Проза десятых: между Сорокиным и Степановой

Премия «НОС», созданная в 2009 году Фондом Михаила Прохорова, отпраздновала свой десятилетний юбилей. По этому случаю в Нью-Йорке 4 февраля 2020 года прошли дебаты, целью которых было выявление самой яркой книги десятилетия, так сказать, «по формуле “НОСа”». Соответственно, предметом обсуждения были книги-победители «НОСа» с первого до последнего года существования премии: от первых дебатов, прошедших в январе 2010-го года, до последних, состоявшихся месяц назад.

Ирина Прохорова задумала эту премию как экспериментальную институцию, нацеленную на поиск нового в литературе. С самого начала оригинальность «НОСа» определялась тем, что в этой премии победитель выявлялся путем публичных дебатов. Интересно сейчас, через десятилетие после начала дебатов, наблюдать, как развернулись привнесенные «НОСом» инновации. Я хорошо помню, какие возражения вызывало то, что эта премия рассматривает в одном ряду фикшен и нон-фикшен, романы и рассказы. Сегодня это никого не удивляет. Как и споры жюри с бригадой оппонентов — экспертов. Как и онлайн-голосование. Но главное — дебаты, которые Прохорова всегда называла школой демократии, не только прижились, но и породили дочерние проекты: как игровые дебаты о литературе 1973 года, нон-фикшен, детективах или детской литературе, так и «Волгу-НОС».

Сегодня видно, что придуманный Прохоровой формат «НОСа» стал чуть ли не важнейшей инновацией этой премии. Недаром в начале дебатов члены жюри увлеклись политическими аналогиями. Анна Наринская, открывая дискуссию, напомнила о том, как экзотично и почти провокационно выглядят открытые дебаты на фоне других политических процедур современной России. Элиот Боренстейн сравнил «Супер-НОС» с проходившими в те же дни демократическими праймериз в Айове, добавив, что, в отличие от последних, «we don't know whom to Biden» — что можно перевести по-разному (в зависимости от отношения к Байдену): от «у нас нет общего фаворита» или «у нас нет умеренных» до «у нас нет общего объекта ненависти». Продолжая мысли коллег, рискну предположить, что суперносовские дебаты о литературе целого десятилетия создают некое утопическое измерение, в котором демократическая процедура обращена на выбор истории — прожитой? проживаемой? или только ищущей свой вектор?

В этом смысле «НОС» сам сопоставим с литературным произведением: его форма оказалась важнее содержания. Структура определила смысл.

Не случайно именно литературные дебаты были «импортированы» в Нью-Йорк для разговора о том, что такое русская литература 2010-х годов. Членами жюри стали поэт, эссеист и драматург Полина Барскова (она же и университетский профессор), прозаики Лара Вапняр и Александр Генис, известные исследователи современной русской культуры — слависты Элиот Боренстейн (Нью-Йоркский университет) и Сергей Ушакин (Принстон). А председатель жюри был тот же, что в Красноярске и Москве, — Анна Наринская. Оппонировали этим авторитетам аспиранты, специализирующиеся на современной русской культуре, — Татьяна Ефремова (Нью-Йоркский университет), Наталья Климова (Принстон), Макс Лоутон и Томи Хаксхи (оба из Колумбийского университета). А вели вечер создательница премии и ведущая всех ее дебатов Ирина Прохорова и «от принимающей стороны» я как преподаватель на кафедре славистики Колумбийского университета.

Почему в Нью-Йорке?

Во-первых, потому что, по выражению Александра Гениса, город Бродского и Довлатова имеет право называться третьей столицей русской литературы. Недаром последний победитель «НОСа» получил премию за книгу «Нью-Йоркский обход» и живет, соответственно, в Нью-Йорке. Во-вторых, потому что именно в Нью-Йорке находится Институт Гарримана при Колумбийском университете, взявший на себя — в тесном сотрудничестве с Фондом Прохорова — организацию фестиваля «“Супер-НОС” в Нью-Йорке», частью которого стали и эти дебаты.

А в-третьих, почему бы и нет? В Нью-Йорке живет достаточно знатоков и любителей русской литературы, чтобы составить не только звездное жюри, но и коллектив колючих экспертов, а также заполнить немаленький зал в Барнард-колледже Колумбийского университета.

