«С берегов неизвестно каких…»

В ночь на 6 декабря в Москве в возрасте 57 лет умер издатель и исследователь современной русской поэзии Владимир Игоревич Орлов. За две недели до своей безвременной смерти В.И. Орлов принял участие в конференции, организованной Фондом создания музея Иосифа Бродского в Петербурге и музеем «Полторы комнаты», где он выступил с докладом о взаимоотношениях Бродского и Сергея Чудакова. В память о замечательном исследователе мы публикуем текст этого сообщения, которое готовится к печати в сборнике, посвященном Н.А. Богомолову. Благодарим Михаила Эдельштейна за содействие в настоящей публикации.

Стихотворение «На смерть друга» (далее НСД) написано в 1973 году, когда до Бродского дошел слух о смерти (оказавшейся мнимой) Сергея Чудакова — московского поэта и журналиста.

Сергей Иванович Чудаков родился 31 мая 1937 года в Москве. С осени 1941-го в эвакуации, затем до 1952-го жил в основном на Колыме. С 1955-го учился на факультете журналистики МГУ (исключен со 2 курса). В 1960-е публиковался как театральный и кинокритик в центральной и московской прессе. В 1974-м обвинялся по уголовной статье, был признан невменяемым и помещен в спецпсихбольницу (это повторялось еще дважды, в 1980–85 и 1990–93 годах); вернувшись из заключения, жил в Москве. Умер 26 октября 1997 года на улице от сердечного приступа. Сохранившийся корпус стихотворений Чудакова относится в основном к периоду до 1973 года. Эти стихи были впервые собраны в книгу в 2007 году ^[1].

Как видим, окончательное превращение Чудакова в маргинала с уголовным уклоном произошло в начале 1970-х. Лишившись легальных источников заработка, он перешел от своей роли известного «сводника» для литературно-кинематографических кругов к прямому сутенерству. 29 ноября 1972 года Чудаков был задержан милицией в связи с «сексуальной расторможенностью по отношению к несовершеннолетним и молодым девушкам», после чего доставлен в психбольницу №1, где и находился более трех месяцев (выписан 13 марта 1973 года), исчезнув из поля зрения московских знакомых. Это исчезновение послужило основой для возникновения слуха о смерти. Кто и когда сообщил об этой «смерти» за океан Бродскому — до сих пор неизвестно.

Стихотворение НСД ранее комментировалось в основном попутно, в ряду прочих стихотворений Бродского, написанных на тему смерти.

Комментарий Льва Лосева в двухтомнике Бродского ^[2], о том, что в НСД запечатлен «обобщенный портрет представителя его поколения, люмпенизированного человека богемы и одновременно наследника космополитической петербургской культуры» ^[3], представляется неточным. В тексте стихотворения нет ни одной случайной строчки, все образы и метафоры относятся, как будет показано ниже, исключительно и только к биографии Чудакова, — реальной или мифической, т.е. выведен не обобщенный портрет, а вполне узнаваемый образ конкретного человека, наделенный присущими ему индивидуальными чертами.

На смерть друга

Название в авторской машинописи НСД ^[4] проставлено от руки, из чего можно сделать вывод, что автор затруднялся с его выбором до последнего.

Обычно в стихах на смерть Бродский всегда четко обозначал адресата уже в названии, ср.: на смерть Жукова, Ахматовой, Элиота, матери; памяти Феди Добровольского, Геннадия Шмакова и т.п., даже инициалы Т.Б. легко расшифровываются.

Почему же в данном случае в название вынесено не имя и/или фамилия (напр. «На смерть Сережи Чудакова»), а слово «друг»? Думается не только потому, что адресат (как выяснилось к моменту публикации) оказался жив, но и из-за выбранного начала, где в первой же строчке, в первом же слове вместо конкретного имени использован бывший церковный, а ныне формальный или иронический его (имени) заменитель: «имярек». «Стандартизация» названия полностью ломала найденную антитезу имярек-аноним, уничтожая, по сути, смысл написанного. Естественно, Бродский выбрал другой путь.

Со стороны судить о степени близости в отношениях Бродского и Чудакова сложно. Их личное знакомство, как можно предположить, произошло в 1960 году, во время ноябрьской поездки Бродского в Москву ^[5]. Согласно различным свидетельствам, на протяжении 1960-х годов они встречались несколько раз — как в Москве, так и в Ленинграде. Вряд ли такое пунктирное знакомство можно назвать горячей дружбой.

