Криста Вихтерих: «Я — феминистка поколения 70-х — 80-х, и мы должны защищать то, чего мы добились»

Уже послезавтра в Москве начинается большой симпозиум по гендеру «Женщины, мужчины и дивный новый мир», организованный внутри проекта «Общественная дипломатия. ЕС и Россия». На него можно попасть 23—24 марта в DI Telegraph.

Мы уже представляли некоторых его участниц — российскую активистку Алену Попову и венгерского профессора в области gender studies Андреа Пето.

Сейчас специально к симпозиуму Кольта решила поговорить с Кристой Вихтерих, которая, к сожалению, не сможет приехать в Москву, но поддерживает издалека этот проект.

Криста Вихтерих говорит про свою жизнь, что это не строгая и прямая карьерная лестница, а зигзаг и печворк. Ее молодость пришлась на 70-е годы, когда феминизм в Германии был на пике популярности. В 1971 году журнал Stern вышел с обложкой «Мы сделали аборт» — 374 женщины признавались в том, что нарушили закон о запрете абортов, который тогда действовал в Германии. Активистки того времени следовали лозунгу «Личное — это политическое», основывали первые женские центры и «женские пространства» в университетах, участвовали в уличных акциях. После защиты своей диссертации по социологии Вихтерих решила отправиться в Иран и Индию, где преподавала немецкий язык и культуру, работала журналисткой в Кении. Для Вихтерих все связано со всем: экология, экономика, права женщин и глобализация, теория и практика, работа в университетах и активизм. Она понимает феминизм по-своему: как борьбу женщин не только за собственное, но и за общее равноправие. Вихтерих считает, что идеи и принципы 70-х актуальны и сейчас.

— Одна из главных тем, обсуждаемых сейчас в мире, — это экономическое неравенство. Как это отражается на положении женщин?

— Во всем мире оплачиваемая работа основывается на неоплачиваемой. Неоплачиваемую — это уход за детьми, пожилыми родственниками, работа по дому — в основном выполняют женщины. И это такая подушка, на которой располагается любая экономика, неважно, капиталистическая или нет. В последнее время все чаще говорят о том, что эту работу по уходу за всем живым, «социальное воспроизводство», нужно больше принимать во внимание, а не ограничиваться разделением на производство и воспроизводство, о котором писали Маркс и другие экономисты.

Конечно, во всех обществах есть эта норма: мы должны расти. Экономика должна расти, мы должны быть эффективными и конкурентоспособными. Глобализация все это только дополнительно усиливает. И все это отражается и на отношениях полов. То, как обстояли дела на Западе раньше, когда женщины не были вовлечены в рынок труда и производства или обеспечивали только дополнительный заработок, — так с точки зрения капиталистических принципов роста и эффективности продолжаться дальше не может. Женскую рабочую силу тоже необходимо использовать. Например, Всемирный банк говорит, что женщины — это главный мотор экономического роста, женщин нужно вовлекать в рынок труда.

— Что же в этом плохого?

— Конечно, исключение женщин из рынка труда было проблемой. Но и их включение тоже стало проблемой. В результате мы видим, что женщины часто работают с неформальными контрактами или на полставки. Они не работают на равных условиях, а используются концернами как дешевая рабочая сила.

Капиталистическая система, нацеленная на получение прибыли, всегда пытается получить ресурсы для роста — и природные, и человеческие — как можно дешевле. И здесь и неоплачиваемая, и низкооплачиваемая работа, которую выполняют женщины, очень полезна, она помогает всей системе функционировать. У нас на Западе женщины получают меньше мужчин и за квалифицированную работу.

Но мы сейчас с вами говорим о стратегии достижения равноправия — как сделать так, чтобы мужчины и женщины получали равную оплату за равный труд, равные пенсии, были равно представлены на высших этажах концернов и власти для принятия решений. Например, предлагаются фиксированная минимальная заработная плата или квоты. Уже тут мы сразу видим, что в Германии, например, государство не хочет продвигать квоты, а предлагает концернам самим заняться регулированием. Но речь в любом случае идет о том, что мы можем сделать в рамках существующей системы.

И тут возникает вопрос: а можно ли изменить всю систему? Что можно сделать, чтобы женщины не только догоняли в экономике мужчин, homo economicus? Это значит, что мужчины должны измениться и взять на себя больше работы по уходу за детьми и домом. Сейчас это совсем не проблема, потому что новые технологии так или иначе приводят к тому, что многие рабочие места, в том числе для мужчин, становятся ненужными.

— Как это можно конкретно воплотить в жизнь?

