Почему мы никогда не будем помнить одинаково?

Историческая память в сегодняшней России — это пространство осознанных и бессознательных дефицитов, переписанных нарративов, борьбы разных сил за это прошлое. Сегодня на COLTA.RU — два текста, которые смотрят на эти процессы с совершенно разных позиций, но ставят похожие диагнозы. Это колонка Андрея Архангельского и текст выступления Алексея Цветкова 7 октября 2016 года на пражской конференции «История внутри нас» в Библиотеке Вацлава Гавела.

1.

Двадцать лет назад в России начали печатать купюры достоинством в 500 рублей. На них изображен Соловецкий монастырь, один из символов страны. Но, если присмотреться, это не Соловецкий монастырь, на крышах там нет куполов и крестов. Это Соловецкий лагерь с одной из советских фотографий. Три года назад картинку заменили и сделали купола. Но целых 16 лет этого никто не замечал. Признаться, и я тоже этого никогда бы не заметил, если бы не книга Александра Эткинда «Кривое горе», которая именно с этого и начинается.

Это преследует нас, как призрак. Можно вспомнить Зигмунда Фрейда с его «навязчивым повторением» и «возвращением вытесненного». Хотя мне ближе другое объяснение механики коллективной памяти: теория социолога Иммануила Валлерстайна о том, что каждая страна имеет свое специфическое место в одном из трех поясов мировой капиталистической системы. Это место задает тип элиты и правила игры внутри страны. И этот тип и правила формируют коллективную память и национальный менталитет. Отсюда неизбежная разница в способе помнить и забывать.

Восстановилась ли справедливость, когда на купюру вернули купола? Не думаю, просто в новой имперской оптике постепенно исчезают различия между лагерем и монастырем. Монастыри и были первыми тюрьмами древней империи.

Об этом пишет Захар Прилепин в своем последнем романе «Обитель». Соловецкий лагерь там — это модель русской вселенной, в которой наказание всегда справедливо, потому что невиновных нет. Соловки как необходимая Голгофа, из которой рождается невыразимый национальный дух.

2.

Любая нация — это воображаемое сообщество. Впрочем, любое сообщество, которое больше семьи, — воображаемое. Воображаемому сообществу нужна история, чтобы выстроить себя. Для такого строительства нужно не только многое вспомнить, но и добросовестно забыть многое, исключить, отнести на периферию, зашифровать. А то, что все же останется, придется расшифровать в пользу нужного нам, конструируемого сообщества.

Популярно мнение, что если бы состоялись суд над КПСС и люстрации, то мы жили бы в другой стране. Я всегда скептически относился к идее такого суда. Это с неизбежностью был бы суд над марксизмом.

В центре Москвы, напротив главного офиса КГБ, стоит камень из Соловецкого монастыря. Раз в год столичная интеллигенция собирается вокруг этого камня и просто читает вслух фамилии репрессированных. Их тысячи. Это может делать любой желающий, но прохожие, которые идут мимо, как правило, не присоединяются. Наоборот, они обычно обходят это собрание как можно дальше. Ведь здесь собрались подозрительные люди, которые «помнят неправильно». Лояльное к власти большинство воспринимает это не как мемориальный ритуал, а как оппозиционный митинг против действующей власти, участвовать в котором опасно.

«Интеллигенция крупных городов смотрит в прошлое глазами наших врагов, национал-предателей». Это важная установка массовой пропаганды в современной России. Впрочем, и столичная интеллигенция не остается в долгу, она называет лояльное большинство «ватниками». Ватник — это одежда, которую носили в лагерях. Теперь это слово означает: вы согласны быть потенциальными заключенными.

Оппозиционная версия нашей истории ненамного сложнее официальной: все советское рассматривается в ней как отклонение от нормы, и нужно однажды просто вернуться на магистральную дорогу.

