Итоги с Мартином Алексеевичем

Российской пропаганде — какой мы ее знаем с начала марта 2014 года — два года. У нас часто говорят, что новое время в России не породило ничего феноменального, что оказало бы влияние на весь мир. Это неправда. Именно пропаганда и стала тем «новым», чем мы обогатили мир за эти два года. Мы подарили миру propaganda — спустя 30 лет после того, как подарили perestroika. Те, кто сожалел по поводу второго слова, безусловно, могут гордиться собой.

Между тем с практической точки зрения итоги пропаганды никакие. Чего она добилась — кроме того, что вздыбила слушателя и напугала мир?.. Начиная с референдума о независимости Шотландии (2014) и заканчивая какой-нибудь стеной на границе, которую повалили мигранты, — два года подряд пропаганда предрекает »крах» всему. Однако даже Греция устояла («распад Евросоюза» — была такая топ-тема прошлого года). То, как сейчас говорят про Англию, которая может выйти из Евросоюза, — это, конечно, игрушки по сравнению с публицистическими циклами «крах Европы» и «крах Америки». Впрочем, самые честные из комментаторов тогда предупреждали: «в ближайшее время говорить о крахе Америки преждевременно» (сейчас по поводу Америки ведущие вынуждены сдерживать себя — такое тоже было не раз, временно поменялась установка).

Глядя с высоты прожитых двух лет, мы видим, что ни одно из мрачных пророчеств не сбылось.

«Поток беженцев захлестнул Европу» — кейс про мигрантов можно признать единственным относительно успешным, поскольку он имеет хотя бы какое-то отношение к реальности; там действительно все сложно, но и там далеко до краха.

Украина, с которой все началось, сегодня находится на периферии интереса. Недавно там случился парламентский кризис, и пропаганда с радостью бросилась описывать его в красках — и попалась в коварную ловушку. Дело в том, что парламентский кризис на Украине — это уже лет двадцать такое народное развлечение, сорочинская ярмарка. Таких кризисов там было уже десять или двадцать, для Украины это скорее символ стабильности, чем апокалипсиса. Кремль (и вслед за ним пропаганда) допускает тот же стратегический просчет, что и в советские годы: эксперты исходят из неверной картины мира. Как и советским, нынешним пропагандистам кажется, что любой кризис на «Западе» есть свидетельство краха всей системы. Между тем кризис — это просто проверка жизнеспособности, что-то вроде учебной тревоги — если использовать более понятный в России язык.

Вначале пропаганда воспринималась как практика, потом — как идеология, затем — как психология; наконец, спустя два года пропаганда превратилась в такую метафизическую штуку, стала вещью в себе.

Однако в любом случае о политическом кризисе на Украине невозможно рассказать с помощью hate speech; его приходится описывать только на языке политическом — парламент, коалиция, фракция. Десяток партий, президент в клинче с премьером, тот — с министрами, а те — с регионами; в общем, бесконечный сериал. Погружая нас в эти подробности и детали, язык пропаганды сам вынужден усложняться, переходить на «язык врага». Первым эту ловушку заметил проницательный Сергей Марков, который написал у себя в фейсбуке: «Мне надоело эти три дня постоянно смотреть по российским телеканалам антироссийскую по сути пропаганду, представляющую кризис с отставкой Яценюка как политический кризис европейского типа, где идет борьба фракций, переформатирование коалиции, борьба за каждый депутатский голос. Это пропаганда украинской постмайданной системы…» Но было поздно: пропаганда так углубилась в бесконечные ряды »Яценюк-Порошенко-Тимошенко-заявил-отклонил-вышел-коалиция-фракция», что это изменило саму структуру «разговора про Украину». Пропаганда уверена, что это она описывает «бардак» (ведь политика в представлении пропаганды и есть бардак), а оказалось, что она описывает драму, подозрительно напоминающую ту, что идет в других европейских театрах.

И так происходило на протяжении двух лет со всеми кризисами — которые должны были бы стать подтверждением мрачных пророчеств пропаганды. Всякий раз кризис оказывался слишком сложным явлением — для того, чтобы его можно было использовать в дихотомии «свои-чужие», «наши-враги», «свет-тьма», »справедливо-несправедливо». Мир невозможно объяснить на пальцах, то есть с помощью языка пропаганды. И даже война в Сирии оказалась слишком сложна, чтобы ее можно было использовать в качестве концепта «величия». Пропаганда все время липнет, увязает в слишком сложном составе мира, мир не хочет упрощаться, не хочет ужиматься до примитивного противостояния «двух систем», «добра и зла». Пластмассовый мир победил, кирпич оказался сложнее, перефразируя Егора Летова. И это — самое жестокое разочарование пропаганды за два года.

Пропаганду разъедает, словно ржа, сложность. Пропаганда хороша именно в ситуации тотальной простоты, как было с Украиной-2014; все, что на регистр сложнее, подробнее, детальнее, ее убивает. Колесики начинают ржаветь. В итоге мы сейчас имеем дело с кризисом самой пропаганды.

Вначале пропаганда воспринималась как практика, потом — как идеология, затем — как психология; наконец, спустя два года пропаганда превратилась в такую метафизическую штуку, стала вещью в себе. Она существует уже ради самой себя. Постепенно из субъекта она превратилась в объект — наблюдения, причем не только психологов, но и искусствоведов. В конечном итоге интереснее всего оказалось не содержание произведения, а «личность художника», тех, кто все это делает. Пропагандисты — своеобразные антигерои нашего времени.

Эти люди — жертвы, но не распада империи, как нас пытаются уверить, а декоммуникации.