— Нужно не просто предлагать женщинам работать, но делать так, чтобы было достаточно детских садов или школ, в которых дети могут находиться целый день. Или, например, отпуск по уходу за детьми для мужчин в Германии — это шаг в правильном направлении. Но все меняется очень и очень медленно. Я считаю, что изменения невозможны без полного изменения системы. Пока ее целью являются прибыль и рост, будет продолжаться эксплуатация ресурсов. И даже если, грубо говоря, немецкие женщины будут получать столько же, сколько немецкие мужчины, всегда будут возникать новые низшие классы — например, мигранты. То есть пол — это только одна из категорий, связанных с эксплуатацией. Но есть еще и цвет кожи, происхождение, классы, которые все еще существуют. Как можно изменить всю эту иерархию? Мне кажется, это возможно только путем радикальной демократизации экономики. В этом для меня заключается феминистский подход: он шире, чем просто равноправие мужчин и женщин.

— Да, вы не раз говорили, что для вас важно различие между равенством полов и феминизмом. Что вы имеете в виду?

— Объясню на примере. После Второй мировой войны в Основном законе Германии появился параграф, запрещающий женщинам службу в армии. Вокруг было много дискуссий, и в рамках борьбы за равноправие женщинам все-таки разрешили служить. Это позиция равенства полов: во всех процессах и областях женщины должны иметь те же права, что и мужчины. А феминистская позиция в этом конкретном случае утверждает: для нас пацифизм и борьба за мир важнее равенства полов.

Или, например, если мы посмотрим на политику Всемирного банка, то она направлена на то, чтобы все женщины получили равный доступ к земле и к семенам, но эти семена предлагают им агропромышленные концерны. На это многие женщины с «глобального Юга» говорят: но мы этого не хотим, мы хотим, чтобы семена принадлежали нам самим, мы хотим выращивать собственные семена. И здесь для меня феминистские цели, а не задачи равенства, тоже обладают приоритетом.

— В Германии разные группы по-разному понимают феминизм.

— Конечно. После второй волны женского движения, которая в разных странах пришлась на 60-е — 80-е годы, началось сильное дробление. Женщины начали делиться на группы: лесбиянки, мигрантки, чернокожие женщины и так далее. Все начали говорить друг другу: вы совсем в другом положении, вы более привилегированные, чем мы. Женское движение изначально было всегда основано на идентичности: мы, женский пол. А потом оно разделилось на много разных идентичностей: мы, африканские женщины в Западной Европе, или мы, восточноевропейские женщины в Западной Европе. И это привело к тому, что женское движение как одно большое движение почти исчезло с улиц. И возник даже страх перед тем, чтобы говорить «мы». Я, например, лично начала бояться говорить: я требую того-то и того-то для «нас». Ведь другие женские движения должны говорить сами за себя, я не могу говорить за других.

— Но, например, с началом движения #MeToo это «мы» вернулось?

— Да, в последнее время происходит возвращение женского движения. #MeToo — это движение против насилия. А в Испании в этом году 8 марта были огромные демонстрации с требованиями, которые касались и оплачиваемой, и неоплачиваемой работы. Важно, что возникает новый активизм.

— Вы даже называете себя scholar activist.

— Это связано с тем, что я — феминистка поколения 70-х — 80-х годов. Тогда важной целью было преодолеть разделение теории и практики в женском движении. Мы не хотели, чтобы возникло несколько классов феминисток — с одной стороны, новая элита, те, кто работает в университетах и занимается теорией, а с другой стороны, те, кто борется за улучшение положения женщин на практике. С тех пор эта идея меня не покидала. Когда я начала преподавать в университетах, я всегда старалась сохранить контакт с активистками и самой принимать участие в кампаниях. Мне это не всегда хорошо удавалось, но я продолжаю к этому стремиться. Мне кажется, что моя связь с активизмом дает мне другой подход, я всегда смотрю на то, как моя тема на практике обсуждается в общественных движениях.

— Вы несколько лет работали в Иране и Индии. Это как-то изменило ваши взгляды?

— На Западе мы всегда говорили про патриархат и подразумевали, что он везде одинаков. Но если посмотреть внимательно на разные общества и культуры, то видно, что патриархат и насилие против женщин могут существовать в очень разных формах. Насилие — это центральная тема везде, потому что отношения полов — это иерархические, властные отношения. Но как эта иерархия проявляется, может зависеть от культуры или религии. Тема сексуальных и репродуктивных прав людей, разных людей, не только женщин, но и гомосексуалов, транс- или интерсексуалов — это, скорее, общие отправные точки, от которых можно отталкиваться, чтобы искать общие стратегии, формулировать общие правовые требования и влиять на политику. И еще есть общая экономическая рамка неолиберальной глобализации.

