Распаренная совесть

Последнюю неделю Москву сотрясает скандал, связанный с «романами» или сексуальными действиями в отношении своих учеников как минимум со стороны двух преподавателей московской «элитной» 57-й школы, многолетней кузницы кадров для просвещенного класса столицы. Хронику событий недели суммировали коллеги на «Медузе». Скандал стал поводом для ожесточенных дискуссий в социальных сетях (вы можете прочесть некоторые важные реплики и свидетельства здесь) и требований уволить администрацию школы или закрыть ее вовсе, сопровождавшихся аутингом конкретных лиц за последние четверть века. Несколько часов назад появилось сообщение, что директор школы Сергей Менделевич подал в отставку. Андрей Архангельский объясняет, почему через тернии этих болезненных процессов мы приближаемся к лучшему миру.

Мир кружка, узкого сообщества, живущего столетиями вот так (только что вышел роман Пелевина, где он со сладострастием описывает, как жалок и нелеп этот круг, в трех поколениях — в ХIХ, ХХ и ХХI веке). Живущего при самовоспроизводящемся авторитарном правлении, и дело даже не в отчестве тирана, а именно в самовоспроизводстве палки и окрика «строиться!» Живущего с еще не отболевшим ужасом 1937 года, с психологией заложника. С ощущением, что он тут — на птичьих правах, что его тут только терпят; что он тут не родной; что белоручка, что просиживает штаны, «пока страна работает». От последнего десятилетия добавилось еще, что, оказывается, он сам — «внук палачей» и квартира в центре досталась по наследству от работавших в органах; квартирку ему дали, а он ругается, а сам квартиркой пользуется… гад — как добавил бы в конце другой великий писатель, Сорокин.

Все это создает неповторимую атмосферу невольничьего рынка, кружка на поселении, вечного самообмана и самоуговора, многоуровневой совести («да, то есть нет»). И порождает непонимание — контура снаружи. «А почему она это сказала? А почему молчала раньше? Почему они об этом не говорили?.. Это нужно расшифровать!!!» — пишут зарубежные коллеги, когда ты объясняешь им элементарные вещи. «Пятьдесят седьмая школа» — это такая метафора существования интеллигента в России (ну хорошо — самостоятельно мыслящего человека). И на этом холодном ветру хочется сохранить хотя бы что-то, этот хрупкий мир. То есть — применительно к 57-й школе — вырастить еще одно поколение мыслящих и обреченных на страдания — но есть надежда, что уже хотя бы не на физические страдания, — людей.

И вдруг — ба-бах.

Все рухнуло, весь этот мир, и пропагандистам сейчас нравится произносить само это словосочетание «пятьдесят седьмая школа» — нараспев; как писал Набоков — словно перекатывая винную ягоду во рту. Потому что это теперь сюжетец: в лучшем случае — про «Лолиту», а в худшем — про «Гумберта Гумберта» (роман разрешен на территории Российской Федерации). «Пятьдесят седьмая школа» звучит очень близко к «пятьдесят восьмой статье», расстрельной. Было такое универсальное выражение — «по пятьдесят восьмой», и дальше можно было ничего не объяснять; теперь это созвучие отзывается в душе, отдается в подсознании, и сама тема пригодна для символической кары — «по пятьдесят седьмой».

«Пятьдесят седьмая школа» — это такая метафора существования интеллигента в России. И на этом холодном ветру хочется сохранить хотя бы что-то, этот хрупкий мир. То есть вырастить еще одно поколение мыслящих и обреченных на страдания людей.

Почему это делается не по обязанности, а даже с удовольствием — ответ прост, кажется. Идеальных кружков, сообществ и школ не бывает — и особенно приятно бывает убедиться, что все оказались «одинаково плохи». Эта ситуация идеально подходит для нынешней отрицательной идеологии. Которая на внешнем, массовом контуре говорит: «Запад — плохой, мы — святые»; а на внутреннем, более глубинном уровне внушает другое: «Всякий человек одинаково плох. Человек не меняется. Человек гадок, мерзок, он никогда не станет лучше». Олег Кашин заметил, что многое из того, что появляется на телеэкране сегодня, сознательно задумано так, чтобы у зрителей было ощущение «хорошо уже не будет никогда». Он прав, цель именно такая — внушить, что никогда тут не будет иначе и ничего не изменится; это удобная форма контроля и гарантия от любых изменений. Такой пессимизм, который становится национальной идеей.

Есть элитные школы, есть элитные университеты (выпускники Итона недавно побывали в Кремле, и ключевое слово в отчетах об этой встрече — именно «элита»). Нет ничего дурного, что где-то учится будущая элита; и, любя страну, совершенно естественно любить и ее будущую элиту, и то место, где знания и таланты ценятся дороже денег. Да, я хотел бы учиться в 57-й школе (хотя у меня тоже была хорошая школа), и я переживаю оттого, что скандал нанесет урон ее репутации. Я отношусь к этой школе с симпатией — как к хорошей редакции, но не своей; потому что думаешь — ну хотя бы еще кто-то останется.