Собственно, ведущие прогосударственных радиостанций («Вести ФМ», РСН, КП, «Говорит Москва») представляют тут больше всего материала для наблюдения: они все время на виду, у них прямой эфир — в отличие от телевизора. 80 процентов монологов ведущих вот уже два года посвящены Другому — Западу, Америке, Украине, Евросоюзу. Другой, естественно, всего этого не слышит; но пропаганда ведет себя так, как будто ее слышат. Это интересное психологическое состояние: получается, что пропаганда все это время говорит как бы сама с собой. Ведет напряженную дискуссию, спорит, отвечает — сама себе. Собственно, Достоевскому для «Записок из подполья» сегодня не надо было бы ничего выдумывать: он мог бы попросту включить в своем смартфоне «запись» на любом монологе радиоведущего — и публиковать это почти без сокращений.

Монологи эти по-прежнему страстные, экспрессивные — в целом этой речи нельзя отказать в своеобразии и даже концептуальности (картины мира у ведущих могут различаться в деталях, но все равно понятно, что они — часть единого дискурса «силы»). Перед нами в результате встает какой-то «мир», по их репликам мы имеем возможность воссоздать, реконструировать их мир. Все, чем они пугают своих слушателей, на самом деле является проекцией их собственных страхов, фобий и кошмаров. Все эти грандиозные, невыносимые, невыразимые вещи, которые они рассказывают о Других, на самом деле — рассказ о себе.

Для специалистов в области посттоталитарной травмы телевизор и радио должны представлять большой интерес. Здесь нельзя поддаваться эмоциям, нужно именно быть таким объективным психиатром. Ужасной ошибкой было бы считать, что эти люди — какие-то особенные злецы, явившиеся из пены морской, порождения какого-то особого аппарата Зла. Ничего особенного в этих людях нет, они, в общем-то, при других обстоятельствах вели бы себя иначе.

Эти люди — жертвы, но не распада империи, как нас пытаются уверить, а декоммуникации. С ними 20 лет никто не разговаривал, они сидели в своем метафизическом подполье, поэтому их дискурс такой запыленный. Зато теперь они, так сказать, выговариваются на нас, на кошечках, с помощью радио и ТВ. Они носили эту невыговоренность двадцать лет, пока она не слиплась в общее чувство «поражения», «проигрыша», «предательства». Они хотели бы наказать мир за свои страдания — весь мир целиком; но это уже азы психологии. Если и можно извлечь из этого какой-то урок — он в том, что тоталитарная травма нуждается в проговаривании, как и всякая другая психологическая травма.

Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич! Грядки вскопал, огород полил, поздравляю вас с праздничком, Украину ждет крах! Мигранты атакуют Европу!

Но ни плохо скрываемое вымаливание «хоть какой-то войны», ни иррациональная ненависть к миру не являются первопричиной. И, как мы могли убедиться за эти два года, пропагандисты легко переключались с одного врага на другого. Конкретный враг не важен; важно наличие врага абсолютного — того, которому «нет прощения». Они попросту нуждаются в Абсолюте — пусть и со знаком минус, — который служил бы им опорой. В основе поведения пропагандистов лежит желание упростить картину мира. Реальный мир кажется слишком сложным, неуютным, он их нервирует. Они хотели бы вернуться к более простой версии, той, например, которая была в 1930-е годы или веком раньше. «Жизнь проста, когда ждешь выстрела с той стороны» — эту фразу они вполне могли бы сказать о себе. Вернуться к понятности и простоте — вот их цель. Этого же страстно желают и миллионы слушателей и зрителей.

Поскольку это, как выяснилось, невозможно, пропаганда постепенно замыкается в себе, превращаясь из идеологического инструмента в мрачное искусство, игру в бисер.

В общем-то это все интересно уже как языковой феномен. У нас стали общим местом рассуждения о том, что в России постсоветской не появилось литературы, сопоставимой по масштабу с прежними эпохами. Нонсенс: невиданная прежде творческая свобода — и ничтожный результат. Весь Дар ушел в пар, энергия языка обернулась вот этой языковой чумой. Язык пропаганды — это и есть нечто среднее между языком соцреализма и абсурдом. Это и есть наша новая литература. Искусственно выведенный когда-то герой Сорокина материализовался, он каждый день теперь посылает нам звуковое и видеописьмо такого содержания: «Здравствуйте, дорогой Мартин Алексеевич! Грядки вскопал, огород полил, поздравляю вас с праздничком, Украину ждет крах! Мигранты атакуют Европу! Еще один забор сломали на границе! Америку ждет крах! Европа рушится на глазах! Европейские женщины в страхе бегут! Долг США угрожает миру! Обама! Меркель! Евросоюз! Наши западные партнеры должны задуматься! Прибалтика в страхе! Толерантность атакует! Полчища мигрантов, нет спасения от мигрантов, до свидания, Мартин Алексеевич, пейте молочко, привет Маше, всего вам доброго».

Когда-то считалось, что вещь Сорокина — о распаде языка, но ее же можно назвать и своеобразным «проговариванием травмы». Чтобы изгнать из себя весь этот hate speech, персонаж должен выговориться до конца. Нынешняя пропаганда напоминает такое коллективное выговаривание травмы. Кто знает, может быть, когда они выговорятся, все закончится? Что если то, что мы наблюдаем и слышим последние два года, — это на самом деле грандиозный распад речи? Остановить это невозможно, распад должен дойти до каких-то междометий, до точек и тире, как у Сорокина. Поразительно все-таки: все опять закончилось литературой. Так или иначе — мы обречены дослушать это до конца.

Понравился материал? Помоги сайту!