Рептилия раздора

В конце июля научные новости во всем мире оккупировала четвероногая змея: ископаемая Tetrapodophis amplectus из Бразилии возрастом около 120 миллионов лет, случайно обнаруженная в музее в Германии, оказалась первой за всю историю палеонтологии змеей с четырьмя конечностями. Существо, описанное в статье в журнале Science британцем Дэвидом Мартиллом и его коллегами, — выразительная иллюстрация к истории о том, что эволюция не только дает разным существам новые сложные органы (рыбам, вышедшим на сушу, — ноги вместо плавников, жирафу — длинную шею), но и отбирает уже имеющиеся. У общего предка змей были все четыре ноги, и эволюция ликвидировала их за ненадобностью. Считалось, что змеи произошли либо от сухопутных рептилий, рывших подземные ходы, либо от морских, а скелет Tetrapodophis amplectus разрешил неясность в пользу первой версии.

Это половина новости, которую можно написать по этому поводу. Вторая половина, шрифтом помельче, выглядит как-то так: ученый из Великобритании, проигнорировав все правила приличия в собственной дисциплине, исследовал окаменелость, скорее всего, украденную из Бразилии, и по этому поводу особенно не переживает — потому что у них там в этой стране диких обезьян после отъезда Ричарда Фейнмана и поговорить не с кем, чего переживать.

Вторую половину новости в России пока не написал почти никто: возможно, слишком уж отдает проблемами первого мира, попытками пристыдить развитые страны за то, что они развитые, и, главное, Научной Политкорректностью, которую в нашей стране считают такой досадной издержкой пребывания в западном обществе (если не гримасой его). А между тем как раз в России ее надо было бы прочитать очень внимательно.

Как экспонат эта древняя змея была одной из тысяч, наверное, таких неведомых штук в запасниках музеев естественной истории: род и вид неизвестны, в фонд музея попало от частного лица. Ни дат, ни фамилий, ни дать ни взять — неопознанный музейный объект. В статье из Science авторы так и пишут: объект несколько десятилетий находился в частной коллекции, был в ней одним из многих элементов, казался незначительным — поэтому «нет никаких сведений о его приобретении или провенансе» (так называют обстоятельства превращения обычного предмета в музейный экспонат).

У общего предка всех змей было четыре ноги, и эволюция ликвидировала их за ненадобностью.

Тем не менее сами же ученые уверены, что змея попала в музей из Бразилии, — бразильской газете O Estado de S. Paulo Мартилл сказал, что как эксперт по этой геологической формации сразу и безошибочно опознал место происхождения находки. И в этом первая проблема: с 1942 года вывозить окаменелости из Бразилии запрещено.

«Нет сведений о провенансе» в музейном деле сегодня вообще-то звучит вполне себе как эвфемизм для «украли», и именно так это поняли в Бразилии, где громкую историю восприняли в первую очередь как нарушение своего законодательства. Шансы предъявить обвинения кому-то конкретному или хотя бы понять, когда все-таки находка покинула страну, стремятся к нулю.

Западные научные СМИ, писавшие о находке, покачали головами: как это Science вообще взялся за статью, в которой объект исследования и его юридический статус заставляют приличных палеонтологов поднапрячься? Но возмущение журналистов за редким исключением все же было несколько формальным, и эта формальность удачно отразилась в заголовке Forbes: «та самая (потенциально незаконная) фантастическая змея с четырьмя ногами и этика коллекционирования окаменелостей». Статус находки почти для всех, кроме бразильцев, — пометка в скобках, приписка одним предложением. Ну да, ах, ложечки-то, по-видимому, того, ай-яй-яй, а рисунок красивый ведь.

Сам Дэвид Мартилл довольно агрессивно отмахивается от любых вопросов по поводу законности пребывания окаменелости в Германии: ему плевать, как она туда попала, а «эти бразильские ученые могут думать что хотят» (сказано бразильской газете). Если постараться и отодвинуть в сторону этот тон типичного добросовестного приобретателя, ученого можно понять: в конце концов, в первую очередь это репутационная проблема музея, в котором хранится змея, — на такое вольное обращение с провенансом коллеги по отрасли обычно смотрят косо.

Мартилла же интересует только научная сторона вопроса, и, как и многие ученые, он последовательно критикует законодательство, ограничивающее работу палеонтологов. Окаменелости принадлежат всем, поскольку, когда все эти интересные животные и растения умирали, никаких стран и государственных границ не было и в помине. Долой палеонтологическую ксенофобию, а то, выходит, «бразильские окаменелости для бразильцев», Москва для москвичей.

Палеонтология в этом смысле и правда отличается от, скажем, археологии: скелет змеи — это все-таки не оружие, с которым чьи-то предки обороняли свою землю, и не мумии, когда-то бывшие живыми людьми (и этими самыми предками). Политическая география, которую мы накладываем поверх физической, древних животных и растений не касалась; к тому же окаменелости, как правило, не имеют религиозного значения. Национализм, движущий усилиями по репатриации ценностей и сохранению их на родине, в случае с мумиями и артефактами по-человечески даже понятен. Это материальная история народа, ниточки в прошлое, наглядные свидетельства историчности и конечности человека — прямо по Хайдеггеру.

