Фейсбук-войны: WTF?

Российский Фейсбук стал полем кровопролитных сражений, которые ведутся часто до полного истощения сторон и оставляют после себя картины вроде верещагинского «Апофеоза войны». Поводы разные: от старых, коллаборационизма с властью или «медиасрачей» в их редуцированной по сравнению с прошлым форме (вот самый свежий пример — о «новостях под эмбарго»), до новых, связанных с сексуальной моралью.

За что и против кого воюем? Что в генезисе этой войны? Что в ее итоге? Кольта решила разобраться. Опрос подготовил Роман Дорофеев.

Мария Кувшинова
Михаил Пожарский
Екатерина Шульман
Олег Кашин
Линор Горалик
Александр Баунов
Андрей Архангельский
Элла Панеях
Глеб Напреенко
Оксана Мороз
Иван Давыдов
Алексей Цветков-младший
Евгения Пищикова

Мария Кувшинова

кинокритик

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Фейсбук возник как гормональный проект, так и развивался: окситоцин от социальных взаимодействий, дофаминовая подсадка на лайки; с адреналином то же самое — мне кажется, руферы, зацеперы, трейсеры, паркурщики и проч. не участвуют в фейсбучных спорах, это экстрим для малоподвижных. Полагаю, публичному интеллектуалу сложно признаться себе, что им управляют не столько идеи и принципы, сколько гормоны, но каждому наверняка знакомо утреннее похмелье от ночного спора; мне оно хорошо знакомо, именно поэтому я не захожу в Фейсбук месяцами. Споры вскипают в момент эмоционального всплеска (сначала пишу, потом думаю); чтобы сдержаться, не ударить по клавишам, требуются такт, уважение к чужому мнению и чужим границам, чувство дистанции — то есть то, с чем традиционно плохо у постсоветского человека (я не исключение), особенно если он «статусный», «великий», «заслуженный», а вокруг одни смерды и холопы. Или, наоборот, если он вылупился только вчера и ему необходимо самоутвердиться, переорав заслуженного хама.

Сегодня не оступиться значит маргинализироваться до предела, а на это готов не каждый. Но каждый хочет оставаться хорошим, поэтому в поисках чистоты сообщество переместилось в сексуально-бытовую сферу.

Есть еще один нюанс, непонимание которого меня изумляет: в Фейсбуке «устная» и «письменная» речь находятся в одном пространстве, они никак не разделены и перетекают друг в друга, часто незаметно для говорящего. Так, продуманный пост — речь скорее письменная, а комментарий под ним — скорее устная, эмоциональная реплика впроброс, которая в реальном мире вовсе не была бы услышана или не имела бы никаких последствий. В реальном мире подобная реплика компенсировалась бы улыбкой, смешной футболкой, усталым видом, удачной прической, подмигиванием, прикосновением, но на экране (особенно для тех, кто не digital natives и все происходящее в цифровом мире воспринимает буквально) она полыхает, как «мене, текел, фарес», взывая к ответу — в то время как ее надо просто пропустить мимо ушей. Я думала, что все это со временем как-то выровняется, но человека можно вывезти из аналогового века, а аналоговый век из человека — никогда.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

Я живу в маленьком городе недалеко от Петербурга и, честно говоря, не чувствую никакой растущей агрессии — ни в электричках, ни в метро, ни в продуктовых магазинах, ни в кинотеатрах. Думаю, что фрустрация, приводящая к ФБ-войнам, специфична для определенной прослойки граждан конкретно в Москве (где помимо прочего очень сложно жить). Помню, в прежние годы в этой среде принято было вести себя так, чтобы не оступиться — то есть не ввязаться в какой-нибудь одиозный провластный проект, но с тех пор все уже оступились по многу раз: ведь деньги в России, особенно в гуманитарной сфере, происходят ровно из одного источника. Сегодня не оступиться в прежнем значении значит маргинализироваться до предела, а на это готов не каждый. Но каждый хочет оставаться хорошим в своих глазах и глазах окружающих, поэтому в поисках чистоты сообщество переместилось в сексуально-бытовую сферу, завесу тайны над которой повсеместно приоткрывает все та же наступающая транспарентность. «Да, я забыл о походах на Болотную, со всем согласился и работаю на Life/Мединского/Ктулху, но я все равно хороший, посмотрите — не педофил, сочувствую феминисткам, осуждаю домашнее насилие, давайте это обсудим, не заговаривая о веревке в доме повешенного». Споры в ФБ — это агония горностая, который уже заметил на своей шкурке несмываемое пятно.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Все фейсбук-войны объединяет забвение. Каждая из них через неделю будет забыта, и совершенно заслуженно. Томас Манн как-то заметил, что в принципе не стоит обращать внимание на книги, изданные в Германии с 1933 по 1945 год. Вопреки популярному мнению, сегодняшняя Россия очень мало похожа на Германию Гитлера, но в ФБ-спорах для будущего не рождается ничего, кроме (иногда) уголовного преследования педофилов, а этого все-таки слишком мало, чтобы ощущать себя прослойкой, формулирующей мир.

Все действия в социальной сети осуществляет маска, но маску тоже надо уметь выбирать, а это умеют не все, как не все хорошо подбирают себе костюм.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

С начала 1990-х и до недавнего времени работником медиа зачастую являлся человек, который «хорошо пишет». Люди получали зарплаты с тем, чтобы их прекрасные тексты были написаны, — и никому не было дела до того, будут ли они прочтены. Потом наступила «гребаная цепь», а потом пришел кликбейт: выяснилось, что викторина «Кто вы в “Игре престолов”» обходится дешевле и собирает в разы больше, чем пучок колонок, колумнистов поувольняли, но прекрасные тексты все равно просятся наружу и порождают водопады других прекрасных текстов в комментариях. Россия — страна логоцентриков, просто раньше у них была работа в СМИ, а теперь все реже. Желание и умение складывать слова в предложения накладываются на фрустрацию от потери статуса, возраст и большое количество свободного времени. Поэтому интересных постов больше, чем интересных статей в СМИ, а дальше начинаются яростные споры по причинам, описанным в пп. 1—3.

5. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Понятно, что все действия в социальной сети осуществляет маска, но маску тоже надо уметь выбирать, а это умеют не все, как не все хорошо подбирают себе костюм. По результатам постов и комментариев в Фейсбуке мое разочарование в некоторых людях, неотразимых в офлайне, совершенно реально и необратимо.

Михаил Пожарский

публицист

К списку

Утверждения о том, что споры в российских соцсетях отличаются какой-то особенной ожесточенностью, требуют как минимум дополнительных доказательств. Особенно на фоне прошедшей президентской кампании в США, когда в интернетах бушевали эпичные войны SJW (Social justice warriors. — Ред.) c альт-райтами, в которых обе стороны применяли троллинг массового поражения и fake news стратегического назначения. Но в американском случае показательно, что, вопреки некоторым предсказаниям, вовсе не блоги превратились в СМИ, а, скорее, СМИ деградировали до уровня блогов, растеряв остатки журналистской этики и ответственности за качество информации.

В России же процесс государственного сворачивания независимых СМИ идет уже почти 20 лет. В результате того, что публичных площадок становится все меньше, споры переезжают в сеть. При этом государство играет с сетевыми площадками в кошки-мышки. Когда-то площадкой общественно-политических дискуссий был ЖЖ, затем его купила российская компания СУП, за несколько лет сведя повестку ЖЖ к обсуждению задницы Лены Миро. Когда-то жизнь кипела «ВКонтакте». Но создателя соцсети выдавили из страны, а «ВКонтакте» теперь — главный поставщик уголовных дел за репост. Теперь блогеры добежали до Telegram, который представляет собой гетто-апофеоз, где нет комментариев и возможна полная анонимность (что не так хорошо — источник информации не поддается верификации).

Не блоги превратились в СМИ, а СМИ деградировали до уровня блогов, растеряв остатки журналистской этики.

Фейсбук — это такая промежуточная ступень, где, с одной стороны, еще достаточно безопасно (ФБ не выдает данных российским репрессивным органам), с другой — все-таки боязно, так как известные спикеры здесь не анонимны. Аудитория ФБ уже не так мала, как была раньше, в 2016 году она уже составила что-то в районе 15 миллионов в месяц. При этом качественная расследовательская журналистика в РФ продолжает вымирать: где-то через убийство (РБК), где-то через самоубийство (как в «Новой газете», решившей переключиться на расследования городских легенд про «группы смерти»).

Не следует считать соцсети последней надеждой и оазисом свободы слова. Для того чтобы лишить общество голоса, есть два способа. Первый — это прямые запреты, по такому пути пошел Роскомнадзор и добился лишь того, что значительная часть российской аудитории освоила ТОР. Второй — утопить всякую содержательную дискуссию в бесконечном потоке спама. Второй способ неплохо сработал в ЖЖ, да и, возможно, обкатывается в ФБ: достаточно вспомнить, сколько скандалов было посвящено выборам и коррупционным историям, а сколько — критике «оскорбляющей женщин рекламы», проискам «групп смерти» и прочим столь же актуальным вопросам.

То есть российские споры в соцсетях отличают не масштабы и ожесточенность, а то, что они по большей части совершенно бессмысленны и лишены привязки к актуальным политическим проблемам. Скандалы вокруг «оскорбительной рекламы» в бедной автократической стране — не актуальная повестка, а просто калька с западной SJW-альтрайт-проблематики и прочего «геймергейта». Это такой эскапизм, косплей и, простите, карго-культ. Дающий возможность кучке фейсбучных хипстеров ненадолго представить, будто у них образовался кусочек NY внутри Садового кольца, а заодно не бояться, что их посадят за обсуждение чего-то действительно серьезного.

С другой стороны, от ФБ-скандалов есть и польза: например, обсуждения того, стоит ли записным оппозиционерам напиваться на дне рождения барышни, состоявшей некогда в руководстве организации, члены которой занимались избиением оппозиционных активистов. То, что социальные связи в России традиционно строятся на делении на «своих» (которым прощают все) и «чужих» (которым не прощают ничего), — это одна из самых больших российских бед, не дающая нам стать полноценным гражданским обществом. В гости к «заклятым друзьям», понятное дело, ходили и раньше, но сейчас благодаря соцсетям это стало публичным. И наконец-то превратилось в объект обсуждения. Это дает надежду, что и у нас возможен переход от бытового трайбализма к нормальной публичной этике (когда декларации человека должны примерно совпадать с его действиями и кругом общения).

Екатерина Шульман

политолог

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Все соцсети начинались как в некотором роде элитарное, ограниченное пространство: ЖЖ — как клуб филологов, Фейсбук — как площадка программистов (в США) или медиапублики (в России). А потом туда приходят миллионы, и это меняет поле и модус дискуссии. Она становится все шире, в нее вовлекаются новые социальные страты. В значительной степени эта дискуссия ведется с людьми, с которыми мы не в состоянии столкнуться в реальной жизни. А эти незнакомые люди — для нас как будто и не совсем люди, скорее, значки на экране. Отсюда во многом возникает впечатление, что в социальных сетях все очень злые и грубые. На самом деле люди, которые знакомы лично или хотя бы заочно и связаны культурно-деловыми отношениями, спорят в сети так же, как они это делают в офлайне. Поэтому особая «ярость» и «свирепость» фейсбучных дискуссий — это иллюзия.

Но есть еще один важный момент. Как только дискуссия приобретает социально-политический характер (а это происходит довольно часто, поскольку социальные сети — единственная доступная русскоязычному человеку площадка, на которой он может обсудить общественно значимые вопросы), в ней появляются негуманоидные или не полностью гуманоидные участники. Это, по степени возрастания гуманоидности, автоматически генерируемые боты, платные производители комментариев и добровольные тролли — люди, постепенно теряющие человеческий облик из-за неосторожного обращения с пространством сетевой коммуникации.