В оппозиционных кругах популярно мнение, что если бы вовремя состоялся суд над КПСС, прошла «декоммунизация» и были введены люстрации, то мы жили бы сейчас в совершенно другой стране. Я всегда скептически относился к идее такого суда. В конкретных политических условиях это с неизбежностью был бы суд над марксизмом, а марксизм для меня был и остается важнейшей частью европейской культуры, предполагающей бесклассовый горизонт развития общества и универсальную этику, без которых любая социальная критика несвободы повисает в воздухе.

Мне кажется, подлинный смысл критики репрессий, авторитарной системы и авторитарного же типа личности должен отсылать нас к этической утопии, которая одновременно является утопией социальной.

К реальному капитализму всегда можно предъявить известный список претензий: колониализм, империализм, социальный расизм, охота на ведьм, ежедневное отчуждение. Или на более субтильном уровне: общество спектакля, торжество абсолютно ложного сознания, необходимого для того, чтобы принять иррациональную классовую систему. Конечно, можно сказать, что капитализм — это одно, а демократия — другое и она гораздо старше. Так и есть. Но точно так же можно сказать, что и социализм — это одно, а советский период — только отрезок в его истории. Для меня социализм — это демократия, шагнувшая из области политики в экономику.

3.

Основной вопрос массовой памяти: в каком из персонажей исторического нарратива мы сейчас узнаем себя?

Как менялся национальный нарратив памяти за последние тридцать лет? С конца 1980-х вошло в моду смотреть в прошлое глазами тех, кто был репрессирован. «Мы — наследники тех, кто сидел». От наследников же палачей ждали и требовали покаяния.

К концу 1990-х сценарий массовой памяти сильно изменился. «Мы — наследники тех, кого репрессии не коснулись, мы не хотим об этом помнить, никто не должен ни в чем каяться. А те, кто недавно требовал покаяния, нас обманули, разрушили страну, наша жизнь стала хуже, а не лучше».

И, наконец, еще через 10 лет, в нулевых, массовая модель прошлого вновь изменилась: «Мы — наследники не тех, кто сидел, а тех, кто их охранял, и нам не в чем каяться». Такая оптика доминирует вне зависимости от конкретного семейного опыта. Все чаще палачей признают своими, а жертв — чужими.

В нулевых массовая модель прошлого изменилась: «Мы — наследники не тех, кто сидел, а тех, кто их охранял, и нам не в чем каяться».

На российском телевидении провели конкурс на тему: кто из персонажей нашей истории самый популярный? С большим отрывом им оказался Сталин, и стоило немалых усилий спасти имидж державы, переместив Сталина хотя бы на третье место. Одно из первых заявлений нашего нового министра образования: «Масштабы жертв сталинских репрессий слишком преувеличены».

Недавно Путин приравнял охранников сталинских лагерей к ветеранам войны, теперь им и их семьям полагаются все те же льготы и привилегии. Единственный сохранившийся сталинский лагерь в тайге, «Пермь-36», еще недавно был музеем репрессий, и там проходил правозащитный фестиваль «Пилорама». Но по решению властей фестиваль больше не проводится, а сам лагерь превращен в другой музей — музей НКВД, то есть тайной советской политической полиции, у которой была очень тяжелая и опасная работа. Теперь это музей тех, кто охранял, а не тех, кто сидел.

Один за другим появляются и новые памятники Сталину. Это началось в самых маленьких провинциальных городках, но постепенно движется в центры. Сталин воспринимается как великий король, который создал огромную империю. Популярна версия о том, что он собирался венчаться на царство по православному обряду, но не успел это сделать.

Чем ниже уровень жизни и образования, тем выше спрос на имперскую память. Тому, кто беден, бесправен, не просвещен, остается одно: мечтать о былом величии. Людям нравится вспоминать, как под руководством Сталина мы спасли весь мир от фашизма. Да и позже мы не раз спасали мир от третьей мировой войны, посылая армию куда нужно.

