«Все мы городские сумасшедшие»

Михаил Либкин: Я несколько месяцев не расставался с «Путеводителем потерянных». Мне казалось, что вы водите меня с собой по Праге и Брно, по Атланте и Иерусалиму. Что я ужинаю вместе с вами и профессором русской литературы в пражском пабе, перебираю рисунки погибших детей в Еврейском музее, плыву на катере по Влтаве, слушаю «легкую музыку» всеми забытого композитора, смотрю на пластилиновую скульптурку главного хирурга гетто, которую вы лепите под его рассказы про операции и депортации, присутствую на файф-о-клоке в квартире старых психоаналитиков… Шуршит магнитофон, мне, читателю, везде уготовано место. Главное — не вмешиваться. Если что-то и не пойму сразу, пойму потом. Потому что я буду над этим думать. Характеры, истории, в которые вы меня погружаете, производят невероятное впечатление. Невозможно оторваться. И вот теперь объясните мне: могу ли я ощутить это из аннотации? «Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин»... Разве это об этом?

Елена Макарова: И об этом тоже. Если говорить о топографии местности, которая объединяет детство и юность моих персонажей. Ведь можно написать книгу, связанную с людьми, некогда жившими на одной улице. Терезин — это, конечно, не улица, а знаковое место в истории ХХ века. Но ведь и улица для человека с развитым воображением может стать Йокнапатофой.

Либкин: И все же я не поставил бы эту книгу в ряд с произведениями, посвященными Катастрофе. Это что-то совершенно иное. И читательская аудитория у нее иная. Не та, что читала ваши исторические труды…

Макарова: Возможно. Но, если кто-то в аннотации определил эту вещь таким образом, значит, так он ее увидел. Имеет право. Каждый видит свое. Произведение — создание живое и рождается целиком. Оно уже все есть в тебе, и ты занят выявлением того, что от тебя пока что скрыто, и это самое увлекательное, что есть в акте творчества. Поскольку по своей первой профессии я скульптор, то и из слов я, скорее, леплю, нежели пишу ими. Может, что-то лишнее слепила или не пролепила что-то важное и тем сбила с толку. Но лепила-то я для себя… Я сейчас слушаю лекции Мераба Мамардашвили. А когда-то, когда мы с Леной Елагиной лепили в мастерской Эрнста Неизвестного рельеф по его рисункам, Мераб стоял за нашей спиной. Помню его разговор с Эрнстом о доме, который физически невозможно увидеть целиком, когда находишься с ним рядом, и что услужливый мозг призывает на помощь воображение и оно достраивает здание до целого. Наверное, «Путеводитель потерянных» и есть попытка создания этого целого, разве что невидимого в нем, как выяснилось в процессе, оказалось куда больше видимого.

Либкин: В предисловии вы говорите: «Всякий раз из рассказов очевидцев я выбирала лишь то, что раскрывало или дополняло исследование определенной темы. Сами же они и отношения, которые сложились между нами, оставались в тени. Теперь, когда почти все герои моих рассказов ушли в мир иной, я подумала, что самым важным были они, а не темы исследований, и замыслила эпопею. Но справилась лишь с двадцать одной историей из сорока задуманных. Бывает — замахнешься, и руки повиснут над клавишами. Тот ли жанр, так ли надо об этом писать?» Почему вы не справились с планом? Почему у вас возник такой вопрос к самой себе?

Макарова: Не знаю. Наверное, духу не хватило дописать этот реквием по Жизни… Скульптор не справился с музыкой. Для меня это было и лепкой, и музыкальной темой с вариациями. Вариации связаны сквозными темами…

Либкин: То есть вы изначально все это выстроили?

