Лермонтов: груз 200

COLTA.RU сегодня празднует 200-летие Михаила Юрьевича Лермонтова.

Что мы знаем о поэте? «Герой нашего времени», «Демон», Кавказ, «Мцыри», дуэль — кстати, проверьте, помните ли вы «лермонтовский» минимум, пройдя юбилейный тест «200 лет вместе». На самом деле Лермонтов — конечно же, другой. Он больше, глубже и многограннее. Лермонтовед Алина Бодрова написала о том, как расходятся реальный Лермонтов, живой голос которого дошел до нас в иронично-скабрезных письмах, и официальный литературный канон. А независимые музыканты (от Петра Налича до металлистов «КУРСК»), сочинив новые песни на стихи поэта, предъявили своего Лермонтова — 26-летнего парня, который мчится по встречной.

Вечно молодой поэт Лермонтов близился к своему 200-летнему юбилею без чрезмерного ажиотажа и шума. Давно замечено, что то ли Лермонтову не везет с большими юбилеями, то ли он сам противится юбилейному обновлению «хрестоматийного глянца» — но и осенью 1914 года, в столетие со дня его рождения, и летом 1941 года, в столетнюю годовщину смерти поэта, было не до пышных литературных празднеств. Эти неприятные лермонтовские ассоциации не раз приходили на ум и в нынешнем году…

Тем не менее сейчас некоторый юбилейный подъем в академической и музейно-культурной жизни налицо. В мае открылся после реконструкции Дом-музей Лермонтова на Малой Молчановке, огромную выставку под космического масштаба названием «Мой дом везде, где есть небесный свод…» можно посетить в музее А.С. Пушкина на Пречистенке, обновил экспозицию Лермонтовского зала Литературный музей Пушкинского Дома, замечательную виртуальную выставку рукописей и рисунков сделал Отдел рукописей Публичной библиотеки. Серию популяризаторских передач показывает и еще покажет канал «Культура», а на одноименном радио уже давно идет еженедельная передача «Мой Лермонтов», где — помимо прочего — можно послушать, как заместитель министра сельского хозяйства Дмитрий Юрьев соревнуется с первым заместителем председателя Государственной думы по бюджету и налогам Оксаной Дмитриевой в выразительном чтении стихотворения «Родина».

Оживил юбилей и академическую книгоиздательскую и конференционную жизнь. В Москве и Петербурге только что отзаседал огромный международный симпозиум (программа здесь и здесь), впечатливший числом участников и размахом тематического диапазона — от хрестоматийных тем вроде «Лермонтова и природы» до совершенно неожиданных поворотов вроде «Спектра созвучий с М. Лермонтовым в поэтических переживаниях евреев-марксистов и евреев-сионистов». Лермонтовский документальный альбом и каталог рукописей и рисунков выпустили к юбилею Российский государственный архив литературы и искусства и Пушкинский Дом — главные хранилища лермонтовского творческого наследия. Наконец, к юбилею была приурочена подготовка нового собрания сочинений Лермонтова, необходимость которого становилась все более очевидной по мере работы над ним (пока успели выйти два тома — с поэмами и драматургией).

Самое поразительное впечатление от работы над новым собранием, а значит, от чтения и перечитывания прежних изданий и внимательного знакомства со старыми и новыми работами о Лермонтове — это канонизированная ограниченность исследовательских тем и сюжетов при решительной неизученности базовых историко-литературных обстоятельств и фактов.

Как в академической традиции, так и в широком культурном сознании Лермонтов парадоксальным образом оказался хрестоматийно-канонической и довольно одномерной фигурой.

Не-Байрон, не-Пушкин, другой; ранимый и вечно страдающий от женского коварства; чувствительный, но вынужденно холодный; до времени постигший рефлексирующую душу своего бездействующего поколения и смотрящий на него с демонически-печоринского высока; по-настоящему любящий только бабушку, Вареньку Лопухину и, конечно же, родину — горячей, хотя и странной любовью.

Все, что не очень помещается в такой образ Лермонтова, в целом выпадает из исследовательского поля и ускользает от читательского внимания. Да и какого тут ждать внимания, когда в публикациях сколько-нибудь иронично-скабрезных писем везде чопорные купюры, а юнкерские стихи и поэмы до сих пор не напечатаны ни в одном серьезном издании в полном и текстологически достоверном виде.

Лермонтов в своих стихах оказался убедительнее для позднейших исследовательниц и исследователей, чем для собственных современниц.