Глеб Морев, отмечая, что «незначимым для него людям он [Бродский] стихов с аллюзиями не посвящал», считает, что на автора НСД повлиял сам образ Чудакова: «Это сочетание «культурной» поэтики с приблатненностью и «подворотней» — довольно уникальный микс, отличающий И.Б. и в личностном плане, и в плане поэтики, кстати. Вот тут важен Чудаков» ^[6]. Такое отношение могло повлиять и на признание Чудакова именно другом, демонстративно вынесенное Бродским в заглавие.

Какую-то ниточку к появлению в названии «друга» также может дать начатый одновременно с НСД «Литовский ноктюрн» Томасу Венцлове. В нем Бродский тоже отождествляет себя с адресатом: «Мы похожи; / мы, в сущности, Томас, одно…» ^[7].

Как указано Лосевым, начало этой строфы схоже с обращением к близкому другу (курсив наш) в стихотворении Джона Донна «Шторм» ^[8], которое ранее перевел Бродский. Но точно так же в НСД похожи и определенной степени взаимозаменяемы аноним (Бродский) с имяреком (Чудаковым), — которые, в сущности, тоже одно. Цепочка рассуждений сложная, но заслуживающая внимания.

Имяреку, тебе, — потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса —

Этот отрывок невозможно комментировать построчно — не только из-за закрученного синтаксиса, но и потому, что здесь аноним и имярек оказываются сцеплены друг с другом намертво и должны рассматриваться в паре.

Бродский в начале эмиграции ощущал себя не слишком уютно — западной публике как поэт он был малоизвестен, а для русских читателей с пересечением границы соскользнул в некое Ничто ^[9]. Андрей Ранчин справедливо отмечает, что в ситуации, изложенной в НСД, «…еще неизвестно, кто — адресант или адресат — пребывает в царстве мертвых» ^[10].

В те же самые дни, когда писалось НСД, Бродский в письме Карлу Профферу говорит: «Ничто … это как раз моя епархия…» ^[11] В самом НСД строкой «Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто…» Бродский пускает в эту свою епархию и имярека-Чудакова, с которым они, таком образом, оказываются в одинаковом положении.

Однако Бродский безымянен только формально: авторство стихотворения не спрячешь, в любой публикации оно заявлено. В силу этого обстоятельства невозможно оставить неузнанным и Чудакова, которому стихотворение обязано развитием темы. При невозможности назвать человека напрямую, Бродский насыщает текст НСД такими подробностями, которые не оставляют сомнений, кто является адресатом.

Отметим, что Чудаков и сам был не чужд темы анонимности в своих стихах, ср. «Останусь псевдонимщиком и негром ^[12] <… > от плоти толп ничем не отделим» ^[13].

на эзоповой фене в отечестве белых головок,

«Феня» — непонятный непосвященным жаргон (обычно криминальный). Учитывая, что эзопов язык уже сам по себе является приемом для «посвященного» читателя, — того, который умеет считывать иносказания в тексте, «эзопова феня» представляет собой двойную возгонку шифра. Отчасти из-за этого сложно правильно прочесть некоторые строки НСД.

«Белая головка» — просторечное именование бутылки водки (от жестяной крышечки, которой она закупоривалась).

где на ощупь и слух наколол ты свои полюса

На ощупь и слух — т.е. в темноте, в которой обычно совершается сексуальный акт. В записях Маши Воробьевой ^[14], которая работала над переводом НСД на английский язык помечено: «наколол = (блатной жаргон) найти; также отсылает к “отметить флажками на карте”» ^[15]. Поскольку в данном случае в темноте «мокрого космоса» накалываются не абстрактные точки на карте, а именно полюса, трактовать этот образ, видимо, следует как: «ты создал в этом космосе свои планеты», свои миры.

в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;

Комментарий Льва Лосева ^[16] к этой строке в целом передает суть: используется жаргон (заявленная чуть ранее «феня»), на котором «корольки» и «сиповки» есть разные типы женского телосложения с точки зрения сексуальных характеристик.

