. С нефтеразливами он столкнулся еще в детстве. В начале 90-х он недолго проработал в компании «Коминефть» и тогда впервые узнал, сколько нефти проливают добытчики. Его поразили масштабы и способы уничтожения разливов, во время которых целые озера нефти просто выжигали. В 2003 году фирму, где он работал связистом, поглотила компания «Лукойл». Тогда он начал изучать проблему изнутри и писать заявления и жалобы о нефтеразливах и в саму компанию, и в различные надзорные ведомства. С 2005 года он писал о проблемах нефтезагрязнений в районную газету, а в 2010-м завел блог в интернет-журнале «7х7». Но начальство, по словам Иванова, не устраивала такая открытая борьба за экологию. В компании на него долгое время давили и в конце концов уволили в 2014 году. Но и сегодня о большинстве аварий и нефтеразливов Иванов узнает от работников добывающих компаний. Сейчас Иван Иванов — заместитель председателя движения «Комитет спасения Печоры» и член Коми правозащитной комиссии «Мемориал».

— Как ты впервые столкнулся с нефтеразливами?

— Я полдетства провел с отцом на радиорелейных станциях, которые обеспечивали связь предприятию «Коминефть» и были разбросаны по тайге. Мы очень много времени проводили в лесу, все лето занимали сначала рыбалка, потом ягоды, грибы, охота. Я знал, что в определенных ручьях в определенные годы рыбу лучше не ловить, потому что они загрязнены. Однажды я зимой глотнул из ручья пластовой воды (вода, обычно залегающая рядом с пластами нефти или газа, может быть насыщена соляной, серной и другими ядовитыми кислотами, на поверхность попадает в процессе добычи полезных ископаемых. — Ред.), ручей протекал рядом с местом нефтедобычи. Эта вода очень соленая, с совершенно разными примесями. И как-то я в Пашне (поселок в Сосногорском районе Коми. — Ред.) поймал хариуса, который пах нефтью, кинул его в банку с остальной рыбой, и он испортил ее всю.

Но окончательно я понял, что все очень плохо, когда сам стал в конце 90-х регулярно ходить на охоту. Тогда я узнал, что и леса толком нет, и речек, пригодных для ловли, осталось мало. И я начал задумываться над этими проблемами, понял, что нефть — это зло.

Усинск, КомиУсинск, Коми© из архива Ивана Иванова

— И уже после того, как ты понял, что нефть — это зло, ты пошел работать в нефтедобывающую компанию, так?

— В начале 90-х я учился в Санкт-Петербургском политехническом институте, но на третьем курсе меня отчислили. Что делать? В 1991-м вернулся домой, спросил у одноклассников, где можно поработать. Выбор работы в Сосногорском районе тогда был невелик (впрочем, он такой и сейчас). Так я устроился оператором по добыче нефти и газа. Есть фонд нефтяных скважин, которым нужен объезд, осмотр.

На территории Пашни было много старых нефтепроводов, построенных в 60-е — 70-е. При каждом ремонте каждый мастер мог что-то под себя переложить или что-нибудь закольцевать. Получалось, что единой системы нет и никто толком не знает, где какие трубы лежат. У нас были два старых работника, которые это знали, и их, наверное, поэтому не увольняли, когда они уходили в запой. Один из этих старых работников меня учил в том числе, как поджигать нефть. Нефть вспыхивает сразу, если она свежая, загазованная, только из-под земли, а когда нефтеразлив старый, поджечь его непросто. В мае 1991 года я сделал это впервые: пропитал соляркой тряпку, подождал, пока она разгорится, и кинул в нефтеразлив, образовавший целое черное озеро. После того как нефть разгорится, поднимается столб черного дыма, такого плотного, что, кажется, его можно резать ножом.

