Конец. Света

Когда-то я определил для себя такую цепочку онтологических связей: проза — это умолчание о поэзии; поэзия — умолчание о музыке; музыка — это умолчание о тишине; тишина — умолчание о времени. Тишины, как известно, не существует — так музыка оперирует непосредственно временем — историческим, хронометрическим, биологическим — как материалом, окрашивая его эмоцией или поверяя математикой. Тот принцип работы со временем, которому следует роман Анастасии Курляндской «Убить Ленина», позволил мне включить механизмы музыкального восприятия. Мне стало интересно проанализировать роман — безоценочно, опираясь только на факты и события, которые предоставляет текст. Данный анализ, конечно, не претендует на литературный, это попытка свободного музыкального анализа литературного текста. Итак.

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…»

Роман можно было бы выстроить в последовательную временную линию, представляющую отрезок жизни главной героини, Светы Маевой, от 1980-х до 2010-х. Отдельная линия отдана предыстории, связанной со знакомством будущих родителей Светы, — здесь обрисовывается тот пейзаж, в который будет вписано ее присутствие. Следом идет детство Светы — с того момента, как ребенок обнаруживает и начинает различать себя в пейзаже, принимая на себя его свойства. Однако новая фигура в пейзаже неизбежно меняет его, кажущаяся стабильность постепенно расшатывается, и пейзаж приходится пересобирать под себя. Наконец, третье время — от старого пейзажа остались лишь тени воспоминаний. Света наполнила его новыми фигурами — в основном проходящими, случайными, чуждыми. Здесь бездомные бродят по улицам в одеждах умершего отца, мать стала голосом в телефоне, сообщением в мессенджере, на которое можно не отвечать. Человеческие трагедии и ошибки обратились в газетные репортажи. В этот же пейзаж забрели реальные или воображаемые звери — волк, пеликан, козлик, депрессивный хорек…

«…девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…»

Этот новый, собственный, пейзаж живет в ожидании, когда погаснет Солнце. Точнее, время здесь ведет обратный отсчет — с момента, когда Солнце уже погасло, но лучи света и тепла еще продолжают греть и освещать Землю оставшиеся восемь минут — столько времени требуется, чтобы свет от Солнца добрался до Земли. Столько времени Земля не будет знать, что Солнце уже погасло. Весь роман разворачивается в эти последние восемь минут до конца Света (или конца Светы). Именно благодаря этому факту главным персонажем романа оказывается само время. Следить за его поведением и свойствами — а в романе время изменчиво и непредсказуемо — не всегда просто. Прошлое сталкивается с настоящим, вдруг сворачивает в вымышленное, в сон — в безвременье, а в неминуемом будущем вот-вот погаснет Солнце — или уже погасло. Не всегда можно заметить момент перехода и сориентироваться, в каком времени ты оказался. Скачки эти не периодичны — дыхание времени сбивчиво, как при беге с препятствиями. Свойства времени так же нестабильны — оно замирает, растягивается, сжимается. И Ленин, который лежит в Мавзолее и возникает внутри одного из фантасмагорических временных закоулков романа, оказывается одной из ошибок хода истории или, возможно, самой причиной сбоя. Кажется, избавившись от него, время вернется в свою колею и люди больше не будут метаться между прошлым и будущим, воспоминаниями и мечтами, а обнаружат наконец себя в настоящем. Хотя, когда читаешь роман, встречая все новых его персонажей, кажется, что настоящее центробежно, его все стараются избегать. Возможно, его нет вовсе и упорядочить время невозможно.

«…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…»

Язык романа так же изменчив — от бытового к старославянскому, от фельетона к исторической драме, от обсценной лексики к молитве. Ни в один момент ни один формальный прием не оказывается ведущим — автор не позволяет себе подчиниться искушению увлечься тем или иным приемом, не дает приему собой овладеть и соскакивает в тот момент, когда чувствует такую опасность. Точно так же как Света по-настоящему не впускает в свою жизнь ни одного встреченного на своем пути человека. Здесь все — прохожие, кто-то с именем, кто-то без, а все связи случайны. Стандартная фраза, предваряющая роман, — «все герои вымышлены, совпадения случайны» — оказывается не формальностью, но несущей смысловую нагрузку, оказывается вписанной в код романа. Неслучаен оказывается выбор ее профессии — журналист. Человек, которому приходится сталкиваться с реальными человеческими трагедиями, смертями, заговорами, обманом, неминуемо выстраивает к реальности безопасную остраняющую дистанцию — зону отчуждения, иначе не пережить боль.

«…двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два…»

Казалось бы, все описанное должно привести к эклектике как довлеющему приему, но это совсем не так — текст целостен и стремителен в своем развитии. Избегание приема и последовательности (читай — привязанности) оказывается характеристикой главной героини, ее психологическим портретом. Так формально фрагментированный текст в своей непоследовательности, во всех своих свойствах является отражением целостной личности Светы Маевой, то есть текст, собственно, и оказывается самим персонажем.

«…тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок…»

Возвращаясь к метафоре судьбы как пейзажа: «Убить Ленина» Анастасии Курляндской — это разорванный пейзаж, в разрывах которого просвечивают слои других разорванных пейзажей-судеб. Время романа, текущее от конца — Света или Светы, — оставляет сам конец за рамками текста, и по логике обратного течения конец оставлен до, а не после текста. Таким образом, в идее романа можно различить идею постапокалипсиса — о чем, безусловно, говорят названия четырех частей романа: Чума, Война, Голод, Смерть. Но роман успешно сопротивляется такой прямолинейной трактовке, оказываясь — в одном из самых потаенных своих слоев — умолчанием о постапокалипсисе, продолжая игру избеганий. Само же название, выбранное автором, пожалуй, в наименьшей степени отражает содержание и кажется случайным, изначально направляя читателя в перспективу своего пейзажа по ложному следу.