Легко ли, например, угадать, какая «неудобная для печати, весьма резкая характеристика Клейнмихеля» прячется за значком купюры во всех публикациях лермонтовского письма к Святославу Раевскому от начала марта 1837 года, когда они оба ждут перевода и высылки за распространение «непозволительных стихов» на смерть Пушкина:

«У меня было на совести твое несчастье, меня мучила мысль, что ты за меня страдаешь. Дай бог, чтоб твои надежды сбылись. Бабушка хлопочет у Дубельта, и Афанасий Алексеевич также. Что до меня касается, то я заказал обмундировку и скоро еду. Мне комендант, я думаю, позволит с тобой видеться — иначе же я и так приеду. Сегодня мне прислали сказать, чтоб я не выезжал, пока не явлюсь к Клейнмихелю, ибо он теперь и мой начальник <ети его мать>».

Или как именно Лермонтов ругает Москву в письме к тому же Раевскому (конечно, любя ее «как сын, как русский — сильно, пламенно и нежно»), что не может делать в Тарханах зимой 1836 года и какой бытовой и общечеловеческий смысл может стоять за известной инвективной формулой «прощай, немытая Россия»:

«Я теперь живу в Тарханах, в Чембарском уезде (вот тебе адрес на случай, что ты его не знаешь), у бабушки, слушаю, как под окном воет мятель (здесь все время ужасные, снег в сажень глубины, лошади вязнут и <пердят> и соседи оставляют друг друга в покое, что, в скобках, весьма приятно), ем за десятерых, <еть> не могу, потому что девки воняют, пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. — О Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая царица России великой, малой, белой, черной, красной, всех цветов, Москва, <ети ее мать>, преподло со мною поступила. Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен. И что же я этим выиграл? — Одни <поллюции>. Правда, сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном члене тела происходит гибельное восстание. Теперь ты ясно видишь мое несчастное положение и, как друг, верно, пожалеешь, а может быть, и позавидуешь, ибо все то хорошо, чего у нас нет, от этого, верно, и <п**да> нам нравится. Вот самая деревенская филозофия!»

Хорошей иллюстрацией к тому, что произошло с Лермонтовым в отечественном литературном каноне, мне давно кажется сцена из во многих отношениях замечательного фильма Г. Козинцева «Белинский» (1951), когда великий русский критик, воплощающий истинное служение России и литературе, приходит к великому русскому поэту Лермонтову, сидящему в Ордонансгаузе за дуэль с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом.

Тут, конечно, прекрасно все: и обличение бессмысленных светских друзей Лермонтова, натащивших ему французских романов, а не так необходимых перьев и бумаги, которыми, конечно, запасся предусмотрительный Белинский, и намеки на происки «врагов России», которые только и могут хотеть ссылки Лермонтова на Кавказ… Но очень показателен выбор стихов Лермонтова, явленный зачарованному зрителю: «Не дождаться мне, видно, свободы…» («Соседка») и, разумеется, «Родина» — они символизируют два главных тематических комплекса, настойчиво подчеркивавшихся в лермонтовском наследии: патриотический и свободолюбивый.

А что же за этим стояло в реальности? Белинский, как следует из его письма В.П. Боткину от 16—21 апреля 1840 года и мемуаров И.И. Панаева, действительно навещал Лермонтова в Ордонансгаузе, но он никак не мог ни принести ему сборник стихотворений, вышедший только осенью1840 г., ни услышать чтение «Родины», написанной, по-видимому, только в начале 1841 года. Совсем не таков был и разговор с Лермонтовым, жарко описанный в том же письме Белинского Боткину, из которого следует, что обсуждали они не только высокие литературные материи:

«Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! <…> Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают... Пока для него женщина и давать одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин и в жизни только их и видит. <…> Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве! Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании моего ничтожества. Понимаешь ли ты меня, о лысая и московская душа!»

Но откровенно тенденциозный фильм — это полбеды; гораздо хуже, когда неявная и, вероятно, не до конца осознаваемая тенденциозность прокрадывается в литературоведческие интерпретации.

Характерна здесь история с любовной лирикой: Лермонтов в своих стихах оказался убедительнее для позднейших исследовательниц и исследователей, чем для собственных современниц. Какую статью о женщинах-адресатах ни открой, почти наверняка прочтешь про искреннее и глубокое чувство и преданные мечты и надежды — почти дословный прозаический пересказ лермонтовских ламентаций (составленных, в свою очередь, из элегических штампов эпохи).

И если бы так было только со стихами к Вареньке Лопухиной или любимице Ираклия Андроникова Н.Ф. Ивановой, от которых действительно почти ничего не осталось, кроме самих лермонтовских стихов, — но и в тех случаях, когда в нашем распоряжении имеются документальные и мемуарные свидетельства, несколько иначе подсвечивающие лирические тексты, стихи все равно побеждают документы.

Так, Е.А. Сушкова все равно остается коварной кокеткой, а Лермонтов — несчастным мальчиком и невинным страдальцем (в память об истории его увлечения Сушковой летом 1830 года), хотя всем давно и хорошо известно (из собственного же лермонтовского эпистолярного рассказа!), какой мстительный, мелкий и неблагородный перформанс, включая посылку анонимного письма, разыграл с ней Лермонтов осенью—зимой 1834—1835 годов, желая расстроить намечавшийся брак Сушковой с Алексеем Лопухиным.