Искусственно генерируемые комментарии или комментарии, генерируемые преднамеренно не для того, чтобы вступить в дискуссию, а для того, чтобы белым шумом как-то замусорить пространство, — значимый фактор, который надо учитывать. При том что все уже привыкли к тому, что однотипные восхищения успехами городских властей или упреки в недостаточном патриотизме исходят от автоматов, но все равно на основании этих комментариев делают выводы об общественных настроениях, новых нормах, хотя на самом деле их пишут боты или люди, работающие ботами. А, например, когда выяснится, какое количество «кровожадных украинцев», радующихся чему-то нехорошему, производилось в Ольгине и на подобных фермах, все будут несколько изумлены.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

Связь ФБ-дискуссий с политической ситуацией в стране состоит в том, что сетевые платформы принимают на себя несвойственную им нагрузку. Значительная часть того, что у нас происходит в Фейсбуке, должна происходить в парламентах, причем в парламентах всех уровней. Должны быть муниципальные, региональные, федеральные собрания. Должны быть СМИ, тоже федеральные, региональные и муниципальные. Каждый уровень принимает на себя свою долю нагрузки. А у нас этого нет. Даже ток-шоу на федеральных каналах не выполняют функцию разрядки этого напряжения. Наоборот, они генерируют обсуждение не того, что людей волнует на самом деле.

То, о чем не говорилось вслух, стало предметом обсуждения. Это глобальный процесс, который в науках об обществе называют второй волной модернизации.

Таким образом, все, что мы имеем, — это полынья Фейсбука, в которой мы плаваем, как Серые Шейки. Поэтому и уровень напряжения там действительно высокий. Там чрезмерная концентрация людей. Мы во многом должны быть не там. Искажение пространства социальных сетей — это следствие несвободы политического пространства.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

За последние пять лет постепенно трансформировалась тематика споров, и связано это как с упомянутой выше демократизацией дискуссии, что выводит ее за пределы корпоративных (например, журналистских) войн, так и с изменением общественного запроса в целом. Поэтому мы видим значительный крен в сторону широко понимаемой социальной тематики: всего, что связано с детьми и школами, с женщинами, с сиротами, с насилием в семьях, с медицинской помощью, с обезболиванием, с инвалидами, с жестокостью по отношению к животным. В широком смысле это дискуссия обо всем том, что до сих пор было закрыто и касалось только тех, кого непосредственно затрагивало. То, о чем не говорилось вслух, стало предметом публичного обсуждения. Это значимый социальный сдвиг, трансформация общественной нормы. Этот глобальный процесс (он касается всего мира, не только России) в науках об обществе называют второй волной модернизации (или третьей, в зависимости от того, какой классификацией вы пользуетесь). Главное — помнить, что предыдущая волна модернизации заменила аграрное общество на индустриальное, а следующая, как предполагается, приведет к формированию нового постиндустриального социума (сам префикс «пост-» говорит о том, что мы еще не знаем, каким он будет). Я бы сказала, что сейчас социальное стало политическим и во многом заняло пространство политического не только потому, что у нас, например, нельзя говорить о настоящей политике. А потому, что именно этот круг вопросов во всем мире стал для людей приоритетно важным.

Олег Кашин

журналист

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Я думаю, дело в неудовлетворенности — не знаю людей, которые были бы сегодня довольны своим положением в обществе. Одни чувствуют себя обделенными, считая, что их место занимает кто-то другой, другие страдают из-за отсутствия признания: помните, как Захар Прилепин, получая «Большую книгу», сказал: «Так вам и надо»? Вот это обращение к «вам», тем или иным, подразумевается всегда и в любой ситуации. Фейсбук — просто передовая этого большого конфликта.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

Эта связь мне кажется преувеличенной. Проявления того же конфликта, который мы наблюдаем в Фейсбуке, можно найти в литературной полемике далекого прошлого. Причем распределение ролей там будет примерно такое же: одни вокруг «Нового мира», другие вокруг «Октября», а третьи на радиостанции «Освобождение», и все при этом хотят, чтобы остальных не было.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Переломной точкой я бы назвал не протесты, а Украину и войну в Донбассе. Любой внешний фактор хорош тем, что он фиксирует координаты, которые кажутся плавающими или незаметными в замкнутой системе. Большое количество украинских государственников и милитаристов среди московских интеллигентов — главное открытие десятых. Ну и, собственно, за что они борются — видимо, за победу украинской армии и территориальную целостность Украины. Это довольно забавно.

Фейсбук минимизирует возможность физического насилия. И в конечном итоге служит политической стабильности.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

Тут такой совсем механический принцип: по сравнению с нулевыми сейчас гораздо выше доля СМИ, которые можно безоговорочно считать органами пропаганды. Медиасрач все-таки предусматривает, что обсуждаемое СМИ небезнадежно и, поспорив с ним, можно его исправить. А как исправишь «Лайф»?

5. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Очевидно, она минимизирует возможность физического насилия, не только частного, но и системного, то есть организованного, уличного, революционного. И в конечном итоге служит политической стабильности.

Линор Горалик

писатель

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Мне кажется, что, например, у той среды, о которой, если я понимаю верно, идет речь, само пространство дискуссии оказалось почти целиком выдавлено именно в область этического — по большому счету, других тем для подлинно широкой полемики в этой среде остается очень мало: они вытравлены напрочь нынешней политической обстановкой. Полное вытеснение этой среды из политической и общественной жизни страны (в широком смысле слова) — жизни, которая в других обстоятельствах служит источником важнейших и неиссякающих триггеров для дискуссий, — зачастую ведет к немыслимой накаленности дебатов по тем немногочисленным вопросам, которые еще допускают некоторое разногласие. Если считать общественную дискуссию (вещь совершенно необходимую), среди прочего, инструментом формирования идентичностей и субъектностей, то можно предположить, что чем уже допустимое пространство спора, расхождения во мнениях, тем сильнее будет накал происходящего в этом пространстве.

Когда чувствуешь себя небольшой группой в ополчении, бывает трудно перенести тот факт, что мы не «все и всегда заодно».

Естественно, мы наблюдаем немыслимо заряженные этические дискуссии и в других либеральных средах (скажем, многие следят как минимум за американской, европейской, израильской общественной жизнью). Кроме того, именно в либеральных средах особый, очень знакомый нам тип апелляции к этике, к этической стороне дела всегда исключительно важен (да и существуют ли общественные дискуссии без апелляции к этике в какой бы то ни было среде?). Но в нашем случае, возможно, именно сжатость пространства производит такой накал эмоций и делает каждое разногласие настолько травматичным для очень многих из нас. Чувствуя себя небольшой группой в ополчении, трудно перенести тот факт, что мы не «все и всегда заодно».