Конечно, премия — это своего рода игра. И у нее, понятно, есть свои правила и границы. Вопрос, поставленный перед участниками дебатов, был не о лучшей книге десятилетия, а о том, какая книга из числа победителей «НОСа» ярче других выразила смысл 2010-х годов. А разговор о литературе и культуре 2010-х был ограничен всего 11 книгами. Правда, в силу подчеркнутой экспериментальности премии в этом коротком ряду разброс текстов был исключительно широк: от современных классиков до ни разу не писателей. Напомню на всякий случай список победителей «НОСа»: «Каменные клены» Лены Элтанг, два романа Сорокина («Метель» и «Манарага»), «Ленинград» Игоря Вишневецкого, сборники короткой прозы Льва Рубинштейна, Бориса Лего и Алексея Цветкова-мл., гиперпсихологический исторический роман Андрея Иванова «Харбинские мотыльки», «наивные» мемуары старообрядца Даниила Зайцева, «романс» Марии Степановой «Памяти памяти» и, наконец, уже упомянутый «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина (о победе которого стало известно за две недели до дебатов).

Для камертона вечер открыли присутствующие на дебатах победители «НОСа». Лев Рубинштейн («НОС-2012») написал для этого события новое эссе, в котором, в частности, говорится: «Именно в это десятилетие я понял, что социальные сети вообще и Фейсбук в частности — это современная литература в общем-то и есть». Александр Стесин — победитель 2019 года — говорил о том, как мир стал одновременно и более маленьким, и более просторным за это десятилетие. Технологии упростили общение и синхронизировали происходящее в дальних концах планеты. Все стало компактным. Вместе с тем, продолжал Стесин, приближенность взгляда открыла непредставимую прежде сложность и многообразие мира, когда, например, книги из России и Зимбабве входят в личный опыт как в равной мере важные события.

Рамка была задана прекрасная, но дебаты пошли в другую сторону — и могло ли быть иначе?

Открывая дебаты, Наринская напомнила, как книга будущего нобелевского лауреата Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд», хоть и вошла в шорт-лист 2014 года, совершенно выпала из финального обсуждения. По ее мнению, это произошло из-за того, что члены жюри, как свойственно интеллектуалам, искали интересные сдвиги форм и смыслов, забывая о хлебе насущном. Отталкиваясь от этого примера, Наринская пожелала коллегам на этот раз избрать «более простую» траекторию. На что мы с Ириной Прохоровой хором воскликнули, что на такое надеяться не приходится.

Затем каждый из членов жюри называл двух своих фаворитов, обосновывая свой выбор и выслушивая возражения от коллег и экспертов.

По ходу разговора его участники не раз сетовали на то, что для полноты картины десятилетия им не хватает таких современных классиков, как Виктор Пелевин (трижды в шорт-листе, ни разу не победитель), уже упомянутая Светлана Алексиевич («Время секонд хэнд» в шорте 2014 года), Людмила Петрушевская (шорт-лист 2018 года и премия критиков), Маргарита Хемлин (шорт-лист 2013 года), Людмила Улицкая и Татьяна Толстая (обе ни разу не попадали в шорт-листы). Я бы добавил к списку упущенных «НОСом» возможностей Линор Горалик и Кирилла Кобрина (оба дважды в шорт-листах, у Горалик — премия от критиков), Алексея Сальникова с «Петровыми в гриппе» (шорт-лист 2017 года и приз читательских симпатий), Александру Петрову с «Аппендиксом» (шорт-лист 2016 года, премия критиков), Полину Барскову с «Живыми картинами» (шорт-лист 2015 года), Михаила Шишкина с «Письмовником» (шорт-лист 2011 года). Мне также хотелось бы видеть среди финалистов и победителей «НОСа» таких писателей, как Александр Генис, Валерий Вотрин, Денис Осокин, Владимир Шаров. Но ни один из этих авторов, выпустивших в 2010-е годы очень значительные книги, ни разу не попал даже в шорт-лист.

Однако будем благодарны за то, что есть.