Исключительно благородной страстью часто предстает увлечение Лермонтова княгиней М.А. Щербатовой, которой посвящены стансы «На светские цепи…» и, вероятно, «Молитва» («В минуту жизни трудную…») и которая, по общему мнению, послужила предметом дуэли Лермонтова с Барантом. Хотя еще осведомленные современники вспоминали, что Лермонтов писал о Щербатовой не только в возвышенно-лирическом тоне, а, например, так: «Ах, как мила моя княгиня! / За ней волочится француз; / У нее лицо — как дыня, / Зато ж..а (так!) — как арбуз». Этот «весьма нескромный экспромт» сообщил в 1862 году знаменитому библиографу и пушкинисту П.А. Ефремову соученик Лермонтова по школе юнкеров А.М. Меринский — которому в остальном вообще принято верить (так, например, по сообщению Меринского во всех изданиях восстанавливаются ряд чтений в «Смерти поэта» и 11-я строка знаменитой «Думы», не пропущенная цензурой ни в одном прижизненном издании).

И дело совсем не в том, что «лицо как дыня» и «жопа как арбуз» должны заслонить «зреющей сливы / Румянец на щечках пушистых», — а в том, что никакие тексты не должны табуироваться и вовсе замалчиваться как несуществующие или несущественные.

А между тем именно такая судьба постигла весь корпус юнкерских сочинений Лермонтова, написанных в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и украшавших страницы рукописного журнала «Школьная заря», о котором и спустя сорок лет соученики поэта вспоминали не без ностальгии. Юнкерские тексты — это три поэмы («Петергофский праздник», «Уланша», «Гошпиталь»), два стихотворения («Ода к нужнику», «К Т*** <Тизенгаузену>»), последний раз печатавшиеся в собрании сочинений Лермонтова под редакцией Б.М. Эйхенбаума (1935—1937), разумеется, с купюрами; маленький коллективный экспромт «Благодарим тебя…», единственный раз опубликованный тем же Эйхенбаумом в «Литературном наследстве»; и, кажется, вовсе не печатавшийся прозаический текст «Пограничные известия. Перепония», о существовании которого известно из заметки Семевского о «Школьной заре» и по упоминаниям в западных работах.

В юнкерских текстах, конечно, много всего щекотливого и педагогически неудобного — и гомоэротическая тема в стихотворениях, и индивидуальные и коллективные сексуальные подвиги в поэмах, подсвечиваемые описанием коллективного афронта того же рода в экспромте «Благодарим тебя…» («Благодарим тебя, <Тевес>, / И будем помнить вечно Ямки, / Где каждый неудачно влез / На брюхо оскорбленной самки…»), и малоостроумная скатология в прозаическом сочинении о подвигах барона фон дер Бздеха в стране Безмозглии, — но тем в большей степени они требуют адекватного историко-литературного осмысления и описания в контексте эволюции лермонтовского творчества.

История с юнкерскими сочинениями ярко показывает, что проблема полноты корпуса лермонтовских текстов до сих пор вовсе не решена, но и этим сюжетом проблема не ограничивается.

По-видимому, до сих пор есть еще такие тексты Лермонтова, которые остаются ненапечатанными, — и не только скатологические «Пограничные известия», но и, например, французское прозаическое сочинение «Le Champ de Borodino» («Бородинское поле») — вероятно, самое раннее обращение Лермонтова к «бородинской» тематике, написанное предположительно еще в Университетском благородном пансионе.

С другой стороны, не все то, что считалось лермонтовским, в действительности ему принадлежит. Как недавно установил Н.Г. Охотин, французское стихотворение «Non, si j'en crois mon espérance…», украшающее собой все без исключения издания Лермонтова, на самом деле написал не Лермонтов, а другой, вернее, другие — Эжен Скриб и Фредерик де Курси, сочинившие водевиль «Simple histoire», куплетец из которого Лермонтов своей рукой записал в альбом А.М. Верещагиной…

Во всем этом — большой парадокс нынешнего юбилея, в который, как обычно бывает, вкладывалась идея подведения итогов, казалось бы, большого пути, проделанного не одним поколением выдающихся ученых — от Эйхенбаума до В.Э. Вацуро — и не одной сменой академических комментаторов. Но чем дальше двигалась работа над новым изданием, тем яснее становилось, что идею итогов или итогового собрания (если вообще стоит мыслить о таком) пора откладывать до какой-нибудь другой годовщины, а сейчас немедля оттирать хрестоматийный глянец с «Лермонтовской энциклопедии» и прочих собраний сочинений и начинать смотреть на Лермонтова не как на канонизированного классика, «про которого все давно известно», а как на исключительно привлекательного героя самых разнообразных исследовательских разысканий.

Понравился материал? Помоги сайту!