В упомянутых бумагах Маши Воробьевой расшифровке этих понятий посвящена целая страница, которую вряд ли есть смысл пересказывать полностью, разве что уточнить один момент: судя по всему, Чудаков имел собственную классификацию и под озвученными Бродским определениями понимал не только физиологические, но и иные характеристики: опытных и агрессивных в сексуальном отношении женщин он называл «корольками», неопытных — «сиповками».

Что касается «мокрого космоса», то у древних греков можно встретить отождествление космоса с пещерой. «Мокрый космос», «мокрая пещера» в таком случае есть не что иное, как женские гениталии, занимающие так много места в жизни адресата.

имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от

Мать Чудакова, Елизавета Тихоновна Данилова, всю жизнь занималась в основном неквалифицированным трудом; работала, например, посудомойкой в столовой. Вполне возможно, что какое-то время была и кондуктором. Если же говорить об эпитете «вдовой», то фактически он неверен. К моменту знакомства Бродского с Чудаковым родители последнего находились в разводе, но отец был жив (он скончался в середине 1980-х).

Причиной того, что Чудаков в общении с людьми зачастую умалчивал об отце, являлось его место службы. С начала 1930-х Иван Севастьянович Чудаков работал в НКВД, причем 1940-е провел на Колыме, занимая различные должности в системе ГУЛАГа — от начальника лагеря до инструктора по пропаганде и агитации. Гордиться здесь было нечем, понятным было желание скрыть эти подробности. Чем Чудаков и занимался, и не только в жизни, но и в стихах, см., например строчку «Я усыновленный и бездетный…» ^[17]. Видимо, и в общении с Бродским он придерживался именно такого варианта.

то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,

Как ни странно, вряд ли это прямая аллюзия на евангельский сюжет. Не меньшее значение имеет история (не)участия Чудакова в фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублев». Чудаков был первым, кто вообще упомянул в прессе о планирующихся съемках и даже пересказал несколько эпизодов (в т.ч. не вошедших в окончательный вариант картины) ^[18]. Существует множество свидетельств, что именно Чудаков должен был сыграть в этом фильме Бориску, в архиве «Мосфильма» сохранились его фотопробы на эту роль с надписью «утвержден», впоследствии зачеркнутой.

В опубликованном в «Искусстве кино» варианте сценария Бориска появляется не в новелле с колоколом, а несколько раньше: в эпизоде, озаглавленном «Тоска. Лето 1419» ^[19], где показано, как у Рублева возникает замысел «Троицы». В сильном сокращении он выглядит следующим образом:

«На закиданном соломой крестьянском дворе с колодцем посреди сидят и выпивают трое: хозяин — старик лет под шестьдесят и двое гостей — мастеровой с худым лошадиным лицом и редкой бороденкой и молодой паренек, который развалился за столом, уронив голову на руки. ...

Андрей смотрит на троих за столом. Они сидят против света, опираясь о стол, и молча размышляют каждый о своем.

И самые простые и обыденные вещи открываются Андрею в своем сокровенном смысле.

Босые ноги малого спокойно лежат под столом, левая чуть вытянута, правая подобрана, не напряжена, и обтрепанные портки прикрывают тонкие загорелые щиколотки.

Распахнутая рубаха открывает резко очерченную ключицу и длинную шею. Голова мастерового чуть наклонена, и взгляд его глубок и неподвижен. …

Андрей смотрит, потрясенный неожиданно обрушившимся на него замыслом.

Складки, промчавшись к локтю, исчезают и через мгновение прозрачными тенями падают с круглого и крепкого плеча, которое плавной линией переходит в руку, тянущуюся к ковшу...

Налетает неожиданный ветер, и солома, устилающая двор, несется по земле. …

Сидят трое в покойной беседе — неразделимые, уравновешивающие друг друга, замершие в мудром созерцании, и яркое солнце запуталось в растрепанных вихрах мальчишки золотым нимбом...»

Судя по расположению фигур за столом, Чудаков-Бориска (а мальчишка с растрепанными вихрами и есть Бориска), послужил в версии сценаристов прообразом Святого Духа на иконе Рублева. «Вычислить» это Чудакову, довольно тесно общавшемуся тогда с Тарковским, не составило труда.

Даже если такая трактовка была для Чудакова не более, чем забавной подробностью, можно не сомневаться, что он неоднократно рассказывал об этой версии своим знакомым, в том числе Бродскому: не всякому доверят роль прототипа одного из символов христианской веры.