По результатам десятилетней работы видно, что «НОС» сделал существенно меньше ошибок, чем «Букер» или «Большая книга», не говоря уж о «Нацбесте». Так что механизм работает, и неплохо! К тому же премия — не золотой стандарт, а в своем роде симптом, особенно такая, как «НОС», непосредственно зависящая от темперамента участников дискуссии.

В этот раз темпераментные члены жюри и не менее темпераментные эксперты в качестве достойных кандидатов на титул книги десятилетия называли и «Каменные клены» Лены Элтанг, и миниатюры Льва Рубинштейна, и «Ленинград» Игоря Вишневецкого, и «Манарагу» Сорокина, и «Сумеречные рассказы» Бориса Лего, и «Короля утопленников» Алексея Цветкова-мл. Три последних текста были особенно энергично поддержаны экспертами, которые увидели в этих книгах разрыв с традиционной моделью высокой литературы и поворот в сторону «жанра» (об этом говорил Т. Хаксхи).

Но все-таки борьба развернулась между двумя фаворитами — «Метелью» и «Памяти памяти».

У каждой из этих книг нашлись и страстные сторонники, и горячие противники. Полина Барскова увидела значение «Памяти памяти» в том, что она создала стиль для того, чтобы выразить новые отношения с памятью и забвением, сложившиеся в 2010-е годы. Анна Наринская подчеркивала, что книга Степановой возвращает исторический смысл жизням тех, кому не нашлось места в традиционных исторических нарративах, — ничем не знаменитых, «обычных», «рядовых», но оттого не менее значимых для истории фигурантов. Лара Вапняр говорила о «Памяти памяти» как об образцовом тексте для медленного чтения — усвоение, как и при модном не так давно медленном приготовлении пищи, здесь происходит глубже и интимнее.

Напротив, эксперты усомнились в релевантности «Памяти памяти» уходящему десятилетию. «Что в этой книге такого, чего не могло быть написано в 2000-е или раньше?» — спрашивала Наталья Климова. Сергей Ушакин пошел еще дальше: «Что в “Памяти памяти” нового для тех, кто читал Зебальда или Марианну Хирш?» По его мнению, эта книга интересна, скорее, как перевод и проводник тех идей, которые уже давно циркулируют в западном академическом дискурсе. «Это как русский импрессионизм, — добавил он, — тому, кто видел Моне, неинтересен Коровин». Однако, когда пришла пора определяться с фаворитами, Ушакин назвал «Памяти памяти» рядом с «Ленинградом» Игоря Вишневецкого: «Оба симптоматичны. Оба основаны на монтаже и на искусной аранжировке существующих текстов. Оба метатекстуальны — авторы не совпадают со своими нарративами, держа их на дистанции от себя». И хотя эстетические симпатии Ушакина были на стороне «Ленинграда», «романс» Степановой оказался для него важнее как симптом 2010-х.

По его мнению, возвращение биобиблиографического романа, заявившего о себе еще в 1910-е — 1920-е годы (Розанов, Шкловский, Ремизов), продиктовано самоиграющей силой материала, которому, кажется, и не нужна сюжетная рамка. Как и в 20-е годы, главным героем становится сам литератор, пишущий о себе для других литераторов. Да, конечно, продолжал Ушакин, попытка написать свою собственную генеалогию захватывает и увлекает примером. Но насколько далеко она нас заводит? По его мнению, в финале «Памяти памяти» Степанова хорошо обнажает тупик memory studies — итога у этих studies нет. В связи с этим тупиком Ушакин процитировал Шкловского: «Это лестница <…> к нарисованной двери». Правда, критик обрезал продолжение цитаты: «Лестница существует эта, пока идешь».

Не менее острая дискуссия развернулась о «Метели» Сорокина. «Сорокин делает меня, интроверта, экстравертом. Мне хочется читать каждое его предложение вслух!» — говорила Лара Вапняр. Элиот Боренстейн шутливо объяснил свои предпочтения тем, что в «Метели» зомби встречаются гораздо чаще, чем в столь же симпатичных ему новеллах Рубинштейна, а более серьезно — тем, что роман Сорокина больше, чем все остальные победители «НОСа», отвечает его мечте о современной русской книге с динамичным сюжетом.

