Неудобное настоящее неудобного прошлого

Книга Николая Эппле «Неудобное прошлое» поставила меня в сложное положение. Я не пишу отрицательных рецензий — читаю много, а отзываюсь только тогда, когда есть повод и возможность порекомендовать книгу к чтению. И эту книгу я рекомендую — с оговорками, которые займут большую часть отклика. Потому что тема — как нации и общества работают с коллективной памятью, как рубцуются раны гражданских войн и массового террора, когда в одной стране остаются жить и те, кто убивал, и те, кого убивали, — это, может быть, самая важная тема сейчас. Потому что Эппле собрал, выбрал в огромной зарубежной литературе важные примеры и изложил их подробно, в деталях, поставил в контекст сегодняшней российской дискуссии и провел важные параллели. Минусы книги начинаются позже — в проваленной части, названной «Синтез», но синтеза не содержащей, и еще больше — в заключительной, когда автор пытается заново, на описанном опыте, что-то предложить.

Основная беда с предложенным в заключительной части — это то, что автор сам себя не слышит. Предложения — путь вперед для России, — выдвинутые автором, не отражают того опыта, который он описал несколькими главами раньше. Все, что выглядит сложно в истории успехов и неудач примирения в других странах — Германии, ЮАР, Аргентине, — вдруг оказывается простым и понятным в случае России. В других странах хорошие намерения тех, кто мечтает о памятниках и мемориальных табличках, разбиваются о реальность — есть много тех, кто хочет, наоборот, забыть. Или — еще чаще — не хочет вспоминать. Это в других странах. А в России как будто могло быть по-другому.

© «Новое литературное обозрение»

Во всех исторических случаях, которые подробно разбирает Эппле, компромиссы видны невооруженным взглядом. В Германии было казнено несколько десятков преступников (с учетом казней в России и Польше — сотен) вместо тысяч, непосредственно участвовавших в убийствах мирных граждан; получившие длительные сроки в Нюрнберге вышли на свободу гораздо раньше срока; многие генералы вермахта были освобождены от ответственности даже при наличии серьезных доказательств их участия в преступлениях. В Аргентине генералы из «грязной хунты» (генералы в Латинской Америке соответствуют нашим спецслужбам и внутренним войскам, а не армии) периодически амнистировались. В Испании преступления режима Франко не расследовались после восстановления демократии. В ЮАР был принят закон, освободивший от ответственности преступников с обеих сторон противостояния.

А вот в России те же самые компромиссы автор не видит. Или видит, но не считает важными. Или считает важными, но хочет почему-то большего. Можно по-разному относиться к ценности этих компромиссов, можно переживать о том, что «отдано» много, а «получено» мало (точно так же, как можно переживать по поводу любого компромисса), но странно видеть и понимать их в других странах и не видеть и не понимать в своей.

Вот пример российского компромисса, полностью аналогичный испанскому опыту: вариант «государственная правда». Его последовательно придерживается президент Путин. Этот компромисс подразумевает, во-первых, признание жертв преступлений как жертв, во-вторых, освобождение преступников от ответственности в той степени, в которой они являлись элементами государственной машины. Это тот же самый компромисс, на который идут испанцы. На протяжении последних двадцати лет в России строятся мемориалы, памятники и музеи жертвам совершенных преступлений — будь то террор времен Гражданской войны, сталинские репрессии или гитлеровский Холокост. Президент периодически участвует в открытиях и мемориальных мероприятиях и произносит слова сострадания и памяти. Кому-то может показаться, что памятников и мемориалов строится недостаточно. Кто-то справедливо обращает внимание на трудности, с которыми сталкиваются создатели и хранители музеев — например, в Перми, в Карелии — или общество «Мемориал». Конечно. Но с точки зрения ультрагосударственников, охранителей, консерваторов — все эти музеи и памятники вообще являются лишними. Признание жертв, публикация имен и дат, упоминание исторических эпизодов, когда они были убиты или казнены, — все это лишнее, ненужное, недостойное упоминания в идеальном мире охранителей.