Макарова: Нет, конечно. Ритм задал первый рассказ. Визит дамы. Пожилая женщина по имени Эльза, Елизабет, Элишева, Элишка, по фамилии Лангер, Берхтольд, Солосски, Штайнер, Эйнштейн, Ферейра сидит на моем балконе и рассказывает, что знакомится со своим прошлым по своим же рисункам — нарисует мост, а потом находит его на местности... Терезин, замок Бухловице, Уругвай… Какой-то корабль, ночь, черный мост… Ко мне ее послала знакомая, которая выгуливает ее собаку. Сказала, что я могу ей помочь. И я бы забыла об этой Эльзе с вагоном имен, но жизнь умнее нас! Происходит следующее: в Израиле я попадаю в дом к человеку, разыскать которого меня попросила старушка из Чехии, бывшая натурщица погибшего художника Ф.П. Кина. У той в альбоме хранились разные фотографии, в том числе и этого самого человека, теперь живущего на севере Израиля. Приезжаю к нему, и он рассказывает мне об этой самой Эльзе — в юности он был в нее влюблен, и они действительно встретились в Уругвае, а потом, побывав во дворце в Бухловице, который Эльза считала своим имением, я нахожу одну из ее фамилий... Да, она действительно оказалась внучкой графа Леопольда фон Берхтольда. То есть она рисует фрагменты из своего прошлого, а я иду по его следам… И сопрягается несопрягаемое. Собственно, в каждом рассказе своя драматургия и в каждом — свой секрет.

Либкин: Я вот сейчас подумал, что все же они говорили с вами на разных языках…

Макарова: Да. Кто-то по-английски, кто-то по-чешски, кто-то на иврите. Английская речь психоаналитика из Америки с хорошо различимым немецким акцентом — это не ивритская речь рабочего-кибуцника и не чешская речь учителя географии. Каждому надо было дать свою речь. Как-то мы с мамой (Инной Лиснянской. — Ред.) спорили насчет перевода дневника, который был написан в Терезине чехом на выученном им иврите. Речь была бедной, а человек — внутренне богатым. Как быть? Я настаивала на том, что надо переводить точно. Что есть, то есть. Мама говорила, что так нельзя. Мама — авторитет. Но я предпочла точность красоте слога. Такие же задачи стояли передо мной и тут, когда пришлось переводить стихи великого чешского поэта Иржи Ортена. Чем пожертвовать — точностью слова или музыкой?

Либкин: В книге двадцать одна судьба, двадцать один главный герой, а двадцать вторая — вы. Мне кажется, что именно вы, а не Терезин, связываете «Путеводитель…» в роман. Вы открываетесь вместе с героями и становитесь уж совсем до неловкости близкой в последней новелле «Прогулки с самоубийцей» — особенной, очень личной, очень смелой. В книге 64 примечания — краткие биографии погибших, упомянутых в разговорах. Роман документальный, у каждой истории можно найти след в интернете, посмотреть на описанную выставку, послушать голос, увидеть фото или прочесть некролог. Кстати, а как родилось название?

Макарова: Из двух впечатлений. Апеллируя к Прусту, Мераб говорит, что человека формируют впечатления юности, потом он их «читает». Вот что я вычитала. Впечатление первое: человек, сидящий на ступеньках неподалеку от станции «Агана» в южном Тель-Авиве. Когда бы я ни оказывалась на этой станции, я заставала там его, сосредоточенно пишущего что-то неразборчивое на газетных клочках, собранных в книжку-растрепу. Что же он пишет? Однажды я спросила его. Он ответил: «Рамбам. Путеводитель». То есть он пишет книгу, уже написанную на арабском языке Моше бен Маймоном в конце XII века. Книга — о средневековой еврейской философии, об отношениях между интеллектуальным постижением и религиозной традицией. Ее название переводится по-разному: «Путеводитель растерянных», «Путеводитель блуждающих», «Наставник колеблющихся». Мою версию ученый раввин тоже признал легитимной. И второе впечатление — архив мемориала Яд Вашем. Обычно там люди углублены в исследования и ни на что другое не отвлекаются. Но религиозная женщина, оказавшаяся рядом со мной за столом, заинтересовалась графиками, которые я рассматривала. Я объяснила, что это кривая температуры Карела Швенка, актера Терезинского кабаре. В марте 1943 года он лежал с тифом в лазарете. Выжил? — Нет, погиб во время марша смерти, не мог больше идти, друзья оставили его умирать на соломе. Подстелили соломку, как говорится. — Кому нужны эти графики, если он погиб?! Она вот занимается делом осмысленным — ищет информацию о погибших раввинах. Они, иудеи, пострадали из-за таких, как Швенк. Избранный народ потерял веру, за что и был жестоко наказан Всевышним. «Сакральные» кривые температурного графика связались с вечным вопросом «кто виноват»…