Любые альтернативные и трагические воспоминания наталкиваются на популярную народную фразу: «Но зато нас все боялись!». Они хотят, чтобы их боялись. Они уверены, что это лучшее, что может с ними случиться. Ни на что иное они не рассчитывают, потому что главный исторический урок, который они вынесли из своей жизни, — «западный мир нас соблазнил и обманул».

Большинство нынешних поклонников Сталина равнодушны к коммунизму. Мы строим капиталистический сталинизм. Это очень по-азиатски.

Государство цинично, с удовольствием использует этот массовый спрос на величие. В российском телесериале о 1930-х звучит совершенно невозможная фраза: «Наш Сталин строит новую империю!».

Это сталинская оптика, но без социалистического горизонта, который в языке сталинизма оставался хотя бы риторически, как полезная химера для мобилизации масс. Сейчас происходит встраивание советского опыта в правую, имперскую модель истории. Коммунизм тут вообще ни при чем. Большинство нынешних поклонников Сталина равнодушны к коммунизму. Мы строим капиталистический сталинизм. Это очень по-азиатски.

4.

Официальная версия национальной памяти сейчас оскорбительно простая и плоская. Это история без разрывов. У нас всегда было одно и то же государство, держава, империя, и это длится уже тысячу лет. Наша история все это время двигалась от хорошего к лучшему, а все проблемы, которые возникали внутри, были происками внешних врагов, агентов заграницы. В этой системе не было и не могло быть внутренних противоречий, неразрешимых антагонизмов.

Так написаны новые школьные учебники. А в виде танцевального шоу эту версию можно было видеть на открытии Олимпиады в Сочи, где, кстати, российская сборная вышла в «ватниках». Недавно министр культуры Мединский сказал, что в гражданской войне красных и белых победили в итоге не те и не другие, но победила некая «историческая Россия», которая существовала всегда и всегда побеждает. Она и есть невыразимый державный дух.

И все же в этом сквозном нарративе остаются два травматических разрыва, две пропасти: 1917-й и 1991-й. Если все шло правильно, то почему рухнула романовская империя, а потом и Советский Союз? Этих двух революций не должно было быть, но они были.

С 1917-м обойтись проще. Его, конечно, устроили иностранные агенты, создавшие внутренних врагов внутри нашей цивилизации. Теперь это общепринятое мнение. Все чаще под этими «внутренними врагами» понимают просто «евреев». Путин публично обратил внимание на то, что большинство постов в первом советском правительстве занимали евреи. Вряд ли с этим согласился бы хоть один профессиональный историк, но большинство историков предпочли никак не комментировать заявление президента.

В сквозном нарративе остаются два травматических разрыва, две пропасти: 1917-й и 1991-й.

До недавнего времени рядом с Кремлем стояла каменная стела. Это был первый памятник, установленный советской властью в 1918 году. На ней были высечены фамилии левых мыслителей — социалистов, марксистов, анархистов, народников, вдохновлявших русскую революцию. Но пару лет назад Путин распорядился сбить все эти имена и восстановить на стеле тот пышный декор, который был там до 1918 года. Это праздничные гербы царской семьи. Тогда одна из ведущих российских газет написала: «Сомкнулась связь времен».

Мне думается, что только тот горизонт, к которому стремилась революция, и позволяет по-настоящему осудить подавление свободы. Всегда важно, с чем мы сравниваем. Самой сокрушительной и полезной критикой реального социализма было сравнение его с собственными идеологическими установками, обнаружение непристойного зазора между социалистической декларацией и советской практикой.

Для меня лично это самая важная потеря в общей памяти. Я хотел бы смотреть в прошлое, да и в будущее глазами тех, кто планировал и делал революцию в 1917-м, а не глазами свергнутой имперской элиты старого мира или западной капиталистической. Я хотел бы сохранить верность этому Событию.

