Азбучные истины

Разговоры по понятиям

«Азбучные истины» — это не только книга для думающих подростков, которые хотят разобраться, что такое, к примеру, искренность, зло, жалость или совесть, но и документ эпохи, сегодняшнего дня. Она полна экзистенциального гула, понятийного шума, роения мыслей, которыми наполнены головы зрелого поколения, чьей частью являются и лучшие перья века. Вопросов нет, одна система ценностей — советская — рухнула, потом отчасти проблематизировалась и другая — либеральная, потом стала наседать церковь со своими «надо/нельзя», воскрес откуда-то болезненный патриотизм, но никакого светского, общепринятого понятийного договора не возникло, мы сами не знаем, что и как, нередко своей растерянностью ставя следующее поколение — наших наследников — в весьма унизительный тупик. Отсюда потребность в этой книге, полной противоречий и субъективных трактований. И все же сформулированные со всей личной беспредельностью мировоззренческие азбучные истины много полезнее вредоносной пустоты: лучше узнать о зле у Людмилы Петрушевской, чем ниоткуда или из кино о звездных войнах. Кто-то четок, лапидарен, безупречен — Акунин, Москвина, Архангельский; кто-то, как обычно, скорее эмоционален и пронзителен — Битов, Толстая, Пищикова, Шаргунов, Курицын; кто-то лиричен — Гребенщиков, Тимофеевский (отец); кто-то отстраненно философичен и сух — Данилов, Макушинский; но в целом мы как-то сосредоточились и сформулировали свое завещание, оставили наследство, хотя и с трудом насобирав его по углам.

Мария Голованивская, составитель и автор «Азбучных истин»

Сергей Гандлевский

Одиночество

Одиночество стоит в ряду самых больших напастей, которые подкарауливают человека на жизненном пути. «Один как перст», «один-одинешенек», «мать-одиночка», «одиночная камера» — парад невезения! Впрочем, слова, означающие отвлеченные понятия, а не предметы, расплывчаты, и, когда в разговоре поминается одиночество, с ходу не поймешь, имеется ли в виду малогабаритный ад или драгоценное уединение.

Чувство одиночества — сравнительно молодая эмоция, в отличие, скажем, от страха, радости, гнева и т.п. И зародиться подобное состояние души могло, вероятно, лишь с появлением в человеке способности что-то собой представлять без посторонней поддержки, с обретением решимости действовать на свой страх и риск. Знаменитый ученый Гаспаров связывал появление индивидуализма, этого гордого собрата одиночества, с улучшением к концу XVIII века… питания: отныне род людской мог позволить себе роскошь обзавестись байроническими отщепенцами — лазутчиками в неведомое. А до тех пор человечеству как биологическому виду было не до жиру. Если эта оскорбительно-материалистическая теория верна, то получается, что одиночество — своеобразное излишество, баловство.

Последние два-три столетия в европейской традиции одиночество чтится, кажется, интересным страданием и даже культивируется. И, разумеется, все это время неподалеку кружит лирическая поэзия — хищница, кормящаяся по преимуществу разными людскими скорбями. Последствий ее пиршеств в одной только России не счесть: от лермонтовского «Выхожу один я на дорогу…» до одиночества «в раме говорящего правду стекла» — обширной галереи автопортретов в зеркалах: Есенина, Ходасевича, Льва Лосева и других.

Когда я пробую разобраться в устройстве собственного чувства одиночества, мне в конце концов кажется, что первопричина моего душевного сиротства — сосредоточенность на себе самом: я сам себе загораживаю белый свет. Стоит мне отвлечься от собственной персоны, мрак одиночества несколько рассеивается. (Увы, ненадолго — от себя не убежишь.)

Эти мои наблюдения по смыслу близки к изречению Иосифа Бродского — «Одиночество есть человек в квадрате…», которое, в свою очередь, перекликается со словами Корнея Чуковского о бессоннице: «В неспанье ужасно то, что остаешься в собственном обществе дольше, чем тебе это надо…» И точно: одиночество и бессонницу роднит чрезмерная занятость человека собой — и только собой. Кстати, «ночь» и «одиночество» и по звучанию вторят друг другу.

Но что это я все о грустном?! Сменим пластинку, вернее — перевернем: у одиночества есть и другая сторона, где оно предстает чуть ли не благом, правда, довольно суровым.

Эту двойственную природу одиночества можно наглядно продемонстрировать на примере поэзии. Скажем, шедевры Пушкина в переложении на европейские языки вызывают у иностранных читателей вежливое недоумение, будто им предлагают восхититься давно знакомыми прописями, чем-то азбучным и заемным. Но для нас Пушкин уже почти двести лет — олицетворение дивной гармонии и абсолютного артистизма — ровно тех качеств, которые практически не поддаются переводу, исключения наперечет. Но ведь и мы, читая Гете, Шекспира или Данте по-русски, тоже наверняка имеем дело не с живыми, а с бумажными цветами, поскольку поэзия — узница родной речи (зека языка). И я с некоторых пор не вижу в этом досадном обстоятельстве большой беды, даже наоборот.