Первая неделя работы стала шоком, я даже не представлял, сколько разливается нефти. Тогда мы собирали нефть ведрами, лопатами. Помню, нефть стекала по одному из склонов, ее сгребали, а частично собирали в «лягушки» — половины продольно распиленных бочек, подобия корыт. Одну «лягушку», помню, на тракторе дотащили к специальной канаве с песком, вылили туда и подожгли. Сейчас такими методами больше не пользуются: если ты умышленно поджигаешь нефтесодержащую жидкость — это уголовное преступление.

— Долго ты там работал?

— В 1992 году ушел.

— И чем занимался потом?

— Какими-то продажами, рубил срубы, был кладовщиком. В 1995 году устроился работать в контору связи в объединении «Коминефть», где всю жизнь работал отец. Сначала мы относились к компании «Тэбукнефть», а в 2003 году перешли к «Лукойлу», который появился в Коми и «пожрал» все республиканские нефтедобывающие компании (по данным сайта Neftegaz.ru, компания «Лукойл» добывает почти 80% нефти в регионе. — Ред.).

Усинск, КомиУсинск, Коми© из архива Ивана Иванова

— И все-таки ты продолжал работать в той же сфере. Как это уживалось с твоим отношением к нефтеразливам?

— Да я все это время боролся, к середине 2000-х был уже матерым бойцом. Эти битвы начались в самом конце 90-х, когда нефтедобытчики физически уничтожили поселок Нефтепечорск — это было как раз перед приходом «Лукойла», когда нефть у нас добывала компания «Тэбукнефть». Главными там были москвичи, всем командовал гендиректор Василий Девятов из компании Urals; он потом слил свои акции «Лукойлу» за какую-то должность. Эти ребята считали, что сделать поселок вахтовым круто, потому что это дешевле, чем поддерживать коммуникации для большого количества отдельных домов. Людям нужны электричество, вода. А тут можно поселить весь народ в пяти общагах. Вахтовики не разводят огородов, не охотятся, на лес им наплевать, по большому счету. Но главное — это отсутствие местной власти, с которой надо договариваться. В Нефтепечорске раньше были прописаны люди, был поселковый совет. Но они тут кого-то переселили, потом начали отключать свет и воду, жителям не давали заключать договоры на электроэнергию, на тех, кто подключался незаконно, заводили уголовные дела. Первым делом уничтожили бани, потом начали сжигать балки (передвижные дома для временного жилья. — Ред.). В самом начале 2000-х появились первые контрольно-пропускные пункты, которые не пропускали к местам нефтедобычи. Охрана компании реально досматривала личные вещи людей, ехавших в свои дома, и вообще беспредельничала. В общем, уничтожение поселка меня как раз озлобило.

Я стал обращаться в разные инстанции, писать в органы о нарушениях прав граждан, с кем-то спорить, и что-то срабатывало. Я понял, что маленький человек, вооружившийся толстой книжкой, может многое сделать, что для борьбы важно быть юридически подкованным: купил свод законов, прочитал его и потом поступил заочно в Институт правоведения и предпринимательства. В это время наша контора связи уже относилась к «Лукойлу», и получилось так, что компания оплачивала мою учебу, которая нужна была мне для борьбы с ней же. Я поэтому и не увольнялся. И поэтому я не вступал в серьезные противоречия с самим собой.

Русскинская, ЮграРусскинская, Югра© из архива Ивана Иванова

В 2003 году я ходил на охоту по берегу Печоры и наткнулся на полосу со срубленным лесом. Через каждые 200 метров выходил на берег «профиль» — широкая просека. Мне было понятно, что прошлась сейсморазведка «Лукойла», который как раз стал у нас основным нефтедобытчиком: они исследовали таким методом половину Коми, чтобы узнать, где залегают нефть и другие ископаемые. Они нарубили на обеих сторонах реки, а спиленный лес просто кинули там же, даже кедрач оставили гнить. А это водоохранная зона Печоры, там был заказник, который республика потом, правда, благополучно ликвидировала, но тогда речь шла об особо охраняемой природной территории (ООПТ), и если что-то приводит к утрате ее ценности — это уголовное дело. Поэтому все было сделано очень тихо. Я начал интересоваться: что за фигня?