«— А потом ты вдруг позвонила, я сразу узнал твой голос, он в точности как у матери, но твой. 
— Да. 
— И мы снова начали видеться, ты стала часто приходить ко мне. 
— А потом ты умер.
— Чего?
— Не важно, пап. Просто ты тогда рассказал мне про солнце, что если оно погаснет, мы узнаем об этом только через восемь минут, и я с тех пор постоянно считаю. Закрываю глаза и считаю. Восемь минут — это четыреста восемьдесят секунд. Чтобы отсчитать ровно секунду, нужно говорить: раз Миссисипи, два Миссисипи или раз река Волга, два река Волга, три река Волга и так далее. Но можно просто медленно считать и всё. 
— Да. 
— И вот я думаю теперь, что солнце могло погаснуть одну, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь минут назад. Или сейчас, или сейчас, или сейчас, или сейчас, или сейчас, или сейчас, или сейчас. 
— Ты что, дурочка?
— Ну, пап.
— Ты ничего не понимаешь, никто ничего так и не понял.
— Ой, что случилось, пап? Мне страшно! Потемнело вокруг! Что, восемь минут прошло?
— Да нет, это Никита-холоп, сучонок ∗баный, опять крылом тень навел, мудище, батюшки Иоанна Грозного на него нет».

Между «батюшкой Иоанном Грозным» и «дедушкой Лениным» лежит та зона неустойчивости, страха и недоверия, которая, кажется, до сих пор остается системообразующей в отношении к миру и к Другому в нашем обществе. Это же отношение проецируется и в семью — в частности, домашнее насилие как норма и способ «проявления любви». Маленькая Света растет в унижении, презрении, лицемерии. Пускай не в утрированных формах, но в достаточной мере, чтобы нанести психологическую травму ребенку. С детства она слышит о теориях заговора, жидах, голубых. Надежда на мнимое спасение переносится в зону религии, православия, также доведенную до своей радикальной формы. Бог несет в себе те же черты, что Грозный или Ленин. Но и в старшем возрасте Света пишет репортажи с «Русских маршей», встречается с националистами, общается с ворами в законе — ее среда как будто предзадана, и вырваться из нее нет возможности. Убить Ленина — это архетипическое «убить отца», избавиться от тирании, оторваться от зависимости, обусловленности, надежда вернуть и сохранить образ матери, который остался в далеком детстве. Теперь название романа не кажется таким уж случайным.

И, наконец, немного литературного контекста. В романе встречается не так много невымышленных имен писателей, но список этот показателен и логично выводится из всего вышесказанного — достаточно упомянуть Лимонова, Мамлеева и «южинский кружок» (о котором сегодня мало кто помнит). В какой-то степени можно сказать, что автор выстраивает свой внутренний диалог с этим контекстом. Встречаются в тексте и современные писатели, их имена вымышлены. Им посвящен монолог случайно встреченного Светой на литературной вечеринке незнакомца. Этим монологом и завершим текст по прочтении романа Анастасии Курляндской «Убить Ленина», вышедшего в 2021 году в Издательстве Яромира Хладика.

«...Эти писатели уверены, что могут сами быть героями, что они всем интересны. Надели новенькие узкие брючки, модные кеды, купленные на распродаже, и резво бегут по тропинке, протоптанной Эдичкой, Буковски, Миллером. Но они засрали эту тропинку пластиковыми бутылками и банками из-под колы. Ах, если бы из-под колы, из-под минералки по пять долларов. — У него был красивый тягучий голос, он говорил с азартом, но без раздражения.

— Они недостаточно герои? — Света поймала себя на том, что начинает брать у него интервью.
— Они вообще не герои, потому что в них нет любви и они боятся застудить ноги. Они не готовы падать, мараться в своих новых красивых штанишках. Если даже ради того, чтобы произвести впечатление, они станут описывать себя в луже блевотины, то это будет вегетарианская блевотина. Если их герой сосет х∗∗ у негра, то он будет сплевывать в сторонку и смущенно хихикать. И в этом будет только пошлость и безнравственность оттого, что нет любви.

Он смял бычок о пепельницу и сразу достал следующую сигарету.

— Они любят смеяться над всеми сразу, геями, либералами, патриотами, богатыми, бедными, только не над самими собой. А если и допустят самоиронию, то осторожно, с оглядкой, чтобы никто не подумал, что они всерьез. Они уверены, что напиться и выкурить косяк — это само по себе экзистенциально, мечтают о славе и делают вид, что не мечтают.

«Надо же, как поздно садится солнце», — подумала Света. А еще о том, что где-то слышала его голос, она даже могла поклясться, что знает, какова на ощупь седая борода Бориса, но в то же время его имя и внешность не давали указаний на место или время встречи.

— Они пишут, как герой падает в лужу, и им за него стыдно, герою за себя стыдно, читателю стыдно за героя. И это гадкий стыд, мелочный. Каждый, кто читал и перечитывал «Идиота», думает: хоть бы Мышкин не уронил эту вазу. Он роняет вазу, и за него жутко стыдно, но это тихий стыд, сокровенный.
— Хотя Достоевский тот еще козел, — сказала Света и пожалела, испугавшись, что его обидят эти слова. Но Борис по-доброму засмеялся, и его седые усы щеткой задрались вперед».

Анастасия Курляндская. Убить Ленина. — СПб.: Jaromír Hladík press, 2021

Понравился материал? Помоги сайту!