Пропагандистам сейчас нравится произносить само это словосочетание «пятьдесят седьмая школа» — нараспев; как писал Набоков — словно перекатывая винную ягоду во рту.

Этого же опасаются и другие симпатизанты 57-й школы — что теперь все рухнет, все в грязи, все перессорились, вот этот шлейф. Им больно — и это заметно; оттого, что все теперь «перетирают». И чувство омерзения становится доминирующим; в России часто «что-то» превращается во «всё». Это омерзение заслоняет, кажется, уже и саму суть происходящего. И какой-нибудь голос (даже голоса) нет-нет да и воскликнет: зачем вообще надо было все это начинать?..

Вот, например, директор 57-й школы, который принимает решение уволиться; и руководствуется он явно не циркуляром из министерства, это спонтанная реакция. Он ведет себя, повинуясь какому-то внутреннему чувству. И другие учителя, которые поступают так же. И родители, которые просят их всех остаться, тоже ведут себя, повинуясь какому-то непривычному инстинкту. И обсуждение скандала внутри самой школы, затеянное самой школой. «Закрытый мир 57-й школы»? Почему же. Как раз совершенно открытый, болезненно разомкнутый — по крайней мере, сейчас. Заметим, что это было личной инициативой — обсудить болезненное, а не чьим-нибудь заказом. И такое поведение как раз опровергает тезис о том, что «ничего не изменится», что все одинаково плохи. Не все — если все-таки решились вынести сор из избы. И именно поэтому — не одинаково плохи.

Что же? Что заставляет поступать так директора, родителей и общество, обсуждать и делать самим себе больно?

В этом месте журналист из советской многотиражки, из отдела морали, в 1970-е годы делал отступ и писал с красной строки: совесть.

Так будет, пока общественное море не успокоится и не вынесет для себя какое-то правило.

К счастью, в условном «фейсбуке» мы впервые можем самостоятельно, коллективно и равноправно решать, что хорошо, а что плохо, что недопустимо и как себя вести в этой ситуации. В тысячах сетевых «парткомов» и «женсоветов» по этому и другим поводам в этот самый момент мучительно формируется, на самом деле, новая этика — сама собой, спонтанно, а не согласно циркуляру из департамента. Об этом написала уже Екатерина Шульман, и можно повторить: во время всех этих, как кажется, бессмысленных сетевых побоищ рождаются новые нормы морали, новые ценности, соответствующие новому времени. Одна оценка подвергается осмеянию, на ее месте тут же появляется другая — и ее сметает очередной волной; и так будет, пока общественное море не успокоится и не вынесет для себя какое-то правило. Так рождается общество — в обсуждении неприятного, болезненного, ужасного. Так рождается общество ответственных и самокритичных людей, и так в будущем — в идеале — будет и на уровне всей страны. Михаил Ратгауз подарил точную метафору: «Фейсбук превратился в баню с прачечной. Как ни сунешь сюда нос раз в день, в лицо летят пена, химикалии, распаренные руки банщиков, до крови трущих чью-то нечистую совесть». Все именно так. На самом деле Фейсбук и есть сейчас распаренная совесть. История с 57-й школой — это именно совесть, попавшая в парилку публичного пространства, по Ханне Арендт, но — пар костей не ломит. И как-нибудь она выберется из парилки, просохнет, но будет уже другой, как после переаттестации. Именно так, мучительно, и формируется мораль в обществе. Когда плохие оценки за поведение общество выставляет самому себе — потому что это и есть первый признак совести.

На это есть известное возражение — что все это хорошо было бы в идеальном обществе, где все нормы снизу доверху давно приняты, разделяются всеми и опираются на гуманистическую этику. И долгое «молчание школы» оправдывается тем, что вот если бы это происходило при открытой и независимой системе… если бы в свободном обществе… если бы при непредвзятости… если бы у нас был доберман-пинчер. А дело происходит в совсем другом обществе — которое и само-то существует как бы внутри государства, в виде обороняющейся крепости. И государство использует этот случай для злорадства — или применяя гаечный ключ, как оно только и умеет.

Как вести себя в этой ситуации далекого от идеала общества?

Ответ дал еще Кант. В подобных случаях поступать и вести себя так, как будто ты уже существуешь в идеальном обществе и, стало быть, при выборе руководствуешься идеальными соображениями. Вести себя так, как будто нет никаких карательных органов, нет страха, нет замкнутой среды, нет чувства осажденной крепости, нет ощущения, что ты тут на птичьих правах, нет вот этого шлейфа, шипения и злорадства. Вести себя так, как будто ничего этого нет и нужно просто решать этот вопрос для самих себя, для собственной совести. Иначе это слово так и останется мемом, сохраняя глумливые коннотации, — потому что так, конечно, удобнее жить, когда у всех слов смещены смысловые позвонки. Но стоит вернуть этому слову его единственное значение — чтобы хотя бы что-то уцелело после бани.

Понравился материал? Помоги сайту!