Заметим, что и солома, которую ветер несет по двору в сценарии, легко могла быть преобразована Бродским в дворовую пыль.

похитителю книг,

Любые книги Чудаков потенциально рассматривал как свою собственность еще в то время, когда учился в МГУ (а то и раньше): писал на них, использовал крайне небрежно, мог и своровать. Чаще воровал в библиотеках, но мог стащить и у знакомых, даже у друзей.

сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,

А.С. — очевидно, но для порядка отметим, что имеется в виду Пушкин.

«Одой» здесь названо стихотворение Чудакова «Пушкина играли на рояле…», опубликованное в первом номере самиздатского журнала «Синтаксис», выпущенного Аликом Гинзбургом ^[20] в декабре 1959 года.

Лев Лосев справедливо замечает, что в НСД отразились некоторые мотивы и образы этой «оды» — в особенности мотив «ледяной смерти» ^[21].

К этому следует добавить, что чудаковская «ода» была почти наверняка написана как своеобразный ответ на «Памятник Пушкину», — стихотворение Бродского 1958 года. При сравнении текста этих стихотворений обнаруживается то же множественное совпадение использованных образов и мотивов: мороз, одиночество, тишина как символ смерти.

С текстом «Памятника Пушкину» Чудаков был знаком наверняка: в архиве Гинзбурга (отобранного у него при аресте летом 1960 года, а сейчас хранящегося в «Мемориале») это стихотворение имеется, а архив Гинзбурга Чудаков знал прекрасно.

Памятник Пушкину

...И тишина.
И более ни слова.
И эхо.
Да еще усталость.
…Свои стихи
доканчивая кровью,
они на землю глухо опускались.

Потом глядели медленно
и нежно.
Им было дико, холодно
и странно.
Над ними наклонялись безнадежно
седые доктора и секунданты.

Над ними звезды, вздрагивая,
пели,
над ними останавливались
ветры...

Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.

...В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.

* * *

Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли
Попросив тарелочку морошки
Он скончался возле книжной полки

В ледяной воде из мерзлых комьев
Похоронен Пушкин незабвенный
Нас ведь тоже с пулями знакомят
Вешаемся мы вскрываем вены

Попадаем часто под машины
С лестниц нас швыряют в пьяном виде
Мы живем — возней своей мышиной
Небольшого Пушкина обидя.

Небольшой чугунный знаменитый
В одиноком от мороза сквере
Он стоит (дублер и заменитель)
Горько сожалея о потере

Юности и званья камер-юнкер
Славы песни девок в Кишиневе
Гончаровой в белой нижней юбке
Смерти с настоящей тишиною

Таким образом, давнее стихотворение Бродского о Пушкине (которое он даже не посчитал нужным включить в собрание, изданное «Пушкинским фондом») было им «пропущено» через стихи и смерть другого поэта — Чудакова, и явилось читателю в виде гораздо более сдержанных строк НСД, т.е. полностью переосмысленным за счет сведения почти к нулю пафоса, наблюдаемого в «Памятнике Пушкину».

слововержцу,

Манера разговора Чудакова описывалась знакомыми практически одинаково, именно в духе характеристики, данной Бродским: «он пел совершенно неземным голосом … заслушались все, кто оказался в аудитории», «он … умел всех уговаривать, уболтать», «…говорить он умел. Говорил сильно закругленными, законченными фразами, иной раз длиннейшими периодами. Он был природный говорун», «Речь была как фейерверк», «Он женщин просто заговаривал», «С ним очень легко было разговаривать, потому что говорил только он, не обращая внимания на собеседника» ^[22].

лжецу,

Особых комментариев не требует, — общеизвестно, что Чудаков мог соврать по любому, даже пустяковому поводу, если так было интереснее преподнести тот или иной факт либо извлечь выгоду. Никаких тормозов у него в этом смысле не было.

пожирателю мелкой слезы,

При трактовке этого образа следует прислушаться ко Льву Аннинскому, который, описывая сводническую деятельность Чудакова, говорил: «“мелкая слеза”, которую проливала какая-нибудь юная провинциальная мечтательница, рассчитывавшая поступить в престижный институт, а оказавшаяся в постели маститого писателя или режиссера, — слеза падала в жилетку именно Сергею, о чем он сам рассказывал мне, хвастаясь своей ловкостью» ^[23].