Да, это немного напоминает гуманистическую мечту о «социализме с человеческим лицом», в который верили лидеры «Пражской весны». Несколько странно, что я говорю об этом в городе, где эта мечта была раздавлена стальными гусеницами танков реального социализма и с тех пор не возвращалась. Впрочем, мне не привыкать выглядеть глупо, это не самое страшное. Я продолжаю всерьез относиться к тому, например, что писал Лев Копелев в своем знаменитом протестном письме о чехословацких событиях.

Гораздо труднее со вторым разрывом: 1991-й, антисоветское восстание в Москве, которое похоронило СССР. Официальная политика памяти тут такая: мы просто не говорим об этом, игнорируем эту дату. Потому что простой версией о внешних силах и внутренних врагах тут не отделаешься. Есть одна строчка в школьном учебнике, из которой ничего нельзя понять.

1991-й — главный «скелет в шкафу» нынешней российской элиты. Они все получили власть, собственность, связи, все основные ресурсы и активы тогда, в момент краха советского государства. Вся наша элита происходит оттуда, но никогда не упоминает этого и даже запрещает памятную панихиду о погибших на месте событий. Это настоящее «слепое пятно» коллективной памяти. Оно не умещается в предложенную нам версию истории, где империя всегда шла своим собственным путем, суть которого невыразима и священна.

Таким образом, формула нашей национальной памяти сейчас такая: нужно хорошо вспоминать Сталина и русских царей и нужно накрепко забыть 1991 и 1917 годы.

5.

И все-таки почему же люди никогда не будут помнить одинаково?

Я — экономоцентрист. Обменно-производственные отношения определяют даже самую тонкую игру самых сложных культурных механизмов. Мы зашифровываем свой опыт с помощью символов культуры и, наоборот, расшифровываем чужой. Это основа культурной механики. Но шифровка и расшифровка преимущественно определяются обменно-производственной матрицей конкретного общества.

Наша ментальная ситуация зависит от нашего положения в экономической системе и, что еще важнее, от положения страны внутри системы мировой.

Победившая в нынешней России историческая оптика адекватна той роли, которую заняла страна в миросистеме. Если мы хотим помнить по-другому, нужно изменить положение людей внутри страны и положение самой страны на мировой экономической карте. На этом была основана слабая вера оппозиционеров в реформистские возможности президента Медведева, в то, что он поможет создать новый сектор экономики, а тот позволит появиться другой культурной оптике.

Левая оптика — самое действенное противоядие от репрессивного, авторитарного способа понимать и помнить самих себя.

Я действительно верю, что социалистический горизонт и способ помнить нашу историю вернутся в новых постиндустриальных условиях информационной экономики. Технологии вновь изменят социальный расклад, а он — доминирующий способ памяти.

Я думаю, что левая оптика — это самое действенное противоядие от репрессивного, авторитарного и реакционного способа понимать и помнить самих себя. Современный марксизм задает нам тот этический горизонт, глядя из которого, мы только и можем высказывать убедительные претензии и к реальному капитализму, и к реальному социализму. В марксизме этот этический горизонт — не просто моральная проповедь, он продиктован самой логикой социальной и технологической эволюции. И это выгодно отличает марксизм от других этических альтернатив господствующей системе.

Я понимаю историю как борьбу, все важные фронты которой проходят не между нами, но внутри нас. Мы внутренне разделены, и это всегда будет так.

Возможно, только когда внутри общества исчезнут непримиримые классовые противоречия, разница интересов и причины для взаимного подчинения, у нас у всех наконец появится одна общая историческая память, общие и равноценные для всех этические выводы из этой памяти. И по законам диалектики именно общность этой памяти и этики позволит каждому из нас иметь свой, подлинно индивидуальный, взгляд на историю. Взгляд, требующий не только личной интерпретации, но и сознательного персонального участия. Тогда причиной ментальной разницы между людьми станет разный вид из окна, а не классовый интерес.

Ведь любое «никогда», как и любое «всегда», однажды заканчивается.

Понравился материал? Помоги сайту!