Либкин: Вы думаете, читатель сможет соотнести это название с тем, что вы сейчас рассказали?

Макарова: Внимательный — да. На странице 255 первое впечатление описано. Но в ином ключе.

Либкин: Я — внимательный читатель. Я так понял, что это городской сумасшедший…

Макарова: Все мы городские сумасшедшие… Недавно я закончила роман, в котором, собственно говоря, стоит вопрос о том, что такое норма. Это действительно совершенно новый для меня роман, который, полагаю, выйдет в марте в «Звезде», и называется он «Шлейф». Не буду рассказывать о нем, но, в принципе, когда мы говорим — этот нормальный, а этот нет, что мы вкладываем в определение?

Либкин: То, что мы знаем или думаем, что знаем, о точке отсчета. Как человек наивный, я думаю, что знаю, где она. Скажем, академик Асмолов, с которым я имею честь быть знакомым, называет жуть, происходящую в обществе, «мерзостью нормы». То есть Александр Григорьевич полагает, что норма намного шире, чем нам кажется.

Макарова: Да, конечно же. Но если думать не об обществе, а об отдельно взятой личности, то по сравнению с тем, кто живет, но внутри себя никуда не движется, новоиспеченный Рамбам находится в интенсивных поисках смысла. Не зная букв, создает заново «Путеводитель потерянных». Для себя. И ни к кому с этим не пристает. Что же до «мерзости» общественной «нормы», то у меня сегодня такое ощущение, что я сижу в древней Иудее и вместе с иудеями и римлянами смотрю стрим. Вот идет диссидент-Христос на крест, одержимый внутренней правдой, пару воров для компании тоже прихватили… И все с напряжением следят за шествием… Может быть, и из-за этих аналогий не удалось дописать книгу… Пишешь о том, а оно — это.

Либкин: Понимаю… Чума. Но, как математик, пытаюсь быть последовательным. Вернусь к книге. Читая, я сначала думал, что, кроме, как вы говорите, топографии местности — а в данном случае это Терезин, — ваших героев ничего не связывает. Потом я подумал, что их связываете вы. Они настолько разные, что, если усадить их за один стол, им, возможно, было бы не очень комфортно в общем прошлом. У меня сложилось впечатление, что вы ищете нечто большее. Но что именно?

Макарова: Пытаюсь понять, чем жив человек, переживший глубочайшую травму в детстве или юности, в ту пору, когда впечатления играют формирующую роль. Это если подойти к ответу с холодным умом. На самом деле все это — процесс со-раскрытия. И происходит он при со-участии, со-страдании, со-переживании. Все с «со». Человек — самостроящаяся система, его самостатность не зависит от условий, в которых происходит строение. Лучше было бы «благодаря», но, увы, почти всегда это происходит «вопреки» и требует, как говорила Фридл, бесконечного преодоления. Кому-то удается пройти паспортный контроль и оказаться на воле, кому-то нет. Когда Система противостоит Человеку, можно быть, но трудно стать. ГУЛАГ, Шоа, все то, что творится сейчас на наших глазах в России и Беларуси, о том же — о намеренном непризнании достоинства человеческой личности.