обожателю Энгра,

В уже упоминавшихся бумагах Маши Воробьевой ^[24], есть запись от руки: «Энгр?? — любимый художник есть портрет, на котором молодой человек — [далее отдельно левее] Молодой человек = Сережа Чудаков». «Энгр» при этом написано красной ручкой, остальной текст — черной.

Очевидно, Воробьева при переводе задалась вопросом: почему упомянут именно Энгр, и получила ответ от Бродского: потому что он любимый художник С.Ч., и при этом есть портрет (Энгра), где молодой человек похож на Сергея Чудакова.

Скорее всего имеется в виду «Портрет молодого Энгра» ^[25], выполненный его учителем Ж.-Л. Давидом, находящийся в собрании Пушкинского музея, который и Бродский, и Чудаков видели наверняка.

трамвайных звонков, асфоделей,

Трамвайные звонки опустим, поскольку каких-то специальных свидетельств на этот счет нет ^[26], а вот асфодели появляются не зря: этот цветок в стихах традиционно связан с темой смерти; согласно древнегреческим преданиям, эти цветы растут в полях царства Аида. Эта коннотация встречается еще у Гомера в «Одиссее»: «…провеяли тени на асфодилонский / Луг, где воздушными стаями души усопших летают» ^[27].

белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,

С (не)легкой руки Евгения Рейна, который комментировал эту строчку следующим образом: «У Чудакова была бесконечно белая улыбка. И о нем ходили слухи, что он профессиональный стукач. Отсюда жандармская кирза» ^[28], — слухи о стукачестве Чудакова закрепились. Не будем опровергать их по существу — хотя имеющиеся в нашем распоряжении документы говорят о том, что Чудаков КГБ хоть и побаивался, но никого не закладывал, а Александра Гинзбурга, например, вовсе выгораживал всеми способами.

Дело, однако, в том, что Бродский имел в виду совершенно другое: в записях Маши Воробьевой, переводившей это стихотворение на английский, есть уточняющий вопрос на эту тему: «Почему и откуда белозубая змея [?]», и ответ на него, полученный, очевидно, от Бродского: «Ползает на полу между сапогами жандармов, как змея извивается. Старается, чтобы не наступили» ^[29].

Дополнительные записи Воробьевой: «Есть ли намек на аресты? Пушкин? Мандельштам?» и «Мандельштам о белозубых стишках» остались без ответа, из чего можно заключить, что никаких намеков на судьбу и стихи этих поэтов в НСД нет.

одинокому сердцу и телу бессчетных постелей —
да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,

Оренбургский платок отсылает к одноименной песне на слова Виктора Бокова, которую исполняла Людмила Зыкина.

Соломон Волков справедливо замечает: «…это типичное для Бродского обращение к фольклору, к народному, даже попсовому элементу, который все время входит в его стихи» ^[30]. В таком случае уместно задаться вопросом: не отсылает ли «одинокое сердце» к «Клубу одиноких сердец Сержанта Пеппера»? Песни «Битлз» Бродский знал хорошо.

в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,

В целом строка является аллюзией на известное выражение «пройти огонь, воду и медные трубы». Правка, внесенная автором в машинопись по сравнению с первоначальным вариантом, минимальна: вместо «этой черной» — «нашей бурой» (усиливает аллитерацию «оренбургском», «бурой», «труб»); вместо «вредных» — «местных» ^[31], которые в конечном счете, видимо, показались автору ближе по звучанию к оригинальной поговорке.

Отсутствие в этой строке (по сравнению с поговоркой) воды можно объяснить тем, что она появится в НСД позже — в виде темной реки.

Дым может отсылать к первой строфе одного из стихотворений Чудакова: «когда в чертог и даже на чердак / восходит черный дым из преисподней» ^[32].

Отметим также превращение нейтрального глагола «пройти» в негативно окрашенное существительное «проходимец» — т.е. плут, мошенник. Впрочем, Чудаков, судя по рассказам, был проходимец и в том смысле, что мог проникнуть всюду, см. у Станислава Куняева, как С.Ч. протаскивал его на показ зарубежного фильма: «ну, не по печным трубам, конечно, — через паутиной затянутые проходы, каморки, в которых всякий хлам хранился»; схожий мемуар Максима Викторова о просмотре фильма «Колено Клэр» на Московском международном кинофестивале 1970 года, когда Чудакову удалось «пролезть в подсобные помещения, а уже потом – в вентиляционную шахту, выходящую жерлом прямо на экран»; свидетельство Николая Розина о том, как Чудаков пытался попасть на интересующий его спектакль через окно женского туалета, расположенного на третьем (!) этаже здания театра ^[33] и т.п. и т.д.

понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,

Пчела на цветке — метафора эротических похождений Чудакова (см. выше «телу бессчетных постелей»), о которых он любил рассказывать всем, кто под руку попадется.

и замерзшему насмерть в параднике

В передаваемых по Москве слухах о смерти Чудакова было как минимум три варианта места, где он якобы замерз — первоначальный, запущенный Олегом Осетинским: под Мытищами (с душераздирающими подробностями типа «вмерз щекою в лужу»); второй — в телефонной будке ^[34] (свидетельство Александра Асаркана ^[35]); и третий, дошедший до Бродского — в подъезде. В автопереводе этой строки на английский Бродский усилил образ: «in … urine-reeking entrance» ^[36], что можно перевести как «в зассанном подъезде».

Третьего Рима.

Москва как Третий (после Рима и Константинополя) Рим — изначально идеологический лозунг, ставший в позднесоветское время ироническим клише.

В таком качестве присутствует в одном из стихотворений Чудакова: «легионы советского Рима / сапогами вредят мостовым» ^[37]. Однако вряд ли Бродский, выработавший к тому времени свое понимание Рима (в т.ч. и Третьего), нуждался здесь в чьей-либо подсказке.

Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.

Возвращаясь к началу построчных комментариев: если аноним Бродский сравнивает себя с имяреком Чудаковым, то здесь могут сравниваться и способы их ухода в Ничто. В этом смысле автору НСД даже «зассанный подъезд» на родине не кажется хуже, чем зал вылета в аэропорту «Пулково», через который он сам отправился в Ничто.

Человек мостовой,

В этой строчке машинописи первоначальное «мостовых» исправлено на «мостовой» ^[38].

Чудаков перемещался по Москве, как правило, пешком, избегая общественного транспорта — как из-за элементарного отсутствия денег ^[39], так и потому, что старался — чем дальше, тем больше — не вступать в контакт с любыми представителями «власти» в его понимании, в т.ч. с автобусными и троллейбусными контролерами.

ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,

Исправлено автором в машинописи: река из «черной» стала «темной» ^[40]. Можно предположить, что Бродский изменил эпитет, чтобы усилить отсылку к одному из стихотворений Чудакова (тому же, где «дым из преисподней»):

Я встану и сейчас пойду туда
Где умереть мне предстоит свободно
Стоит в реке весенняя вода
И в мире всё темно и превосходно ^[41].

Впрочем, сам по себе образ темной реки не настолько оригинален, чтобы связать эти тексты наверняка. (Так же, заметим, как и образ Харона, возникающий через строчку.)

О «бесцветном пальто»: оно было подарено Чудакову художником Анатолием Брусиловским и, по его словам, очень похоже на то, в котором запечатлен Евгений Рейн на известной фотографии с похорон Анны Ахматовой.

Пальто это Чудаков, конечно, менял. Можно перечислить, как он, по наблюдениям различных мемуаристов, бывал одет: куртка польская с капюшоном; рыжее пальто; женский плащ; серый плащ, Аннинский говорит о «светло-желтом пальтишке, накидочке» и т.д. — но большинству запомнилось это «бесцветное пальто», по Бродскому. Волшебная сила искусства…

чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

Утверждение следует понимать в том смысле, что распад (нравственный) уже произошел, застежки спасали лишь от того, чтобы он не стал видимым; с утратой пальто и застежек станет очевидно, что человек, его носивший, давно умер. Ср. со свидетельством Льва Прыгунова: «…только однажды, когда мы рассуждали о смерти, но тоже в его стиле — с шутками и анекдотами, он на какой-то момент задумался и тихо, но очень серьезно сказал: «Увы, я уже давным-давно умер». 1965, может, 1966 год» ^[42].

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,

Лев Лосев отмечает, что Харон возник не на пустом месте: «Среди немногих стихотворных текстов С. Чудакова, известных Бродскому, был и такой:

Шли конвойцы вчетвером,
Бравые молодчики,
А в такси мосье Харон
Ставил ноль на счетчике» ^[43].