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

Мне кажется, что в силу политически обусловленного согласия по огромному ряду вопросов — мелких и крупных, ежедневных, политических и общественных, каждый из которых в нормальной ситуации был бы вполне допустимым поводом для спора, — сам факт разногласия оказывается травмой для нашей среды, и травма эта, естественно, переживается очень тяжело. Особо страшной составляющей нынешней реальности стала российская военная агрессия на территории Украины — и возникшее как результат чувство «окончательной определенности» вершимого у нас на глазах чистого зла, словно бы проливающего дополнительную безжалостную ясность на происходящее в стране. Казалось бы, какие могут быть разногласия при такой ослепительной ясности — и, главное, как их можно перенести? И это, собственно, представляется еще одной огромной тяготой в нынешней политической ситуации.

Там, где у нас должен быть чрезвычайно широкий спектр сложных, интенсивно обсуждаемых, но отнюдь не раскалывающих расхождений во мнениях — спектр, как раз и позволяющий формировать жизнеспособные, эффективные и подвижные политические общности, согласные в ряде ключевых точек, но умеющие договариваться в частностях (пусть и путем яростных дискуссий) и в результате этой гибкости сколько-нибудь эффективно проводить свои идеи в жизнь, — мы насильственным способом лишены выбора. Мы поставлены в позицию, когда нам, кажется, хотелось бы видеть себя совершенно монолитной средой, полностью поддерживающей друг друга в любом вопросе и в любой момент времени; средой, в первую и главную очередь (но не только) противопоставляющей себя действиям власти и помогающей каждому выдерживать это противопоставление.

Расколы в такой ситуации зачастую проживаются очень тяжело (по крайней мере, для автора этого текста) — они словно бы подвергают сомнению слишком важные вещи, ставят под угрозу само чувство общности. О чем бы ни шла речь — о вещах бытовых или протополитических, о вопросах воспитания или общественного поведения, — сам факт раскола, не-общности иногда оказывается главной и самой болезненной частью полемики, а в дискуссию непременно вплетаются голоса, пытающиеся противостоять именно этому обстоятельству.

Но, увы, монолитных сред из живых людей, видимо, не бывает, и даже среда, искренне стремящаяся к такой монолитности и проявляющая чудеса взаимной поддержки (которым мы оказываемся свидетелями каждый день), постоянно вынуждена с изумлением и болью обнаруживать себя в ситуациях не-общности.

К счастью, кажется, у всего происходящего сейчас, каким бы болезненным оно ни было, есть как минимум один крайне серьезный плюс: этот опыт выживания в яростном споре со своими, с близкими, с «такими же, как я», может быть, поможет нам легче договариваться друг с другом в следующей, новой реальности — еще менее однозначной и еще более требовательной, но допускающей и даже требующей неизмеримо большего числа разногласий по неизмеримо большему числу вопросов, — когда она, эта реальность, наконец возникнет. А она возникнет.

Александр Баунов

публицист

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Сейчас российский Фейсбук превратился в политический институт, такой бесконечный интернет-парламент или даже не парламент, а народное собрание — учитывая, что никакой другой постоянной площадки для политической жизни у нас нет. И поскольку это политика, а политика — вещь не только про то, как люди объединяются, но и про то, как они разделяются, то, естественно, Фейсбук как вещь политическая разделился на партии, но особая жестокость этого интернет-парламента еще связана с ощущением дистанции, безопасности, некоторого бесстыдства, которое дает сеть. Потому что выстрелить издалека проще, чем воткнуть в живого человека, который стоит перед тобой, штык. Сбросить бомбу проще — ты вообще не видишь, кто там погиб. Поэтому ощущение безнаказанности кроме всего прочего дает повышенную остроту полемики.

Кроме того, еще когда начинались дискуссии, до всякой политизации, до Болотной, была очевидная мода на резкое, хлесткое высказывание. Самые модные, самые читаемые блогеры были людьми, которые высказывались резко. В какой-то момент было принято по умолчанию, что интернет — это пространство, где ты говоришь менее лицеприятно, чем в офлайне. Это пространство, где такие нравы, такой этикет приносят популярность.

Особая жестокость этого интернет-парламента связана с ощущением дистанции, безопасности, бесстыдства, которое дает сеть.

Некоторое время это понимание существовало само собой. Потом стало угасать. Возникла рефлексия по поводу социального разделения — сначала после Болотной, потом после Майдана. Потому что последствия этого общественного разделения были плачевны. Во время протестов 2011—2012 годов у меня были знакомые, которые перестали общаться в офлайне, поссорившись онлайн. Мой одногруппник восстановил отношения с родственниками только в этом году, пять лет спустя.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

С одной стороны, любой спор сводится к политике. С другой, мы сейчас скатываемся к тому, к чему так быстро скатились американцы. Они любую тему стали сводить к тому, выгодно это нелюбимой власти или невыгодно. Соответственно, очень быстро споры этические, образовательные, кулинарные, про городское благоустройство скатываются к политике, и структура спора, разделения людей определяется политическими воззрениями. То есть люди не могут просто спорить о школе, они еще параллельно спорят о Путине.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

В некоторой степени, как я уже говорил, произошла рефлексия по поводу общественного раскола. Раньше этой рефлексии не было. Говорили: «Вот неправильные люди, их надо немедленно осудить». Нужно было просто занять верную сторону в споре и, так сказать, встать в красивую позу. А после рефлексии всегда возникает гораздо большее количество оговорок. Недавний спор о Прилепине весьма характерен. Даже те, кто очень далек от того, чтобы любить если не литературу, то политическую риторику Прилепина, тем не менее стали смотреть на ситуацию объемнее. Сейчас гораздо полифоничнее звучит спор, чем это было шесть-семь лет назад.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

«Медиасрачи» случаются и сейчас. Я исхожу из презумпции профессиональной солидарности, которая допускает разнообразие путей работы. Но оно не должно быть выходящим за рамки приличия. Я не очень понимаю претензии к стилю, узкому набору авторов, но когда The Telegraph выпускает статью о перевороте в Черногории, основанную на одном источнике в Лондоне и одном и в правительстве Черногории, не опрашивая другую сторону, — это вполне себе повод для «медиасрача», повод обсудить стандарты. Фейсбук — это народное собрание, агора, «медиасрачи» — это узкий сегмент этой агоры. Назовем его «союзом журналистов».