Однако есть, были и будут люди, которые вопреки всему будут записывать ноты на обрывках бумаги и рисовать на обертке из-под маргарина. Среди героев книги такие есть. Психоаналитик Эрна Фурман, например. Ее путь взросления, как она говорила и как я назвала книгу о ней, вышедшую по-английски, происходил в протекторате и концлагере. Об этом она молчала всю жизнь. Но опыт, полученный ею при таком вот взрослении, сделал ее «психоаналитиком травмы». Беспечное детство закончилось в одиннадцать лет. Отец уехал в Лондон в начале 1939 года, они с мамой готовились последовать за ним, не вышло. В Праге мать сошла с ума, винила во всем евреев и ждала, что ее освободит из дурдома не кто иной, как Гитлер. В Терезине она умерла. Именно в тот день, когда они с Эрной должны были по повестке отправиться на восток. Эрна пошла к начальнику еврейской общины и сказала, что не поедет. Он ответил: все, кто в списке, едут. Она возразила: повестка на двоих, матери нет, значит, эта бумага недействительна. Эрну оставили в гетто. Смерть матери сохранила ей жизнь. Будучи вожатой в блоке для мальчиков — работа круглосуточная, — она успевала в гетто посещать лекции великих психологов, концерты и уроки Фридл. Кроме того, заботилась о бабушке и трех престарелых тетушках — все погибли: и ее подопечные, и бабушка с тетушками. В лагерь она взяла с собой два альбома для рисования и карандаши; из лагеря вернулась с альбомами, заполненными рисунками, выполненными на уроках Фридл, и календарями, где крестами отмечались смерти близких и друзей, а галочками — прослушанные лекции и прочитанные книги. Таково было ее становление. В Америке ее прошлое никого не интересовало, никому не хотелось, как сейчас говорят, покидать зону комфорта. Отцу, которого она разыскала в Лондоне, она тоже ничего не рассказала. И не осталась с ним. У нее было убеждение: жертвам верить нельзя. Тот, кто однажды испытал уничижение такой силы и длительности, об этом не скажет, он соберет свой «чемодан несчастий» и будет ходить с ним по школам и прочим общественным местам и там публично демонстрировать содержимое. Это лелеет травму, но от нее не избавляет. Со мной она тоже встречаться не хотела. Но все же написала мне развернутое письмо о том, как училась у Фридл, в конце добавила, что это письмо будет стоить ей бессонных ночей, и попросила больше не беспокоить. Однако, посетив выставку Фридл в Атланте — туда она привезла терезинские блокноты и календари, — Эрна сказала, что жить ей осталось менее полугода, и попросила меня прилететь к ней в Кливленд.

Либкин: Собственно, с этого и начинается ваш рассказ…

Макарова: Да. И он опять о том, о чем человек молчал всю жизнь. При всей плодотворности осмысленного ею — психоаналитиком — опыта травмы, при всех ее книгах и лекциях — осталось то, чему она не дала жизни, и с этим ей не хотелось умирать.

Либкин: Эти три дня, которые вы провели с Эрной и ее мужем в Кливленде, держат под током. Физически чувствуешь весомость слов. При том что весь антураж — дом престарелых, театр, встреча с их дочерями в ресторане, файф-о-клоки — написан с пронзительным юмором. У меня по этому поводу есть еще один вопрос. У вас со всеми героями удивительные отношения. Кажется, что в некоторых аспектах они у вас не просто дружеские — они ближе, чем дружеские. Это какой-то совершенно особый тип отношений. Они рассказывают вам все то, о чем молчали. Практически в каждой истории это происходит. Я мог бы предположить, что вы просто выбрали тех героев, с которыми именно так сложилось. Вот, например, ваша Мириам… Рассказывая жуткие истории, она все время повторяла: не волнуйся, сейчас все будет хорошо…

Макарова: На самом деле я пришла к ней по ошибке, но из телефонного разговора стало ясно, что она так хочет поговорить… Вообще. О чем угодно. Потом она переживала, что обрушила на меня столько неприятностей не по назначению. Кстати, к моему приходу она припасла диктофон: выяснилось, что она никогда ничего не рассказывала собственному сыну, и она просила меня после ее смерти передать ему эту кассету. Но только после ее смерти.