В греческой мифологии Харон перевозит души умерших через реку Ахеронт в загробное царство. В НСД Харон не находит у Чудакова, который как «жил в нищете» ^[44], так и умер, плату за перевоз тела в царство мертвых и, очевидно, оставляет его на этом берегу Ахеронта. Но в Древней Греции монету в рот покойнику клали в т.ч. и для предотвращения возвращения его души в мир живых. Удивительно ли, что Чудаков, не попав в загробное царство, вскоре вернулся, «воскрес»? Воскрешение произошло за рамками НСД, но то, что Бродский его невольно угадал, заслуживает быть отмеченным.

тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.

«Некто», дудящий в дудку — явно один из архангелов, призывающий мертвецов на Страшный суд. Трубит он так же тщетно, как и Харон ищет монету: Чудаков на суд не идет. Однако на Страшный суд должны будут встать все, исключений в рамках религиозной доктрины нет и быть не может. А вот вне ее…

Алексей Хвостенко и Анри Волохонский, например, разрешают — поэтам и прочим артистам, в песне «Страшный суд» (1965):

Мы невинные младенцы —
Двенадцать тысяч дюжин душ,
Чистой истины владельцы —
Мы всегда мололи чушь.

А нас, а нас
Не тронут в этот час,
А нас, а нас
Сперва посадят в таз,
Потом слегка водою обольют —
Вот весь наш Страшный суд ^[45].

Песню эту Бродский наверняка знал, а вот имел ли в виду в данном случае — стопроцентно утверждать не будем.

Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

Андрей Ранчин в принципе верно замечает, что «привет он [Бродский] шлет … скорее, не с Восточного побережья США, а из-за Коцита и Ахеронта» ^[46], но следует сделать существенное уточнение: побережье США здесь вообще ни при чем.

Под машинописным оригиналом стихотворения ^[47] помимо датировки можно увидеть еще вписанное от руки: «Inishbofin Co[unty] Galway». Справившись с хронологией жизни и творчества И.Б., узнаём, что летом 1973-го Бродский гостил на этом ирландском острове у поэта Тома Макинтайра.

«...Инисбофин на местной фене ^[48] означает Остров Белой Коровы, — и хотя я ее еще не видел, — должен Вам сказать, что коровы и есть главные обитатели сей части суши, где кроме них, коров, есть еще овцы, зайцы, несколько кур, лошади, ослики, псы, кошки и 250 душ местного населения. Я — 251-й и, думаю, первый русский, к[ото]рый на остров этот когда-либо ступал...» ^[49]

Так что для русского слуха это действительно неизвестно какие берега; Чудакову, как адресату, это, может, и правда неважно, а вот читателю, думается, интересно.

1973 г.

Из письма Карлу Профферу от 22 июля 1973 года: «… я живу уже тут четыре дня и, если не умру от голода, пробуду до 10-го августа» ^[50] можно вывести точные сроки пребывания Бродского на острове Инисбоффин, следовательно и более точную датировку этого стихотворения — июль-август 1973 года.

---

^[1] С.И. Чудаков. Колёр локаль. М.: Культурная революция, 2007. Сост. И. Ахметьев.

^[2] И.А. Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х томах. СПб.: Издательство Пушкинского Дома, Вита Нова, 2011. Сост. Л. Лосев.

^[3] Указ. соч., т. 1, с. 582.

^[4] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University, Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61, folder 1323.

^[5] В. Полухина. Бродский глазами современников. СПб.: Журнал «Звезда», 1997. Интервью с Натальей Горбаневской, с. 89.

^[6] Комментарий к сообщению на странице facebook от 24 мая 2019 года.

^[7] Строфа IX указ. стихотворения.

^[8] И.А. Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х томах. Т. 2, с. 351.

^[9] Недаром один из самых известных образов Бродского: «Совершенный никто, человек в плаще» появляется в стихотворении «Лагуна», написанном в том же, что и НСД, 1973 году.

^[10] А. Ранчин. Бродский. Книга интервью. // Критическая масса, №2, 2006.

^[11] Письма Льва Лосева Иосифу Бродскому / Публ. и комм. Я. Клоца. // Звезда, №5, 2010.