«Нет сведений о провенансе» в музейном деле сегодня звучит как эвфемизм для «украли».

И даже когда этот национализм, в общем-то, напрямую угрожает самому существованию ценностей — как, например, в случае с мумиями чинчорро в Чили, которые недавно неожиданно начали гнить от растущей влажности из-за изменения климата, — никто всерьез не думает вменять это в вину стране-хозяйке. Чилийские специалисты привлекли к решению проблемы коллег из других стран, и для 120 мумий (которые, кстати, примерно на две тысячи лет старше египетских) успешно строятся новые хранилища в том же маленьком музее в городе Арика.

Потом, как охотно пояснил мне друг-палеонтолог и по совместительству научный журналист, самим ученым, в общем-то, и правда совершенно без разницы, где в итоге находится штука, из которой они сделали статью для Science или Nature, — имеет значение только наука. Их дело — не нарушить законодательство, чего в этом случае и не было: Мартиллу с точки зрения закона предъявить нечего. А музейные отношения пусть выясняют специально обученные люди.

Большинство конфликтов по поводу того, кому должен принадлежать музейный экспонат, сегодня либо тлеют годами без какого-либо решения (Розеттский камень или, например, мраморы Элгина в Британском музее), либо разрешаются элегантным путем и бескровно. Стороны часто оказываются в патовой ситуации: музей не хочет расставаться с экспонатом, в который вложено много труда, но и не рвется обострять отношения со страной, которая, в свою очередь, и хотела бы, наверное, забрать свое себе, но без сотрудничества музея никак не сможет это сделать (не красть же, в самом деле).

Добавим к этому хрупкость абсолютного большинства ценных объектов, и неизбежным решением становится соглашение о постоянном хранении, permanent loan: артефакт переходит в собственность исторической родины и тут же, без каких-либо движений, передается на постоянное экспонирование в музей, где он уже хранится. Обычно это дополняется соглашениями о партнерстве двух музеев и совместными исследовательскими программами: так конфликт превращается в дружбу.

Рейдерский подход к музейному делу тоже, бывает, встречается, хоть и нечасто. Наверное, самый крупный (в нескольких смыслах) такой случай произошел в мае 1992 года в Хилл-Сити, штат Южная Дакота. Местные ученые за два года до этого нашли на ранчо местного жителя по имени Морис Уильямс скелет тираннозавра, заплатили фермеру пять тысяч долларов за право вывезти его оттуда, потратили тысячу часов на раскопки и таки забрали его в местный палеонтологический институт. К 1992 году там уже собирались строить музей вокруг самого крупного и полного скелета тираннозавра в мире, когда в институт внезапно приехали 50 человек из ФБР и Национальной гвардии, погрузили кости в ящики и вывезли на склад, где они пролежали следующие три года, пока все судились со всеми.

Дело было в том, что местный житель, представитель коренных народов Америки, однажды ради налоговых льгот как бы передал права на землю федеральным властям — а согласно Закону о древностях 1906 года с федеральной земли ничего самовольно забирать нельзя. В итоге после разбирательств динозавр достался Морису Уильямсу, который тут же решил продать его с помощью Sotheby's: семь с лишним миллионов всем миром собрали для Филдовского музея в Чикаго, где теперь и обитает тираннозавр, известный во всем мире как Сью.

И все же большинство предпочитает жить заветами кота Леопольда, в том числе и в науке. Всем очевидно, что, хотя на дату смерти змеи или, скажем, австралопитека Люси никаких Бразилии и Эфиопии не было, на момент их обнаружения и открытия для науки эти страны очень даже существовали. И в них есть настоящие и будущие ученые, для научных карьер и морального духа которых участие в большом открытии, да еще и родном, очень важно. И эти страны пренебрежение к факту их существования злит, откуда в итоге и берутся все эти законы о запрете вывоза.

Поэтому обычной практикой для палеонтологов стало приглашение в научную группу местных исследователей: если что, это может сгладить тот факт, что сама окаменелость, так сказать, обрела новый дом. И это не считается подачкой или утешительным призом — напротив, международное сотрудничество ученых только укрепляет научно-культурные связи стран. Статья ведь важнее глыбы камня, помните?

Когда такой вопрос — «звали ли вы бразильских ученых или научные организации» — газета «Сан-Паулу» задала Мартиллу, у которого в соавторах только немец и британец, они получили ответ, заслуживающий буквального перевода: «Но что бы это изменило? Вы что, хотите, чтобы я еще взял в команду темнокожего, инвалида и женщину, а может быть, еще и гомосексуала просто для баланса по всем параметрам?»