В это время я познакомился с активистами-экологами Тамарой Макаровой из Комитета спасения Печоры и Николаем Сясько. Они стали для меня крестными матерью и отцом в экологической деятельности. Первый мой ощутимый результат был связан как раз с этими прорубленными в тайге профилями. Тамара Макарова посоветовала мне обратиться в несколько мест, на жалобу среагировал Росприроднадзор. В итоге выяснилось, что на одной стороне Печоры деревья были вырублены без экспертизы, а на второй — с несоблюдением условий.

— А нефтеразливами ты занимался в это время?

— Да, собирал информацию, обходил нефтепроводы. У меня был план: узнать, откуда и куда поступает нефть, где она может вылиться или уже вылилась. Параллельно я читал правоустанавливающие документы «Лукойла», где говорилось, что «Лукойл» — это экологически ответственное предприятие. Работники связи даже обязаны были докладывать о нефтеразливах, если их обнаруживали.

Щельябож, КомиЩельябож, Коми© из архива Ивана Иванова

— А об этой деятельности знали в компании?

— Это был период, когда я каждый день шел на работу и там на меня каждый день составляли какую-нибудь бумагу — акт об отказе что-нибудь делать. Тогда у меня вообще была череда непонятных событий: умер отец, на работе я был изгоем, меня травили все, кроме трех-четырех человек, которые были готовы со мной выпить. Мне казалось, что я один против всего мира.

— А друзья и семья?

— Я тогда же развелся. Не знаю, связан ли развод с моей деятельностью; наверное, да.

— Что помогло тебе справиться с ситуацией?

— В 2006 году я приехал на конференцию Комитета спасения Печоры, где понял, что я не один такой; меня позвала Тамара Макарова. В 2006—2007 годах я просто методично исследовал нефтепромыслы, знал, откуда и в какие ручьи и водоемы может попасть нефть, писал жалобы и обращения в разные инстанции, но подписывался при этом «сторонник движения “Комитет спасения Печоры”».

— Почему для тебя было важно быть в комитете?

— Я понял, что, когда ты пишешь жалобу от себя, отношение к ней одно, когда от организации — другое. В этом случае никому не приходит в голову заниматься отписками. К тому же комитет собирал на митинги против нефтезагрязнений больше тысячи человек в одном только Нижнем Одесе (поселок в Коми с населением в 9000 человек. — Ред.), издавал газету. В 2013 году я поехал на реку Колву, где как раз был нефтеразлив.

Щельябож, КомиЩельябож, Коми© из архива Ивана Иванова

— И после этой поездки тебя наконец уволили из «Лукойла».

— Да, в 2014-м. Меня послали на Аресские месторождения недалеко от Ираёля (поселок в Сосногорском районе Коми. — Ред.). Кстати, километрах в семнадцати от этого места в 1971 году был подземный ядерный взрыв, как говорят, глобальная сейсморазведка, и до сих пор в этом районе очень высокий уровень радиации. Так вот, там был пункт приема нефти, ее привозили из Ижемского и Усть-Цилемского районов бочками, потому что нефтепровода не было; грели, закачивали в трубу, которая потом соединялась с магистральным трубопроводом. И я увидел там много нефти, льющейся каждый день...