^[12] Подразумевается — литературным негром; Чудаков подрабатывал написанием текстов за других людей.

^[13] С.И. Чудаков. Колёр локаль. С. 11.

^[14] Мария Николаевна Воробьева (1934–2001), соседка и ближайший помощник Бродского в Нью-Йорке.

^[15] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University, Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61, folder 1324.

^[16] И.А. Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х томах. Т. 1, с. 582.

^[17] С.И. Чудаков. Колёр локаль. С. 55.

^[18] С. Чудаков. Страсти по Андрею // Смена (Ленинград), 14 сентября 1962.

^[19] Андрей Кончаловский, Андрей Тарковский. Андрей Рублев. Сценарий // Искусство кино. №5, 1964. с. 138–146.

^[20] Александр Ильич Гинзбург (1936–2002), участник правозащитного движения, один из родоначальников самиздата. Первый срок получил фактически именно за выпуск трех номеров «Синтаксиса».

^[21] И.А. Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х томах. Т. 1, с. 582.

^[22] В. Орлов. Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена // Знамя. №№10–11, 2014.

^[23] Л. Аннинский. Однажды в «Знамени» // Знамя. №1, 2001.

^[24] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61 folder 1324.

^[25] Впрочем, у самого Энгра есть «Портрет молодого человека», но он находится в г. Байонна (Франция), и видеть его Бродский мог разве что в каком-нибудь альбоме этого художника.

^[26] Если не считать имеющегося в сети текста «Сергей Чудаков поэт и сутенер», подписанного «Антонина Чуркина». На самом текст сочинен Олегом Евгеньевичем Осетинским (1937–2020) и представляет собой весьма вольный мемуар, во многом не соответствующий действительности или существенным образом ее искажающий. Вложенная там в уста Чудакова фраза о трамвайных звонках просто извлечена задним числом из НСД (что легко доказывается) и не может рассматриваться как свидетельство.

^[27] В переводе В. Жуковского Песнь 24.

^[28] См., в частности, запись передачи «Игра в бисер» на телеканале «Культура» от 26 февраля 2013 года.

^[29] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61 folder 1324.

^[30] Радио Свобода. Взгляд из Нью-Йорка. Смерть у Бродского. Беседа с Соломоном Волковым. 25 января 2021.

^[31] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University, Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61, folder 1323.

^[32] С.И. Чудаков. Колёр локаль. С. 56.

^[33] В. Орлов. Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена // Знамя. №№10–11, 2014.

^[34] М. Айзенберг. Культовый автор свидетельства // Знамя. №4, 2006.

^[35] Александр Наумович Асаркан (1930–2004), журналист, «бродячий философ», «свободный человек в несвободной стране».

^[36] Brodsky J. To a Friend: In Memoriam. // The New Yorker, March 5, 1990. Р. 44.

^[37] С. Чудаков. Мое сердце как женский ботинок… // Знамя. №10, 2015.

^[38] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61 folder 1323.

^[39] Ср.: «Зайцем проникаю в метро, / сонный контроль обманув. /… / Так пытаюсь я мелочь сберечь / на пиво и бутерброд» (С. Чудаков. Оставшись летом в Москве, подражаю китайским авторам // Знамя. №10, 2015).

^[40] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61 folder 1323.

^[41] С.И. Чудаков. Колёр локаль. С. 56.

^[42] В. Орлов. Чудаков. Анатомия. Физиология. Гигиена // Знамя. №№10–11, 2014.

^[43] И.А. Бродский. Стихотворения и поэмы. В 2-х томах. Т. 1, с. 583.

^[44] С.И. Чудаков. Колёр локаль. С. 26.

^[45] Алексей Хвостенко, Анри Волохонский. Чайник вина. М.: Пробел-2000, 2006. С. 13–15.

^[46] А. Ранчин. Бродский. Книга интервью. // Критическая масса. №2, 2006.

^[47] Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Josef Brodsky Papers, GEN MSS 613, box 61 folder 1323.

^[48] Отметим еще одно появление этого термина.

^[49] Андрей Сергеев. Омнибус. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 450. Письмо Иосифа Бродского Андрею Сергееву от 21 июля 1973.

^[50] Письма Льва Лосева Иосифу Бродскому / Публ. и комм. Я. Клоца // Звезда. №5, 2010.

Понравился материал? Помоги сайту!