Наиболее отчетливо высказался о «Метели» Александр Генис: «У раннего Сорокина центральной метафорой была очередь, у зрелого — метель. Вечная и безразличная, она кажется естественным препятствием, но физический вызов в книге оказывается метафизическим. В “Капитанской дочке” буран служит завязкой истории, в “Хозяине и работнике” — развязкой, но здесь снег — центральный герой. Мешая найти дорогу, он не позволяет ни добраться до места назначения, ни вернуться домой». «Метель» — это книга об «адском кошмаре отрицательной вечности: время идет, но ничего не меняется». Трудно найти более точную формулу десятилетия.

«Ностальгия — сильное чувство, но ностальгировать по “новому Толстому” — слишком унылое занятие, — возражал Ушакин, — песню о том, что в той степи глухой замерзал ямщик, мы знаем. В “Метели” Сорокин нам показал, что этот ямщик наконец замерзает. Сколько лет Сорокин занимается материализацией метафор? Заехать в нос, зарубить на носу, маленькие “маленькие люди”… Неужели именно за это он получил “НОС”?»

Сходную позицию заняли и молодые эксперты. «Метель», говорила Татьяна Ефремова, — вневременной роман. Но что в нем сказано такого, о чем мы уже не знали бы по более ранним книгам Сорокина? Гораздо глубже с прошедшим десятилетием, по мнению экспертов, резонирует «Манарага» как роман о потреблении культуры, причем разыгранный в глобальном, а не в локальном контексте. И можно ли вообще адекватно воспринимать смысл «Метели» вне связей с «Днем опричника», «Сахарным Кремлем» и «Теллурией»? Насколько самодостаточен этот текст? А вот «Манарага» начинает нового Сорокина, настаивал Макс Лоутон. Правда, в фаворитах самих экспертов — «Сумеречных рассказах» Бориса Лего и «Короле утопленников» Алексея Цветкова — члены жюри усмотрели зависимость от Сорокина. Негативную, как у Цветкова, но все же зависимость.

Споря с Ушакиным, Элиот Боренстейн говорил о том, что «предсказуемость» Сорокина — особого рода. Догадаться заранее, о чем напишет Сорокин, невозможно. Роман Сорокина кажется предсказуемым после прочтения: «Это сверхталантливая машина по производству текстов, но мы никогда не знаем, что именно она произведет в следующий раз». С мыслью о том, что Сорокин повторяется, решительнее всего был не согласен Александр Генис: «Один Сорокин был до “Голубого сала”, другой после. А с “Дня опричника” начался третий Сорокин — политический писатель. Самый значительный писатель современной России, он постоянно меняется». И добавил: «Я говорил Сорокину, что ему нельзя писать: его тексты слишком сильно влияют на русскую историю». С Генисом согласилась Наринская, сказавшая в конце дебатов: «Мы живем внутри вселенной Сорокина, в которой развитие высоких технологий мирно соседствует с укреплением самого дремучего консерватизма».

В результате этих споров, включивших в себя голосование жюри, экспертов и публики, выяснилось, что «Памяти памяти» и «Метель» набрали равное количество очков. По носовской традиции, был проведен суперфинал — тайным голосованием жюри определило «НОС» десятилетия: этот почетный титул получила «Метель» Сорокина!

* * *

Победа Сорокина, безусловно, логична и заслуженна. Тут все ясно. Гораздо интереснее понять, почему выбор между «Метелью» и «Памяти памяти» определил драматургию дебатов.

Ирина Прохорова увидела в этой борьбе проявление культурной инерции, предположив, что нью-йоркские жюри и эксперты упускают из вида менее традиционные подходы к современности — от афористической эссеистики Рубинштейна до «географической» прозы Александра Стесина. Может быть, предположила она, слависты слишком привыкли любить трагические и беспросветные образцы русской литературы?

Мне же кажется, что «Супер-НОС» подчеркнул то, что все и так знали: главным содержанием российских 2010-х стали отношения с историей.

Степанова и Сорокин обозначили два крайних сценария этих отношений.