— В Германии Ангела Меркель, женщина из консервативной партии, много лет возглавляет правительство. Как это отразилось на положении женщин в политике?

— Меркель — не феминистка, она сама говорит об этом. Я знаю ее с тех времен, когда она была министром по делам семьи и женщин. Все темы, связанные с феминизмом и равноправием, были ей чужды, она ведь выросла в ГДР, в обществе, где людям говорили: вы уже достигли равноправия. Она получила отличное образование, у нее были прекрасные карьерные возможности. Но я слышала от разных членов правительства, что стиль руководства у нее более интегративный, коммуникативный, особенно по сравнению с авторитарным стилем Шредера. Она очень сильно поддерживала женщин, говорила, что они должны становиться министрами. В немецком обществе ее, конечно, часто называют «мамочкой», но уважают ее за то, что она, женщина, занимает этот пост. У всего этого есть позитивный эффект. Но есть и другие факторы. Например, в новом парламенте меньше женщин, чем в предыдущем. Так что с вопросом равноправия в политике мы делаем то шаг вперед, то шаг назад.

— Вы упомянули ГДР, там ситуация с правами женщин была похожа на ситуацию в Советском Союзе. Видны ли эти различия сейчас?

— Когда после объединения Германии мы, западные феминистки, встретились с женщинами из ГДР, только тогда нам стало ясно, насколько велики были различия между нами. В том, что касается профессий, работы или детских садов, женщины из ГДР были явно впереди нас. В Берлине еще до совсем недавнего времени было заметно, что в восточной части с детскими садами все хорошо, а в западной — катастрофа. Но мы заметили, что женщины из ГДР придавали меньшее значение таким темам, как насилие или харассмент, которые были важны для нас. Из-за этого было много споров вначале. Ну а сейчас тема различия Запада и Востока в Германии уже никакой роли не играет.

— После распада СССР многие женщины в России говорили, что им не нужен феминизм. Почему так происходило?

— Никто ведь в СССР не пытался, скажем, интегрировать мужчин в «женские профессии». Все было наоборот: советская модель базировалась на том, что эмансипация женщин происходила через их участие в производстве. В результате нормативное участие женщин в производстве стало восприниматься ими как принуждение. Маятник как бы качнулся в другую сторону. У женщин возникло желание индивидуальности, а она виделась, прежде всего, в частном, в семейной жизни, в религии, в роли матери. Ведь эта роль в большой степени может наделять жизнь смыслом. Когда женщины разочаровываются в работе и видят, что полного равенства они все равно не смогли добиться, тогда они начинают искать другой смысл жизни и другую идентичность.

Но в последнее время в западном обществе индивидуализация тоже только усиливалась, правда, другая. Ответственность каждого отдельного человека за свою жизнь все время увеличивалась. Женщинам говорили: сейчас у вас есть равные шансы в образовании. Теперь смотрите, как вы можете продать себя на рынке труда, постоянно себя улучшая и становясь все быстрее, красивее и эффективнее. Это неолиберальная модель. Теперь маятник опять-таки качнулся в другую сторону, и возникло стремление к общности. Мне кажется, что стремление назад, к иерархической семье, за которое выступают правые, тоже с этим связано. От индивидуализации, исчезновения социальных связей у людей возникает чувство страха. Ответ правых консерваторов на это — возвращение к старым семейным структурам. Но, с другой стороны, можно подумать над тем, какие другие общие структуры мы можем создать. Например, в Германии есть проекты общих садов или домов, в которых живет несколько поколений людей, не связанных между собой родством.

— Что стоит сейчас для вас на повестке дня?

— Мне кажется, ошибкой женского движения было думать, что мы находимся на пути постоянного прогресса. Нам всегда казалось: когда мы чего-то достигнем, когда это будет закреплено в законе и принято обществом, это так и останется для всех следующих поколений. А сейчас права, которых мы уже добились, снова ставятся под вопрос. Я имею в виду право на аборт и вообще право на равенство. Снова подчеркиваются биологические различия, снова речь идет о «естественном» положении вещей, и семья видится центром природного порядка. А там, где речь идет о природе и религии, утверждаются нормы того, что такое женственность и как она должна подчиняться мужественности. При этом все гендерные исследования видели это как социальный конструкт, то есть то, что можно изменить. Мы должны защищать то, чего мы добились.

Понравился материал? Помоги сайту!