«И что же в этом хорошего?» — может возникнуть вопрос. Это, отвечу, не хорошо и не плохо — просто-напросто таково положение вещей. В отличие от прочих, не нуждающихся в толмаче, искусств (живописи, музыки, архитектуры и т.д.), поэзия волей-неволей — невыразимая тайна каждого народа. А опыт или переживание, которыми невозможно поделиться, — главный признак одиночества. Но именно это и помогает любому народу оставаться самим собой, сохранять «лица необщее выраженье», говоря словами Баратынского.

Чем не притча об ограниченных возможностях человеческого взаимопонимания?! Каждый из нас непереводим и загадочен! Как бы ни стремились мы к предельной искренности с ближайшими людьми, полное слияние душ невозможно, о чем и говорится в знаменитом стихотворении Тютчева «Silentium!»: «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь…»

Печально, но факт: быть непонятым, одиноким, не до конца переведенным — это цена, которую приходится платить современнику за право чувствовать себя личностью.

Как знать, может, настанет эра, когда стихи будут слагаться на каком-то всеобщем наречии или в них вообще отпадет надобность, рядом со словом «бессонница» в словарях появится пометка (устар.), а люди поголовно сделаются настолько участливы или, напротив, элементарны, что об одиночестве никто и не заикнется?! Впрочем, это уже будут не люди в нынешнем понимании, а какие-то совсем другие существа…

Людмила Петрушевская

Зло

Жило-было Зло. Оно было не мальчик и не девочка, не камень и не пропасть, не гадюка и не крокодил. Даже очертить его никто бы не мог — тут оно есть, а тут его нет.

Допустим, вспомнить, как его представляли себе люди в старину и рисовали это на иконах — что оно бегает с хвостом или имеет рога и копыта, да еще и водит рылом, как крот, живущий впотьмах, в земле и мусоре, и питающийся червяками, — и поместить в сегодняшнюю жизнь?

Оно теперь другое.

И нельзя сказать, что Зло следит за своим внешним видом и рядится в разные (а то и в одинаковые) одежды, формы, униформы, нахлобучивает себе на голову то одно, то другое, делает тату пострашнее и старается выглядеть лучше других, богаче и моднее.

Оно, Зло, невидимо.

Оно может выглядеть как ты.

И вдруг, как Чужой в фильме, оно может вылезти наружу, пробившись сквозь твое тело.

Не дай Бог.

А так — Зло невидимо, оно присутствует повсюду, где есть ссора, крик, драка, где смеются и издеваются, где настигают и валят, где насилуют, где, собравшись в группировку на районе, следят за чужими и преследуют их, ловят, бьют, отбирают, обчищают, присваивают награбленное, где ненавидят, завидуют, где хвастают и презирают слабых — и где, наконец, убивают.

А Добро — что оно может, ты скажешь, если против безоружных идет безмозглый с дулом, если на младших и слабых надвигается орава пустоголовых с битами, если толпа считает, что имеет право уродовать прохожих, убивать тех, кто не за того президента голосует, не за ту команду болеет, не так одет, в чужой прикид, не так молится или говорит не на том языке…

Сейчас результат всего этого можно наблюдать по ящику — взорванные храмы и трупы вокруг университетов.

Но Зло рано или поздно — мы надеемся на это — окажется окружено одним Злом. Оно будет убито или сядет за решетку, в некоторых странах его приговаривают к повешению, в других к смертному уколу, но даже если Зло и не будет наказано, его по жизни всегда будут окружать ненависть, страх, подозрение, жадность, ехидство, зависть и стремление убивать.

И отсюда что начинается — забыться, загрузиться, набраться, уколоться, принять дозу, накатить стакан, уйти от себя и таких, как ты. Такими тоже полны больницы и места заключения, площади у вокзалов и грязные подвалы.

Это будет нерасправляемый в прямую линию круг жизни. Можно посмотреть на такого человека уже в больнице. Он выглядит буквально как тот крот — рыло и нет глаз. Только хвоста и копыт не будет…

Но Добро подсказывает нам, что именно в себе надо — с самого детства — замечать и искоренять все то, что сопровождает Зло.

Надо научиться различать в обычном необычное.

Вот простое дело, твоя судьба.

Вот тебе не нравится тот, кто излишне выделяется — умом или внешностью, богатым прикидом, семьей — папочкой-мамочкой — или успехами в науке, искусстве и спорте (снимается в кино, выступает на сцене, играет в волейбол или, мало ли, в шахматы).

Или в тебе начинается ненависть и презрение к слабым, не таким, как все, которых в классе или в группе дружно презирают (ботаны, очкастые, хромые-кандыбы, заики, жирухи-пузаньи, тощие-сушеные, мелкие, длинные-небоскребы, мало ли как смеется над человеком здоровое молодое существо), и охота окружить их, избить.

Мало ли, и снять все это по приколу на айфон, и выложить в интернет (а дальше что там светит — КПЗ, тюрьма, и твое имя будет в черном списке в том же интернете, стоит только набрать его, а таких не принимают учиться и не берут на работу — и если ты кого полюбишь, то та родня тут же вычислит, кто ты есть).