Либкин: У вас есть какой-то особенный навык слушать. Даже молчание. Вы сказали об одной вашей героине: она молчала громко. И еще впечатление, что у вас уйма свободного времени…

Макарова: Это правда. Как говорил в лагере мой любимый писатель и художник Карел Фляйшман, единственное, что нам всецело принадлежит, — это наше время. Пока мы здесь, его никто не может у нас отнять. Мое время свободно, открыто событиям, каждому человеку, который обращается за помощью — моральной, душевной… В конце концов, я арт-терапевт, у меня третий глаз и третья рука…

Либкин: Когда вы успеваете писать?

Макарова: Ночью. Раньше, когда ухаживала за мамой, а потом и за больным Сережей, сон был паутинным, я прислушивалась к каждому вдоху. В таком состоянии об отвлеченном думать непросто. Роман «Фридл» я писала, дежуря ночами у мамы в больнице. Вернее, записывала то, что сочинялось в уме. Увы, ни мамы, ни Сережи больше нет. Но они со мной. Опубликованы наша с мамой переписка, ее стихи, оставшиеся в блокнотах, Сережина «Аптека Макарова» веселит детей и взрослых…

Либкин: Да, у наших детей есть «Аптека», чудесная выдумка! Книжки-таблетки и стихи-порошки… Вы меня вернули к вопросу, который я хотел задать. Про детство. У ваших героев было как бы два детства… Каково, на самом деле, было возвращаться памятью в первое детство, в родной дом, когда все еще были живы? Или даже в Терезин, который был «домашним» по сравнению с Освенцимом?

Макарова: По-разному. Помню, как на съемках документального фильма про Терезинское кабаре две «девушки», которые там выступали, не смогли исполнить перед камерой тот «номер», который казался им в Терезине таким смешным… Но, нарядившись в костюмы зайчика и белочки, они были совершенно счастливы, а когда уходили после съемки, сообщили, что опаздывают в Национальный театр, где их всю жизнь ждали, и теперь они так осмелели, что готовы выйти на сцену. Обе после Терезина были в Освенциме. Были… Не то слово. На съемках же они превратились в детей «до всего», когда мамы наряжали их в новогодние костюмы, а не вылетали пламенем из трубы Освенцима. Великая пианистка и педагог Эдит Краус влюблялась всю жизнь. Ослепшая в старости, она ждала свидания с джентльменом, голос которого по телефону звучал восхитительно… Впервые она влюбилась в шесть лет в сына компаньона своего отца по свадебному бизнесу. У мальчика был волшебный сундучок для демонстрации фокусов… Любовь…

Либкин: В этой книге столько любви… Она не похожа ни на какую книгу, написанную на материале Катастрофы. Помню, я привозил в Израиль группу студентов, всякий раз устраивалась встреча с одним из выживших. От историй цепенела душа. Создавалось ощущение, что говорит не живой человек, а памятник. Что функция выживших — быть памятниками при жизни. А ваши герои — живые, настоящие, с невероятным чувством юмора… Чего стоит главный хирург гетто, который держит в морозильнике себя, вылепленного вами из пластилина… А лепите вы его, слушая рассказы об операциях и депортациях, из того самого пластилина, который он давным-давно купил для незаконнорожденной дочери, о чем он вам расскажет позже… Старый пластилин крошится, как его собственная жизнь… Поразительный образ. И так — на каждом шагу. Хотелось бы познакомиться и с остальными потерянными. Буду ждать второго тома!

Елена Макарова. Путеводитель потерянных. Документальный роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. 560 с.

Понравился материал? Помоги сайту!