В советское время границы пролегали совсем в другом месте. Советские власти замалчивали и факты, и масштаб репрессий, скрывали упоминания о них (достаточно вспомнить позорное Колпашевское дело, когда случайно раскрывшееся захоронение жертв массовых казней сталинского времени уничтожили варварскими методами), а в отдельных случаях предпринимали деятельные усилия, чтобы правду скрыть (раскручивая, например, трагическую историю деревни Хатынь, уничтоженной фашистами, чтобы она сливалась с позорной историей расстрела чекистами польских военнопленных в Катыни). Намеренное умолчание относилось не только к преступлениям Сталина и его подручных (значительная часть которых не была осуждена судом, хотя была несколько раз осуждена политически), но и к преступлениям врагов — например, Холокосту и другим убийствам по этническим признакам, практиковавшимся гитлеровцами.

Нельзя сказать, что советский вариант памяти был стопроцентно однобоким. Конечно, тема Холокоста, одного из крупнейших эпизодов геноцида в человеческой истории, убийства миллионов европейских евреев силами фашистской Германии, была под запретом. И все же нельзя сказать, что блокирование темы было стопроцентным. Поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр», посвященная убийству немцами мирных россиян за то, что они евреи по национальности, была, пусть с трудностями, опубликована в СССР. Другой пример «компромисса с правдой», пусть и крайне однобокого: в моей любимой в далеком детстве книжной серии «Пионеры-герои» была книжка «Муся Пинкензон» — история мальчика, казненного вместе с родителями и другими мирными жителями Ростова нацистскими преступниками во время оккупации. Героизм Муси состоит в том, что он заиграл «Интернационал», гимн СССР, перед убийцами. Я сейчас проверил: в книге никак не упоминается, что семья Муси была еврейской, — в рассказе гитлеровцы просто решают убить мирных жителей. В то же время смешно предполагать, что включение мученически погибшего ребенка с таким именем, прошедшее, при массовости тиража и важности серии, все мыслимые уровни контроля, было случайным — это было пусть закамуфлированное, но все же прозрачное упоминание о массовом убийстве евреев.

Я не случайно подробно остановился на советском подходе в сравнении с нынешним государственным. Для сторонника правды в чистом виде и полном объеме половинчатый подход может не сильно отличаться от политики почти полного забвения — и в том и в другом случае сохраняются умолчания и недоговоренности. Но и для сторонника полного забвения полуправда, неполная информация, непроговоренный в чистом виде вывод может не сильно отличаться от полного раскрытия всех документов и официальной артикуляции всех выводов. Но в этом состоит и суть компромисса — в результате компромисса обе стороны чем-то жертвуют, остаются без чего-то существующего, хранят во рту неприятное послевкусие… Компромисс — это всегда уступка, неприятное послевкусие, чувство неудовлетворенности.

Автор же, судя по третьей части книги, представляет себе компромисс примерно следующим образом. Сталинисты приползают на коленях, признавая ответственность Сталина и его подручных за их преступления во всей полноте, с перечислением всех категорий жертв. Каждый громко признает весь корпус научных исторических свидетельств. За это их не преследуют и не поражают в правах. Мне это больше всего напоминает требования — совершенно справедливые — союзников к гитлеровской Германии, требования «безоговорочной капитуляции». Но, чтобы Германия и Япония согласились на безоговорочную капитуляцию, нужно было, чтобы советские солдаты окружили бункер Гитлера, физически уничтожив немецкие войска, а на японские города были сброшены разрушительные атомные бомбы. Ничего подобного в данном случае не произошло. Я пытался объяснить это в эссе «Эйхман в Москве» несколько лет назад: если ты знаешь правду, это не означает, что другой будет переубежден, когда информация будет раскрыта. Более того, несложно выделить целый комплекс причин — психологических, политических, моральных, — по которым убеждения, противоречащие фактам, будут доминировать над любой новой информацией. Когда человеку показывают фотографии жертв сталинских преступлений, а он говорит: «Сталин был великим человеком!» — это может быть признаком душевной глухоты и глупости, но может быть, наоборот, реакцией организма на напоминание о травматическом событии.

Так что делать с книгой, которая начинает важнейший разговор, но ведет его не так, как мне хотелось бы? Несомненно, читать «Неудобное прошлое» — я не знаю, кому из тех, кто интересуется русской историей, это не будет интересно. Потому что, каков бы ни был российский опыт, он во многом не уникален, и, если что-то можно узнать из истории других стран, это хорошо знать. Как они справлялись со своим неудобным прошлым? Что было, когда одним хотелось памятников и мемориальных табличек, потому что они не могли жить, не вспоминая, а другим хотелось — совершенно искренне — все забыть?

Николай Эппле. Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. 576 с.

Понравился материал? Помоги сайту!