Андрей Архангельский

публицист

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Эта ярость — реакция на отсутствие других каналов коммуникации с властью, отсутствие возможности повлиять на общество в целом. Это социальная клаустрофобия, груз отложенных, нерешенных вопросов. Бессилие оборачивается ненавистью к зеркалу, в роли которого выступают те, кто первыми попадается под руку, — «свои»; по сути это ненависть к самим себе. Все эти темы заслуживали бы честного, гласного обсуждения на ток-шоу в прайм-тайм. Но если они доходят до федерального уровня, то только с целью дискредитации участников спора или чтобы что-нибудь ужесточить. Это только усиливает ярость бессилия, ярость от искусственно замкнутых пространств.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

На вопрос «почему вы увлекаетесь политикой» Фуко ответил: «Было бы странно, если бы я не увлекался политикой». Навязчивая деполитизация постсоветского человека, лишение его политических инстинктов привели к обратному — к политизации любых вопросов. Естественно, и к обсуждению в сетях того, что табуировано в официальном дискурсе.

Чем меньше реальной политики в России, тем больше ее в Фейсбуке. Можно было бы сказать, что риторика соцсетей — зеркальное отражение риторики власти, у которой тоже нет привычки к другой точке зрения, уважения к другому, навыков диалога. Коммуникация ведь — не говорить, а слушать. Общепринятая у нас манера спора в Фейсбуке — перенятая от официоза — имеет единственной целью отмену оппонента, символическое насилие над ним, стирание его в пыль, произнесение над его прахом сакраментального «ты — никто». Но в соцсетях вырабатывается уже и другая культура: «сохранения оппонента». Фейсбук в силу своей природы заставляет думать о сохранении другого.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Темы споров могут казаться мелкими, но на самом деле все они сводятся к спорам об универсальных ценностях, к тому, что считать злом или добром. Люди в соцсетях делают то, чего не сделали ни государство, ни официальные СМИ за 25 лет, с 1991 года. И я это назвал бы чудом.

Бессилие оборачивается ненавистью к зеркалу, в роли которого выступают «свои»; по сути, это ненависть к самим себе.

Эти споры — попытка сформулировать новые нормы морали. Люди сами не догадываются, что в этих спорах закладывается фундамент будущего. Когда решают, где строить дом, из какого материала, — это закономерно вызывает больше споров, чем решение, какого цвета будут занавески.

За пять лет — с 2012 года — пройден огромный путь. Все эти споры — попытки формирования собственной совести, почерпнутой не из сказки «Репка», а из болезненных компромиссов и дискуссий. В России человеку очень сложно почувствовать себя единицей. Это «собирание себя» — в противовес «собиранию земель» — новый опыт самоидентификации, и он прорастает среди грязи. Трудно быть богом, но еще труднее быть целым собой.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

Вообще слово «медиасрач» придумал примерно тот же человек, который придумал термин «постправда». Само название намекает, что «никакой правды на самом деле нет», что «ваши споры бессмысленны». Человеку, лишенному этических инстинктов, было бы приятнее считать, что и все остальные их лишены. А в общем-то все развивается правильно: поначалу журналисты как самые активные пользователи решали свои вопросы, профессиональные и этические, в сети, затем подтянулись и люди других профессий. А затем случилось, как я сказал уже, чудо: оказалось, что в этих спорах принимают участие сотни тысяч людей, население небольшого городка. Какой же это «срач»? Это полноценный референдум.

5. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Виртуальность помогает быть вовлеченными в спор максимальному числу людей, которые иногда сохраняют свою анонимность, и благодаря их невидимости формируется в том числе общественное мнение. Нам внушают, что «интернет — это помойка». Между тем, интернет — это и есть «гражданское общество» в России, а не его имитация. О главном не пишут в газетах, и о главном молчит телеграф — но о главном пишут в Фейсбуке. Благодаря виртуальности происходит даже «работа души», как писали в старых книгах, — например, в спорах о сострадании после очередных терактов или трагедий с самолетами.

Элла Панеях

социолог

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Еще несколько лет назад социальные сети были элитарным местом. Сейчас присутствие в сети перестало быть классовой привилегией. То, что сейчас кажется ожесточенными спорами, — это, в первую очередь, просто разница моделей общения. Мы начали сталкиваться в сети с теми людьми, которых раньше не слышали и старались в своей жизни не встречать. С теми, у кого невысока культура письменной речи, культура спора.

То, что мы не видим бурных споров, например, у юристов, говорит о том, что в России юридическая профессия в загоне.

Другая причина состоит в том, что сегодня в стране подавлена всякая политическая дискуссия. Войны в Фейсбуке становятся суррогатом политики. Отсутствие реальных путей согласования взглядов и интересов провоцирует жаркие споры. С другой стороны, они такие агрессивные, потому что это достаточно безответственное занятие. Если бы эти позиции приходилось согласовывать в реальной политической борьбе, то высказывания были бы приличнее: все старались бы привлечь на свою сторону заинтересованных наблюдателей и не превратить идейного противника, несогласного с тобой по одному вопросу, в вечного врага. Когда люди имеют возможность действительно решать проблемы, они стараются вести себя разумно и уравновешенно. Но в ситуации, когда решения принимаются не там, где идет обсуждение проблем, люди естественным образом начинают позволять себе больше.

2. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Сейчас в российском обществе идет много дискуссий об этике. Это происходит потому, что общество переживает трансформацию. Несмотря на отчаянное сопротивление государства, мы тихо въезжаем в современность: в общество сетевых связей, разнообразия, в общество, которое гораздо больше ценит индивидуальность, а не принадлежность к большим группам. Это неизбежно трансформирует этику. В такие трансформационные периоды размывается консенсус по поводу общественной морали. У людей возникают разные мнения о том, что хорошо, а что плохо: у кого-то они еще старые, у кого-то более продвинутые и буквально у всех — куда менее определенные, чем в спокойные периоды. Поэтому каждый вопрос неизбежно приводит к дискуссии об этических основаниях наших действий, наших мнений.

3. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

То, что называется «медиасрач», — очень здоровый процесс, когда профессиональное сообщество уточняет свои нормы. Понятно, что журналисты представлены в Фейсбуке больше, чем, скажем, врачи или юристы, поэтому их споры о стандартах, о профессиональной этике становятся видимым событием, за которым много народу следит с попкорном. Это говорит о том, что, несмотря на цензуру в подцензурной части СМИ, профессия жива. Сейчас я бы беспокоилась за те профессиональные группы, в которых заглохли дискуссии об этичности и неэтичности специфического поведения, связанного с профессией. То, что мы не видим таких бурных споров, например, у юристов, говорит о том, что в России юридическая профессия находится в загоне и шансы на ее восстановление не очень велики.

4. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

В современном мире практически нет виртуальности, отдельной от реальной жизни. Профайл в Фейсбуке — это не то, от чего легко отвязаться. Тебя читает семья, кто-то из коллег по работе. Но дело ведь не в том, что вы, скажем, сидите на диване и строчите злобный пост в Фейсбуке. Как я уже сказала, дело в том, что вас никто не заставит отвечать за это высказывание в системе, где у вас нет голоса по политическим и общественным проблемам. А там, где ваше мнение ничего не стоит, можно нести что угодно в каком угодно тоне.

Глеб Напреенко

искусствовед

К списку

Кажется, именно уличные протесты 2011—2012 годов открыли в России эру широкой фейсбук-политизации. После подавления и иссякания этих протестов, когда их участники разбрелись по домам и по своим тусовкам, уличная политика пришла в упадок, накатила новая волна политического скепсиса, Фейсбук стал отражать двойственность современного положения вещей. С одной стороны, он играет роль клапана для спуска пара от политического недовольства, отчаяния. C другой — показывает живое смещение фокуса с вопросов «большой» политики на уровень микрополитики, политического, растворенного в повседневном, — например, споров о скандальных инцидентах, феминизме и гендере.

В ситуации, когда решительно не хватает независимых и способных адекватно оплачивать интеллектуальный труд СМИ, имеющих доступ к широкой аудитории и готовых публиковать статьи малоизвестных авторов, Фейсбук оказывается относительно демократичным медиумом. На Фейсбуке нет трибуны, с которой бы монопольно вещали успешные «лидеры протеста», как это было на «болотных» митингах.

Как и любой другой медиум — от театра до видеочата, — Фейсбук работает и как сцена для обнажения, и как прикрытие. Прикрытие в том числе от сотрудников государства, силовое вторжение которых в соцсети пока еще остается редкостью — чего не скажешь о пространстве уличной политики.

Статус любого текста, публикуемого на Фейсбуке, двусмыслен: это то ли манифест, обдуманное программное заявление, то ли болтовня, способ убить время. Эта двусмысленность обладает эмансипирующим эффектом. Многим легче высказываться о политике в такой не предполагающей ответственности рамке, чем в статье. Резкость, грубость — эффект такого рода речи из-под прикрытия, которую не все были бы готовы произвести офлайн или в полноценном тексте.

Именно отсутствие окончательного разрешения и исхода делает Фейсбук источником изматывающего, но неиссякаемого наслаждения.

Но эта легковесность ставит под вопрос возможность решительного акта в рамке Фейсбука. И дело не только в сильной ограниченности аудитории любого поста. Но и в том, что из Фейсбука можно уйти или вернуться в любой момент. Время на Фейсбуке течет бесконечно тягуче, как пролистывается лента или треды комментов, оно даже обратимо: можно редактировать, удалять свои предыдущие высказывания. Именно здесь одно из слабых мест Фейсбука перед лицом политики.

В Фейсбуке нет того политического измерения времени, которое обнаружили уличные протесты начала 2010-х, — момента решительной схватки или напряженной приостановки-перемирия, как, например, в лагере «ОккупайАбай». Напомню, первый митинг на Болотной породил волну обсуждений, не был ли его перенос с площади Революции, находящейся у стен Кремля, «сливом протеста» и его революционных возможностей. А Марш миллионов 6 мая остро поставил вопрос о неотложности действия: причиной отчаянного настроения марширующих была приближавшаяся инаугурация Путина. Такого рода неотложности Фейсбук не предполагает. Именно отсутствие окончательного разрешения делает фейсбук-споры источником изматывающего, но неиссякаемого наслаждения. Многие пользователи Фейсбука сталкиваются с оппонентами, которым всегда необходимо написать последний комментарий в треде, — или сами обнаруживают себя захваченными дурной бесконечностью «еще одного коммента». И эта бесконечность вшита в Фейсбук его создателями.

Фейсбук как сервис устроен так, чтобы постоянно воспроизводить захват психической энергии пользователей: в углу экрана вспыхивают ярко-красные цифры непросмотренных уведомлений — «такой-то также прокомментировал», «такой-то упомянул». Фейсбук (и это сильно заметно при сравнении, например, с куда более анархическим и простодушным «Контактом») — сервис, в своей основе проникнутый капиталистической логикой. «О чем вы думаете?» — каждый раз спрашивает Фейсбук с заинтересованностью пиар-менеджера. «Лайки» стали новой единицей виртуальной меновой стоимости. Накал дискуссий — это успех бизнес-проекта. Но, чтобы эти дискуссии становились чем-то большим, нужно производить разрывы в логике Фейсбука.

Фейсбук может использоваться как инструмент, но только тогда успешный, когда он не замыкается в своей самодостаточности, а переходит на иные платформы — в СМИ, в петиции, в офлайн. Другое дело, что этот переход в более ответственное пространство далеко не означает, что его последствия будут приятными, безопасными или совпадающими с вашими ожиданиями. Но это общий удел — добиваться не совсем того, чего хотел, и приходить не совсем туда, куда, казалось, шел.