Книга Степановой, не скрывая своей работы с дискурсами постпамяти, переводит академический дискурс в психологический и общекультурный — а это больше, чем просто перевод. Еще важнее то, как звучит эта книга на фоне текущих войн памяти. На наших глазах память вновь обрастает запретами и амбициями, становясь главным критерием государственного величия и, соответственно, политической лояльности. Степанова же, наоборот, освобождает память от тоталитарных амбиций, возвращая ей личное измерение, сближая с творчеством и разлучая с претензией на окончательность исторической правды. В противовес растущему на глазах монолиту «государственной истории» ее книга отстаивает права и возможности личной истории, в равной мере опирающейся на память, вымысел и забвение — и позволяющей каждому выстроить свой исторический нарратив. Чтобы можно было жить в нем — в своей истории, отличной от все более отчужденной истории «для всех». Разумеется, такое уже было. Но сделанное Степановой отличает невиданный прежде уровень рефлексивности, который сам по себе приобретает критическое и даже этическое значение. Рефлексивность выступает здесь примером исторической честности.

Зацикленность культуры и политики на отношениях с прошлым не раз интерпретировалась как отказ смотреть в будущее — этот упрек ни в коей мере не приложим к Сорокину, который настойчиво соединяет прошлое с будущим, создавая оригинальную версию стимпанка (наизнанку). Если Степанова возвращает истории персональное измерение, то Сорокин, наоборот, максимально отчуждает ее, превращая историю в круговращение давно известных по русской литературе клише со специфическими сорокинскими вариациями. Если Сорокин и повторяет свои излюбленные приемы, то делает это только потому, что в его понимании самоповторяется история — и его стиль изоморфен ей. Сорокинский ретрофутуризм (по выражению литературоведа Дирка Уффельманна) разрушает оппозицию между прошлым и будущим — потому что русская история, двигаясь вперед, то и дело откатывается назад. «Метель» в этом смысле почти предельна: она переносит героев и читателя не в страшную опричнину, а в золотой век русской культуры, к тому же помещенный в будущее со всеми его технологическими чудесами. И что? И ничего! Как и предсказывала Прасковья из «Дня опричника»: «Будет ничего!»

Все помнят, как отношения с историей диктовали политику и культуру в перестройку. Но где перестройка и где 2010-е, обрамленные жестоким подавлением демократических протестов? Дело, видимо, не в сходстве политической ситуации (какое уж там сходство), а в интуиции исторической развилки. Похоже, в течение всего десятилетия многие культурные акторы переживали и продолжают переживать текущий момент как состояние бифуркации, после которой история станет необратимой не на годы, а на десятилетия.

И вот изнутри этого состояния складываются две контрастные модели отношений с историей.

Степанова превращает историю в лирику — персональную, приватизированную и вызывающе отдельную от государственных нарративов. «Памяти памяти» рассказывает о том, как можно жить в теплой, почти домашней истории, не забывая при этом ни о ее травмах, ни об иллюзорности памяти и документа. Это глубоко постмодернистская книга, поскольку в ней человек берет на себя ответственность за то, что было изувечено великими нарративами великой эпохи, и строит из обломков новую историю.

Сорокин возвращает историческое воображение в модальность эпоса, раз и навсегда пред-назначенного, неотвратимого, непредсказуемого и непроницаемого, как метель. Конечно, это тоже постмодернистский эпос: он не о судьбе или богах с героями, а о невозможности разорвать круг навязчивых культурных идиом. В этой истории человек бессилен — ему остаются стоицизм и волшебные наркотические сны, иногда называемые литературой.

Но, в сущности, лирический романс Степановой и ретрофутуристический эпос Сорокина — не оппозиция, а две стороны одной медали. Одного исторического сознания. Стратегия, предлагаемая Степановой, — это ответ на историзм, гротескно артикулированный Сорокиным. Таких ответов может быть много («Бессмертный полк» и официальная историческая мифология тоже из их числа), но все они по-своему пытаются совладать с ужасом перед эпически монотонной историей. Этот ужас проступает и в других книгах — победителях «НОСа»: в диапазоне от травматичных «Ленинграда» Игоря Вишневецкого и «Харбинских мотыльков» Андрея Иванова, с одной стороны, до хрупких «Каменных кленов» Лены Элтанг, виртуозных миниатюр Рубинштейна и экзистенциальной геопоэтики Стесина, с другой.

Это и есть наши десятые годы.

Разумеется, по формуле «НОСа».

Понравился материал? Помоги сайту!