Все эти приколы в классе и во дворе, зудящие кулаки, стремление отомстить — тем оно и кончается.

И это и будет первое Зло в твоей маленькой судьбе.

И тот, кто сам или за компанию входит в такой коридор жизни, уже не выйдет из него — никогда.

Всегда будет — и в молодости, и в старости — завидовать, ненавистничать, смеяться над слабыми, горевать от чужого успеха, мстить и ругаться.

И когда заболеет, когда начнутся беды — а это в жизни каждого происходит неизбежно, — то вместо помощи получит то же самое от других: ненависть и злорадство.

Жизнь во зле? Навсегда?

Не дай Бог.

Александр Архангельский

Ясность

Ясность — удивительное слово. И у него хорошая словесная родня. Все церковнославянские, праславянские, санскритские, украинские, сербские, польские слова, связанные с нашей «ясностью», обозначают или простоту, или свет, или блистающую роскошь, или просеку в темном лесу. То есть говорят о четкости, прозрачности и перспективе. В ясный день все вокруг видно насквозь, как на рентгене. Ясный месяц отчетливо светит, ясный взгляд ничего не скрывает, проясняется смысл — и, значит, все стало понятно до самой основы. При этом ясность может быть недоброй — «учтиво, с ясностью холодной» звал Ленский Онегина на смертельную дуэль. Она способна заморозить — ведь бывает ледяная ясность. Но зато предполагает честность и открытость до конца.

С ясностью у меня сложились особые отношения. Классе в шестом или седьмом я получил заслуженную двойку. Дневники были исключительно бумажные, электронных еще не придумали. И я попытался двойку затереть — сначала ластиком, потом бритвой. Вышло как-то не очень. Тогда я сварил яйцо — считалось, что горячие крутые яйца выводят чернильную запись. Ясное дело, яйцо осталось недоваренным и при нажатии желток протек.

В отчаянии я вырвал грязные страницы и спустил в мусоропровод. А дневник завернул в целлофан и спрятал во дворе под плоский камень. Что делать дальше, я не знал; насчет дальнейших планов ясности не было. В первый день я отоврался, что дневники собрали на проверку; во второй — что заболела Нонна Пална; в третий — что у нее воспаление легких и дневники поэтому вернут нескоро. На четвертый день я сунул руку под дворовый камень — и ничего под ним не обнаружил.

Это был удар такой нездешней силы, что я до сих пор боюсь об этом вспоминать. Я сидел возле камня на корточках и не мог заставить себя встать. Казалось, что рушится жизнь; и чем яснее была весенняя погода, тем более смутным и неясным представало мое будущее. Идти домой и признаваться? Невозможно. Скрывать дальше? Но как?

Через месяц я собрался с духом и отчаянно соврал любимой маме, что диагноз был ошибочным, что учительница заболела какой-то заразной болезнью и поэтому все наши дневники сожгли на хоздворе. Маме, разумеется, все было ясно, однако она притворилась, что верит. Зачем? Не знаю. Может быть, она смутилась от моей невероятной наглости. Может быть, решила пощадить — у подростков ведь больное самолюбие, это самый тяжелый период, труднее не бывает. А может, решила сначала проверить… Но всю оставшуюся жизнь (а мама ушла, когда ей исполнилось 80 лет) мы с ней стеснялись говорить об этом. Так этот эпизод остался в наших отношениях не проясненным до конца.

За что я расплатился в полной мере. Потому что до сегодняшнего дня мне раз в месяц снится сон. Я давным-давно взрослый и даже немолодой человек. Кандидат филологических наук. Но почему-то должен вернуться в десятый класс (тогда еще учились десять лет) и заново сдавать экзамены на аттестат. А дневника моего нет. А как объяснить, я не знаю. А ложь, похожую на правду, не придумал. И — тоска!

Поэтому теперь я во всем и всегда стараюсь выбрать ясность. То есть недвусмысленность. То есть правду. Она холодная, но честная, и от нее не остается страшных снов. По той же самой причине я предпочитаю теплой мутной хмари — ясную морозную погоду, потому что высвечен каждый предмет, обведен каждый контур, не ошибешься. Я предпочитаю ясность в отношениях — вот этого ждем, а на это надеяться нечего. Иногда обидно, но лучше знать заранее и не надеяться напрасно. Я предпочитаю ясность мыслей, чтобы поменьше тумана и смутных клубящихся образов — так труднее обмануться, принять ложь за истину, а пустоту за содержание. И не случайно мне так нравится пушкинская проза — легкая, стремительная, ясная. Никаких метаний, уклонений в сторону, никаких «“да” и “нет” не говорите, черное и белое не называйте». Принимаются только прямые ответы, ясные, яркие, четкие и ровные, как просека.

Как написано в одной священной книге, «пусть “да” твое будет “да”, а “нет” — “нет”».

Или, как сказал тот же Пушкин в стихотворении, адресованном шестилетнему Павлуше Вяземскому, —

Душа моя, Павел,
Держись моих правил:
Делай то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный.

Понравился материал? Помоги сайту!