Оксана Мороз

культуролог

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Для того чтобы неизбежно возникающие споры не превращались в «холивары», людям стоит задумываться об этике общения. Все-таки уважение к тому, кто имеет другую точку зрения, готовность к диалогу — всегда результат индивидуального выбора. Никакого «Большого Брата» не хватит на то, чтобы вводить системы регуляции повсеместной коммуникации.

Но когда в обществе мало нормативных инструментов общения и институтов гражданского взаимодействия, культура коммуникации редко отличается высоким качеством. В результате умение слушать и слышать, стремление самостоятельно регулировать экологичность собственного поведения — редкость. В российском Фейсбуке нежелание приходить к консенсусу становится еще интенсивнее — хотя бы потому, что соцсети воспринимаются как чуть ли не единственное открытое дискуссионное пространство. Это поле относительно маленькое, так что использование его для, например, функциональной критики — непозволительная роскошь. Гораздо интереснее сыграть в игру «кто громче крикнет» или «кто больнее пнет». Так легче стать заметным, обрести голос и осознать себя как участника событий, а не пассивного наблюдателя. И напечатать комментарий явно проще, чем, например, проявить гражданскую позицию каким-то иным образом.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

По моим наблюдениям, коммуникационная активность пользователей Фейсбука зарождается как отклик на два типа событий: новости из СМИ или посты лидеров мнений. И то и другое оказывается для пользователей способом демонстрации собственного присутствия, удостоверением себя как активных граждан.

Нельзя отрицать высокую степень политизированности любых общественных дискуссий в современной России. Так что даже споры о сексуальных скандалах между художниками и актерами или танце «тверк» приобретают политический оттенок. В этом смысле пользователи российского Фейсбука демонстрируют принадлежность к современным сообществам, существующим, как утверждают социологи и философы, в одном большом пространстве «политического», а не в изолированных друг от друга экономической, культурной, социальной, политической и прочих сферах.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Во-первых, все эти войны носят характер «холиваров». Это значит, что любое столкновение — это борьба не на жизнь, а на смерть, окончательное выявление правых и виноватых, радикальное вычеркивание тех, кто попирает принятые в данном сообществе (или в пространстве частного аккаунта) убеждения, из списка «друзей» и т.д. Суть холивара — в безусловном продавливании одной позиции как «истинной», в уничтожении противника — того, кто посмел взглянуть на ситуацию иначе. Присутствие срединных, спокойных точек зрения в такой войне — не преимущество, а демонстрация слабости. Вы не готовы судить и быть судимым? Вы предлагаете не делать скорых выводов? Значит, следуя обычной логике таких столкновений, у вас либо нет своего мнения, либо вы боитесь его озвучить. В любом случае вы — «пацифист», а таким не место на поле боя.

Во-вторых, у этих войн нет конца. Поскольку достичь абсолютной «правды» невозможно, а инфоповодов, требующих реакции, много, пользователи раз за разом возвращаются в ситуацию конфронтации.

Присутствие срединных точек зрения в такой войне — не преимущество, а демонстрация слабости. Вы не готовы судить и быть судимым? Вы — «пацифист», а таким не место на поле боя.

Кстати, на мой взгляд, конфликтогенность Фейсбука сейчас выше, чем пять лет назад. Это связано и с увеличением количества пользователей, и с появлением большего количества медийных проектов и наращиванием сетевой мощи уже знакомых СМИ, предоставляющих массу поводов для холивара. Без блогеров мы бы не вели войны по поводу «шубохранилища» и «идейного вдохновителя всех педофилов», без новых онлайн-сервисов не узнали бы про «псковских подростков», а без онлайн-версий газет не спорили бы до хрипоты о «группах смерти “ВКонтакте”». Этот информационный шум, помноженный на отсутствие усвоенных норм медийной грамотности (например, привычки к фактчекингу), приводит к превалированию «войн» над обстоятельными дискуссиями.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

Современные конфликты в Фейсбуке — не продолжение «медиасрачей». Те конфликты были во многом цеховыми. Какими бы некрасивыми эти столкновения ни казались, суть их была благородна: в отсутствие общепринятой этики профессии выявить ее нормы. Но любое подобное столкновение публично и привлекает внимание огромного количества комментаторов, которые вызывают волну мнений, уже никак не связанных с цеховой принадлежностью. Пожалуй, последним большим «медиасрачем» можно назвать конфликт вокруг «телочек». Но и он породил столько «кругов по воде», что его можно назвать гибридной формой, где встретились старый добрый «срач» и хаотичная война постов.

5. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Во-первых, эти споры не виртуальны. Последствия онлайн-поведения могут быть вполне реальны — и я имею в виду не столько преследование по статье 282 УК РФ, сколько банальные репутационные риски. Человек, известный как тролль или агрессор, хейтер, однажды может оказаться в своеобразной «зоне отчуждения», покинуть которую будет очень сложно.

Во-вторых, раз сеть — среда обитания, то ее неэкологичность влияет на качество жизни. Участие в онлайн-скандалах утомляет, отнимает силы, которые можно было бы потратить на что-то более ценное.

Сам спор не меняет российскую социальную среду, это почти всегда выпуск пара. А вот понимание патологий этой коммуникации может привести к принятию на себя ответственности за каждый эпизод общения, обучению медийной грамотности, экологичному поведению. Хотелось бы только, чтобы эти изменения происходили не по воле контролирующих инстанций, а по желанию самих людей, стремящихся к миру, а не войнам.