Там был и разлив пластовой воды. Я ночевал в балке, был мороз минус 42 градуса. Условия свинские. Внутри двухэтажные койки, спишь в одежде, чуть ли не в валенках. Операторы, которые цепляют трубы, периодически обливаются нефтью. Но переодеваться при этом негде, одежду скидывают там же, в балке воняет нефтью, баня холодная. Как вообще жить? Тогда пластовая вода и полилась, ее было очень много, она была вокруг балка и не замерзала даже в сорокаградусный мороз. А вода — это не нефть, которую можно как-то собрать: фактически она вся попадает в ручьи, и, как только выливается, в ручье рыба пропадает на год. Я с утра звоню своим, докладываю, прошу принять меры. Они мне объясняют: ну если бы ты сказал, что существует опасность для работников… Я говорю: существует, пластовая вода вокруг балка. Проходит время, никто ничего не перекрывает, вокруг озеро соленой пластовой воды, и никакой техники не видно. Позвонил снова, прибежал мастер, пошумел и убежал. В итоге я написал жалобу в Санэпиднадзор и Комитет по охране окружающей среды по этой воде и по условиям жизни работников. И вот тогда меня уволили из «Лукойла». Были новогодние праздники, и мне зафигачили прогул.

Усинск, КомиУсинск, Коми© из архива Ивана Иванова

— Как к этому отнеслись коллеги?

— Многие сочувствовали. Кто-то тоже сообщал о нефтеразливах, просто они не вели такой деятельности, как я. Мы и сейчас о нефтеразливах узнаем по большей части от сотрудников «Лукойла»: они сами ненавидят всю эту систему.

— Давай поговорим о Комитете спасения Печоры: ты ведь теперь — заместитель его председателя. Провластные СМИ в Коми обвиняли комитет в иностранном финансировании. На какие деньги существует движение?

— Эти слухи и сплетни очень неприятны. В госорганах есть список организаций с иностранным финансированием, и там указывается, что мы сотрудничаем с Greenpeace. Хотя довольно нелепо, что международная организация, которая получает деньги не от правительств и компаний, а только от частных пожертвований попала в такой список. Да, мы иногда участвуем вместе в мероприятиях и поездках, расходы на которые несут организаторы. Но, разумеется, никакой зарплаты никто из нас там не получает.

С деньгами ситуация такая. Раньше комитет был юридическим лицом, были деньги, довольно часто устраивались конференции. Потом была перерегистрация, надо было ходить в налоговую, что-то исправлять, мы с этим затянули. В итоге в 2012 году мы решили, что заново регистрироваться не стоит (с учетом того, что на общественные организации начались гонения). Мы находились в постоянном конфликте с «Лукойлом» и с властями, у которых с компанией, видимо, есть какие-то договоренности. «Лукойл» начал на нас жаловаться в прокуратуру, требовал проверить организацию. Но если мы не зарегистрированы, то что они будут проверять? Счетов, которые можно арестовать, у нас тоже нет. В общем, мы решили, что жить без регистрации — это благо.

Главный минус ее отсутствия — в том, что у нас нет денег. Если мы организовываем конференцию, мы просто скидываемся или нам помогают местные неравнодушные бизнесмены.

Русскинская, ЮграРусскинская, Югра© из архива Ивана Иванова

— А сам ты как зарабатываешь на жизнь?

— Сейчас у меня нет постоянной работы: иногда оказываю юридические услуги, подрабатываю фотографом, дров могу напилить.

— Тяжело это?

— Бывает. Сейчас живу с мамой. С одной стороны, мама меня все время упрекает, что я страдаю фигней, всегда спрашивает: тебе за это платят? С другой стороны, в разговорах с другими людьми она меня одобряет. А вообще-то люди иногда сами платят за возможность заниматься чем-то нужным, важным и интересным.

— У тебя были моменты, когда хотелось все бросить — просто для того, чтобы нормально жить?

— Конечно. Большинство членов комитета периодически из него выходили. Мы раньше очень часто собирались. Сейчас это недешево и потому редко. Мы общаемся в скайпе, но там немного людей. Дело не в желании нормально зарабатывать (хотя оно тоже есть). Просто, когда в комитете 27 человек, а реально можно собрать четверых, это очень расхолаживает. У нас сейчас переломный момент. Мы либо обновимся, либо... не хочу об этом даже говорить.