Дальше он там еще рассуждает о том, что если приглашать к сотрудничеству бразильцев «только потому, что они из Бразилии», тогда все будут думать, что любой бразилец попал в соавторы статьи именно из-за своей национальности, а не по заслугам. По словам Мартилла, когда он исследовал окаменелость и писал статью, он не знал ни одного бразильского герпетолога, но сейчас знает, что есть там один товарищ по фамилии такой-то (и называет ее неточно).

К 1992 году в Южной Дакоте уже собирались строить музей вокруг самого крупного и полного скелета тираннозавра в мире, когда в институт внезапно приехали 50 человек из ФБР и Национальной гвардии, погрузили кости в ящики и вывезли на склад.

Но и одной первой тирады, в принципе, хватило для того, чтобы ошалевшая от такого поворота газета перевела заметку с португальского на английский — в попытке привлечь внимание к, мягко говоря, маргинальной позиции, высказанной ученым.

В английском языке есть такое выражение — to add insult to injury: это что-то вроде помеси «сыпать соль на рану» и «тушить костер бензином». Именно это и сделал британский палеонтолог: на случай, если не всех в Бразилии задело вольное отношение к их законодательству, он решил еще для верности оскорбить научное сообщество страны.

Не очень понятно, счел ли Мартилл, что в вопросе о сотрудничестве с бразильскими учеными и правда имелось в виду «почетное» участие для вида, а не нормальное научное сотрудничество, — или же ему даже в голову не приходит вторая возможность. Может быть, ему до смерти надоели люди, которые кивают в ответ на его заявления о научной значимости находки и все равно занудно лезут со своей этикой, и он не сдержался (хотя это слабое оправдание: вопросы и ответы по электронной почте обычно дают счастливую возможность избежать ляпов сгоряча).

Особенно красиво слова про бразильцев для этнического баланса выглядят рядом с рассуждениями о том же законе 1942 года: мол, вы там у себя окаменелости разрушаете при добыче полезных ископаемых, спокойно даете им медленно разрушаться в земле, но стоит кому-то попытаться их забрать во имя науки, вы его сразу в тюрьму — непорядок. В других новостях: варвары не ценят своих сокровищ и не могут справиться с важной научной задачей без помощи цивилизованных людей. Звонил девятнадцатый век, хочет назад свои стереотипы.

То есть более-менее понятно, что, когда британский ученый говорит про «науку для всех», он, скорее всего, на самом деле имеет в виду очень конкретное подмножество «всех». Такой дистиллированный научный колониализм в эпоху интернета и «братских могил» (так называются очень длинные перечисления авторов в научной статье от какого-нибудь крупного проекта, где их могут быть десятки и даже сотни) надо еще поискать.

И все же: почему нас в России вообще должно волновать это копание в высоких материях научной этики и выяснение отношений между наукой первого и второго мира? Ну, например, вот почему: что бы там мы себе ни представляли — какой научный рейтинг стран ни возьми, все время получается КПСС. Если мы трезво примеряем подобную ситуацию на себя, смотреть надо не в сторону Великобритании и Германии.

В сухом остатке — громкое научное открытие, ставящее до недавнего времени никому не известную окаменелость рядом со Сью, Люси и прочими «самыми-самыми», и неожиданный кейс по научной этике, которого вообще-то хотелось бы избежать. Почему вообще этот кейс должен быть интересен кому бы то ни было, кроме бразильцев, которые, надо полагать, готовятся к серьезному разговору с провинциальным немецким музеем?

Ответ может быть, например, таким. В 2010 году стороны Конвенции о биологическом разнообразии ООН приняли так называемый Нагойский протокол «регулирования доступа к генетическим ресурсам и совместного использования на справедливой и равной основе выгод от их применения». Этот сложный даже для подготовленного читателя документ определяет механизм участия развивающихся стран, основных поставщиков биологического сырья, в прибыли от его использования.

То есть скоро коллеги Дэвида Мартилла по Портсмутскому университету, предположим, найдут у какого-нибудь неведомого бразильского цветочка большой потенциал в лечении, допустим, болезни Альцгеймера. У них уже никак не получится заявить, что, когда цветочек эволюционировал, вас тут не стояло и вообще мы его нашли, пока вы там добывали полезные ископаемые и давали цветочку просто так сидеть в земле.

Нагойский протокол много критикуют в том числе за то, что он вводит совершенно новые правила игры в изучении и освоении живого мира, которые якобы будут сдерживать прогресс. Но, с другой стороны, соглашение просто официально, на бумаге подтверждает, что в науке нового тысячелетия мы предпочитаем договариваться там, где раньше был эдакий Дикий Запад с правом сильного и научными результатами, оправдывающими любые средства.

Тем, кто так думает, конечно, неприятно видеть, что наука о прошлом всего живого по ходу дела избавилась еще не от всех дурных привычек того, другого, времени.

Понравился материал? Помоги сайту!