Иван Давыдов

публицист

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Ярость этих споров — не то чтобы здоровое, но ожидаемое дитя раскола в обществе и уничтожения публичной политики. Раскол (давно совершившийся и постепенно оформляющийся) провоцирует априори признавать «чужого» неправым, отсутствие политики заставляет искать площадки для симуляции политического диалога. А заведомая безрезультатность спора — а он обязательно будет безрезультатным, потому что, во-первых, вы все равно не сможете ни с кем ни о чем договориться, во-вторых, чем бы такой спор ни кончился, это никак не повлияет на реальную жизнь, — так вот, заведомая нереальность спора повышает его градус. Такая ненависть от безысходности получается.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

См. выше: нет реальной политики — есть политизация любых тем для разговоров в социальных сетях. Один мой добрый друг сказал как-то, что Путину помимо прочего страшно повезло еще и в том, что на эпоху становления его режима пришелся расцвет интернета и страсти, которые должны были кипеть на улице, мирно отбулькали в сети (ну или продолжают булькать). На улицу интернет вышел только один раз, в 2011—2012 годах, и это хоть ненадолго, но все же напугало власть.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Фейсбук-войны — это войны за моральную правоту. За право считать себя представителем сил добра. Даже спор о том, можно ли мочиться на Патриарших или бить журналиста ведром по голове, когда журналист обнаружил в ресторане просрочку, сначала разными способами политизируется, затем выводится в сферу этики, а дальше происходит попытка рейдерского захвата добра. Поскольку добро — вещь размытая, его, как правило, хватает всем сторонам спора, и, в общем, все остаются довольными и с поднятой самооценкой. До следующей битвы.

4. Фейсбук-войны 2015—2017 гг. — это продолжение «медиасрачей» или нет? Если нет, куда делся «медиасрач»?

«Медиасрачи» случаются, но они — частный случай фейсбук-войн, и происходит это, видимо, потому, что представители медиасферы давно уже перестали быть в соцсетях большинством. Внутрикорпоративные их склоки интересны только им (нам), нормальные люди бьются за более интересные вещи. И это, кстати, хорошо.

Происходит попытка рейдерского захвата добра, поскольку добро — вещь размытая, его хватает всем сторонам спора, и все остаются довольными и с поднятой самооценкой.

5. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Ну, по счастью, если вспомнить то, с чего мы начали, виртуальность сильно затрудняет возможность перехода от спора к рукоприкладству (хотя, конечно, всякое случается). И, разумеется (это, впрочем, банально и много раз описано), виртуальность раскрепощает, и человек позволяет себе много больше, чем позволил бы в живом разговоре.

Алексей Цветков-младший

публицист

К списку

1. Российский Фейсбук стал местом ожесточенных споров. Как вы думаете, откуда берется эта ярость?

Она ниоткуда не берется — в том смысле, что она не является чем-то новым. Она существует с тех самых пор, как возникли группы по интересам в интернете (usernet), на моей памяти — еще с 80-х годов прошлого века. Такие группы очень легко поляризуются: уже тогда было замечено, что отсутствие очного контакта способствует обострению и резкости полемики, что в реале обычно смягчается мимикой и поведением, не говоря уже о том, что собеседники в сети часто попадаются такие, каких в кругу знакомых, по необходимости более узком, шанс встретить невелик. Попытки смягчить тон смайликами выглядят манерно и быстро выходят из употребления. Не говоря уже о том, что профессия тролля тоже возникла еще тогда, а тролли не затем ввязываются в беседу, чтобы смягчить ее тон.

Попытки смягчить тон смайликами выглядят манерно и быстро выходят из употребления.

Кроме того, Фейсбук сильнее стимулирует накал спора, чем это когда-то делал «Живой журнал», он больше располагает к коротким репликам, чем к пространным трактатам, то есть к более обостренной риторике.

2. Как фейсбук-войны связаны с политической современностью в России?

Практически никак, то есть не больше, чем с любым другим предметом. Любой повод хорош для поляризации мнений. Достаточно взглянуть на группы сторонников и противников Трампа в Америке, где отсутствует строгая модерация, — тот же апокалипсис, может, и посильнее.

3. Как менялись объекты фейсбук-войн за последние пять лет, с конца протестов?

Их ничто не объединяет, кроме особенностей сетевого общения. Объект тут даже не важен — это может быть война с Украиной, любовь или нелюбовь к власти, русская грамматика, правописание или кулинария. Мы говорим о человеческой природе и возможных методах ее исправления. Этот диспут не прерывается с тех пор, как возникла цивилизация, но результаты его пока минимальны.

4. Как меняет эти споры их виртуальность? Что она делает возможным и невозможным?

Возможными и невозможными их делает само присутствие спорящих в Фейсбуке. Как гласит пословица, боишься жара — не суйся в кухню.

Евгения Пищикова

публицист

К списку

Традиция сетевых споров была выращена в ЖЖ. Вспомним ЖЖ: пять миллионов русскоязычных дневников, несколько виртуальных языков, иерархия (тысячники и свита), выращенная «культура бесчинства» в комментариях. Репутация блогера прирастала «срачами»: незабываемы прекрасные клатчесрач, хлеборезкасрач и прочие. Популярные сетевые деятели могли написать о себе: «Я, как странствующий рыцарь, брожу между дневниками, как между турнирами, — ищу, где бы сразиться». Двенадцать лет ЖЖ в борьбе честолюбий растил репутации и право на собственное авторитетное слово — растил так называемую блогерскую правду. Считалось, что блогерская правда заменит официальную прессу. Пока она была личным мнением, запущенным слухом, но станет признанной правдой. Тысячи людей, видящих правду и рассказывающих о ней…

Споры более ожесточены не потому, что больше болит, а потому, что не болит вовсе. Из споров ушла индивидуальность, осталась только общественная страсть, страсть общего пользования.

События на Украине сломали, по моему мнению, эту идею и эту титаническую работу. Все получилось наоборот. Не личное наблюдение, переживание, личная аналитика, то есть личный «слух» стали правдой, а вся информация, не подтвержденная официально или, что еще хуже, не озвученная в телевизионном эфире, стала считаться слухом.

То, что сейчас происходит в Фейсбуке, — это не личные споры, как раньше. Споры более ожесточены не потому, что больше болит, а именно потому, что не болит вовсе.

Это театр ролей, дель арте. Так проще переживать ситуацию, проигрывая ее. Есть всем понятные позиции. Коломбина — #яжемать; Арлекин — #СлаваУкраине! И он же — #Опятьукропынабежали. Пьеро — #поравалитьвывсевиноватыктоостался.

Из споров ушла индивидуальность, осталась только общественная страсть, страсть общего пользования.

Понравился материал? Помоги сайту!