Усинск, КомиУсинск, Коми© из архива Ивана Иванова

— Но ведь есть и гордость за что-то?

— Мы, Комитет спасения Печоры, вообще круты! Комитет — это общественное движение без членства. Это рабочий орган, и членом его может быть любой, кто как-то себя с ним ассоциирует. Взять хотя бы прошлую весну: появлялись люди, которых мы вообще не знали, и начинали заниматься решением конкретных проблем. А мы им помогали и их представляли. Весной 2017 года разливы обнаружились на Яреге, Усть-Цильме. Из всех этих мест к нам обращались люди, которые хотели противостоять авариям и нарушениям. Или рядом с селом Щельябож Усинского района на месторождении имени Алабушина загорелись скважины. Люди тут же начали организовывать митинги, пикеты и собрания. А ведь они молчали по поводу выбросов сероводорода с месторождений начиная с 2005 года. Годами периодически приезжал «Лукойл», вешал им лапшу на уши. А сейчас у них происходят встречи по поводу каждого выброса, они сообщают об этом в природоохранные органы, собрание по поводу горящих скважин закончилось протоколом и резолюцией. И они на следующий же день почувствовали изменение отношения к себе, когда «Лукойл» им предложил оплатить путевки детям в санаторий. Кстати, когда мы ездили на месторождение имени Алабушина, прикидывали, сколько человек должно поехать, сколько денег надо на билеты, сколько за бензин, чтобы на снегоходе добраться до места. В итоге все наши затраты были только на билеты. Местные жители за бензин с нас не взяли, везде кормили-поили.

— А как ты считаешь, какой метод борьбы за свои права наиболее эффективен? Митинги, переписка с чиновниками, судебные иски?

— Теоретически то, что больше всего возбуждает власть, и есть самое действенное. Сейчас это митинги, пикеты, но важно, чтобы у этого была юридическая основа. По большому счету, для власти не столь важны аргументы, сколь важно желание избежать выхода людей на улицы. Они даже не понимают, почему это происходит; они думают, что это может быть потому, что людей кто-то баламутит. А единственное, что может содействовать росту гражданского самосознания, — это открытость информации. При отсутствии информации ничего не работает. Все, кто пытается сохранить существующее положение вещей и минимизировать издержки для администрации и добывающих компаний, правильно определили слабое место — они не пускают, например, лаборантов, которые могут честно сделать анализ.

Сосногорск. митинг против упразднения Минприроды КомиСосногорск. митинг против упразднения Минприроды Коми© из архива Ивана Иванова

— Бывает, что в решении таких сложных вопросов роль играют не только общие усилия, но и отдельные личности. Для тебя есть знаковые фигуры среди правозащитников или экологов?

— Есть люди, у которых я учусь. Я восхищаюсь Анной Каневой из Щельябожа, которая организовывала протесты. Это пример того, как человек из забитого и боящегося в течение двух дней преобразился. Есть личности легендарные — Игорь Сажин, например (правозащитник из Сыктывкара. — Ред.). А так можно бесконечно восхищаться любым человеком, который в нашей стране вообще что-то делает.

— Чтобы у жителей Щельябожа появилась гражданская сознательность, нужно было, чтобы загорелось месторождение.

— Наверно, осознанность — это ключ ко всему. У жителей Щельябожа появились четкие цели. Когда люди выходят на улицы от нищеты, они понимают, чего хотят.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
She is an expert
Многоликая ЭвтерпаМноголикая Эвтерпа 

Куратор и продюсер Анастасия Кошкина — о том, как провести цикл концертов современных женщин-композиторов и международную конференцию в условиях пандемии

14 декабря 2021267
Запретить детям гаджетыОбщество
Запретить детям гаджеты Запретить детям гаджеты

Андрей Мирошниченко развивает радикальную идею: развитие ребенка должно пройти через те же стадии приобщения к медиа, через которые прошел человек как вид

13 декабря 20211705